***
Когда они успокоили Кювея (что заняло вдвое больше времени, чем обычно, поскольку он все еще сопротивлялся силам Гришей), Нина села с ним на лабораторные табуреты и послала Матиаса за кофе. Повисла тишина, более тяжелая, чем обычное молчание. Нина заставила их сесть подальше от разбитого окна, убрав от глаз гротеск под ним. Кювей дрожал, но отказался от предложенной куртки, поэтому, когда он отвлекся, она тихо и ненавязчиво подняла температуру его тела на несколько градусов. Такая мелочь, что если бы он и заметил, то не стал бы сопротивляться. — Мне жаль твоего отца, — произнесла она, когда постепенно тишина истончилась настолько, что разрешала говорить, без ощущения разрушения. Кювей пожал плечами. — Правда. Знаешь, он был моим коллегой. Что бы ты обо мне не думал, он всегда мне нравился, и я считала его блестящим. Знала, он был блестящим, правда. Мне было очень жаль узнать, что он умер. — Пожалуйста, не пойми меня неправильно, — начал Кювей, — но я думаю, что ты действительно сегодня сделала для меня достаточно, чтобы избавить меня от обсуждения мертвого отца. — И ты стрелял в меня. Допустим, мы оба можем говорить о чем захотим. Он побледнел и посмотрел на нее без искреннего извинения, но с извинением, страдающим от упрямства. — Мне жаль, — в тоне звучало сомнение. Она положила руку ему на плечо. Он отнесся к этому так же, как к комару, приземлившемуся на рукав, которого он не мог прихлопнуть. — Знаешь, ты мог бы подождать, — сказала она. — Позволь мне объяснить кое-что. — Не люблю трюки Гришей. — И мне не нравится, когда меня ранят в ногу, Кювей. — Я сказал, что мне жаль. — Ты не это имел в виду. — Нет, — вежливо признал он. — Но я бы не причинил тебе вреда, если бы думал, что смогу этого избежать. Я не такой уж мудак. Мне не нравится причинять людям боль, а ты кажешься приличным человеком для похитителя снов. — Я не похититель снов. Его бровь взметнулась к линии роста волос. — Я химик из Малого дворца, — сказала она менее уверенно, чем ей хотелось бы, и еще менее, чем это должно было прозвучать. — Это просто одолжение, которое я делаю для друга. — Для мистера Бреккера? — Нет, — ответила она твердо, но без какой-либо обиды. — Не для него. Появился Матиас с кофе — отвлечение столь же приятное, сколь и кратковременное, — и отошел в другой конец комнаты, чтобы подмести битое стекло. Она ни на секунду не подумала, что он оставил ее наедине с Кювеем случайно. Иногда ей казалось, что она одна из немногих людей в мире, которые понимают, насколько Матиас мудр, насколько умен и быстр. Пожалуй, десять человек в мире когда-либо могли угнаться за Ниной Зеник, и Матиас был третьим из них. — Вы двое, — палец Кювея скользил между ними. — Как долго? Она поднесла чашку кофе к губам и вернула ее на стол: — Ой. Нет. — Нет? — спросил он. — Не так долго. Каким бы умным он ни был, актером он все-таки тоже не являлся, и Матиас совершенно не мог притворяться, что не слышит их. Ему слишком нравилось. — Правда, — заинтересовался Кювей. Она указала пальцем в его нос, словно желая отогнать от своих дел. — Ой. Ой, дорогой, нет. Мечтай дальше. Мы не ввязываемся в это, ты и я, ни из-за любви, ни из-за денег. Он ухмыльнулся с чрезвычайно очаровательной улыбкой хронически самодовольного человека. — Так что, я так понимаю, оно довольно пикантное. — Нет! Прекрати! Не продолжай! Хватит смотреть на меня. Фактически перестаньте меня вообще воспринимать. Мне не нравится, как ты это делаешь. — Это абсурд, доктор Зеник, и ты это знаешь. — Это совершенно разумная просьба. Когда ты вспомнишь о своих манерах, то сможешь вернуть право смотреть на меня. Матиас, который и без того плохо скрывал свое ликование, подозрительно закашлялся. — Слюни, Матиас? — спросила она чопорно. — Не слюни. Пыль, — ответил он. — И много. Прошу прощения, что прерываю. — Извинения категорически отвергнуты! — Естественно. Виноват. Она отпила кофе. Матиас собрал самые крупные осколки стекла и выбросил в мусор, а затем принялся пылесосить. Что стало не только раздражающим, но и совершенно типичным. Он всегда так суетился по поводу чистоты во сне, и под суетой она имела в виду «энергично добивался». В его руках пылесос стал оружием. Каждой пылинке и стеклышку он положил конец опустошительным и целеустремленным насилием. На этом полу он устроил настоящий геноцид пыли. — Это угроза безопасности, — крикнул он, чувствуя, что она наблюдает. — Это сон, вот что это, дорогой. — Ты не можешь порезаться во сне? Нет? Не можешь пораниться? Удивительно! Такая новость. — Я сердцебит. Я залечу порезы. — Это верно. Или, — произнес Матиас совершенно без злобы, — я могу воспользоваться хорошими руками и ногами, которые дал мне Бог, и просто подмести чертов пол. Она разразилась удивленным смехом. Она не знала, что его саркастичный нрав ей нравился, но она находила его привлекательным, что, по общему мнению, было абсолютно мрачной новостью. — Знаешь, ты глупый, глупый человек. — Ты глупая женщина. Я смирюсь с этим. В лаборатории воцарилась тишина, если не считать скрежета метлы Матиаса. Ожидание явилось худшей частью. Нина завидовала активному шагу Уайлена на Первом Уровне, где часы проносились в мгновение ока, и ему оставалось всего несколько минут, чтобы дождаться, пока они все проснутся, глотая воздух, в аэропорту. Или не проснуться, и знание этого все равно стало бы лишь несколько хуже. Говоря о. Она не задумывалась о самой миссии с тех пор, как тень появилась внизу, и, возможно, была больше похожа на Каза, чем ей хотелось бы сказать, потому что ее мысли продолжали возвращаться к этому, как вода, бегущая вниз по склону. — Итак, — обратилась она к Кювею, вертя стаканчик с кофе. — Куда ты пойдешь, когда мы проснемся? — Хм? Ох, я не знаю. — он закинул руку через плечо, словно отбрасывая физический тотем своей ответственности. — Думаю, обратно в школу. — А потом? Когда закончишь? — Не уверен. Может, путешествовать. — он пожал плечами. — В штаты. Познакомлюсь с несколькими хорошими мальчиками. Посмотрю Гранд-Каньон. — Звучит неплохо. — она помешала сливки в кофе четырьмя точными оборотами деревянной палочки, дважды постучала и отложила в сторону. На вкус ощущалось как дерьмо с двумя каплями сливок. Матиас, грезивший или нет, не мог под страхом смерти сварить кофе, который не имел бы вкуса машинного масла. Прошли секунды. — Хорошо, что? — потребовал он. — Что? Что ничего. — В чем твоя проблема? — Это не…— Она повернулась на табуретке на четверть и вежливо сложила руки на коленях. — Кювей. Твой отец был одним из лучших химиков в мире. — Лучшим, — твердо ответил он, не обращая внимания, она продолжила: — Одним из лучших. Он изобрел юрду парем. А затем умер, в результате чего ты остался единственным преемником его наследия, не говоря уже о его интеллектуальной собственности, и я говорю это не для того, чтобы возложить что-то на твои плечи, я действительно не хочу, но ты должен знать, что есть люди, которые заинтересованы в том, чтобы удержать тебя на рынке. — Как ты, — процедил. Она откашлялась и крепко сдержала раздражение. — Да. Я не буду лгать. Я хочу, чтобы ты ушел с рынка, хотя и не по тем причинам, о которых ты думаешь. Меня, так или иначе не волнует юрда парем или даже деньги, но я хочу, чтобы ты тщательно обдумали свои варианты. — Какие варианты? — спросил он, полный юношеской горечи. — Убегать? Забрать старую работу моего отца? Знаешь, я сам провел небольшой мозговой штурм. Это все, в чем мне удалось продвинуться. Она медленно и осторожно разорвала пакетик кофе по шву. — Хорошо. Я не хочу, чтобы ты думал, что я предвзята, хотя это своего рода эгоистичное желание, потому что так и есть. Я предвзята. Но я также думаю, что права, так что. Думаю, я хочу сказать следующее: ты можешь прислушаться к моему совету с недоверием, но это блюдо лучше подавать без него. — Доктор Зеник? Со всем уважением? Я понятия не имею, о чем ты говоришь. — Приходи в Малый дворец, — предложила она. — У нас довольно хорошая программа по химии, если тебе интересно. Или, если тебе просто нужна защита, мы можем предложить её. Имя твоего отца… имеет большое значение. Когда он там учился, у него появилось много друзей. — О, великолепно. Я уезжаю из страны и знакомлюсь с русскими. Это решит все мои проблемы, доктор Зеник, спасибо. — Во-первых, обидно, — сказала она. — Я русская. Во-вторых, у тебя много презрения для человека, у которого не так много возможностей. Кювей выпрямился и изобразил настолько устрашающий взгляд, насколько только мог, хотя он был ниже ее ростом, так что это не возымело большого значения. — Мой отец умер, — ответил он. — Я хотел бы иметь целую неделю, прежде чем кто-нибудь спросит меня, что я собираюсь делать до конца жизни. Нина отложила пакетик с кофе и соскользнула с табурета. — Достаточно справедливо, — она решила, что, возможно, ему будет полезно побыть наедине со своими мыслями, и хромая, подошла к Матиасу. Он чистил оружие. Что не являлось метафорой, хотя она тщательно отложила ее для дальнейшего использования в неподходящей ситуации. У ног лежал разобранный АК, и Матиас скреб извлеченный ствол, как будто краска нанесла вред лично ему. — Привет, — сказала она. Присесть стало игрой в стратегию и тактику: с ограничением одной не слишком способной к сотрудничеству ногой и условием победы — не упасть плашмя лицом вниз. После пикантного падения на колени, она без особого изящества опустилась на задницу. — ты молчишь. Матиас ответил: — Я всегда молчу, — так и было. Она знала немногих мужчин, которые говорили меньше, и не случайно, немногие мужчины ей нравились больше. — Да, но это совсем другое молчание. Обычно у тебя «без мыслей, только миссия» молчание. Это «много мыслей, гррр» молчание. — Хочешь, чтобы я поговорил? — Скажи мне, что ты думаешь, — попросила она, вместо того, чтобы унижаться ответом «да» или чем-то в этом роде. Матиас вздернул подбородок. — Нога. Оно хорошо исцеляется? — О, все в порядке. Просто одеревенела. — Тебе следует сменить повязки, — проговорил он. — Я нашел аптечку на первом этаже. Раны нуждаются в очистке. — Эх. После выброса они исчезнут. — она похлопала себя по бедру и улыбнулась. Улыбка сказала: Видишь? Не беспокойся об этом. Мышцы ее колена вопили: Какого черта! — Тебе больно. — У меня случались боли и похуже. — Я видел тебя во время менструации. Это абсолютно ничего не значит. Она придвинулась ближе на линолеуме, незаметно покачивая бедрами, но он сделал вид, что не заметил и за милю. — Точно. Ты всегда так хорошо заботился обо мне. — Нина. — Боже, я была так ужасна. Я заставил тебя дойти до того города на Кефалонии, чтобы купить мне адвил и шоколад. — По протоколу. — М-м. — Не шоколад. Тарталетки с арахисовым маслом от Reese’s. Это имело решающее значение. — О, да. Ну, у меня была тяга. — Знаешь, как я помню? — он перевернул ствол и провел тряпкой по другой стороне. — Я вернулась с обычным шоколадом и сказала тебе, любимая, прости, сюда не завозят Reese’s, потому что мы находимся в маленьком городке в центре Греции. И что ты ответила? — О, пожалуйста. Нам не нужно снова обсуждать это. — Я просто спрашиваю, помнишь ли ты. Видишь ли, я забываю подробности. Помнишь, что советовал своему терпеливому любовнику пойти трахнуть акулу? — Я была едва в себе! Я собиралась потерять сознание! Я думала, у меня аппендицит! По сути, я была пьяная. Я не говорила тебе идти трахать акулу. — Знаешь, кто-то услышал тебе из города. Они прибыли с поисковой группой. Считалось, что я совершаю над тобой насилие. Крики должны были предупредить Марс о твоем недомогании. — он ухмылялся, немного довольный и немного гордый. — Неприлично издеваться надо мной, раз я за это извинилась, — чопорно процедила она, потому что или так или поцеловать его, а ей нужно было как-то держать ситуацию под контролем. Улыбка плавно сползла с его лица, когда она придвинулась ближе, и исчезла полностью, когда ее рука скользнула по его руке и настойчиво вцепилась в ладонь. Он все равно сплел их пальцы вместе, но нахмурился, увидев, как ее крошечные пальцы сжимают его. — Нина, что мы делаем? — вздохнул он. Она ненавидела его за «Нину» и ненавидела за этот вопрос. — Сидим, — затараторила она. — Говорим. Держимся за руки. Вместо того чтобы указать на очевидный педантизм, он торжественно кивнул. — Хороший сон, — решил он. — Ой, не веди себя так. — Нина, будь разумной. — Нет, — отрезала она. — Мне не нравится быть с тобой разумной. Никогда не бывает «Нина, будь разумной, пойдем в Диснейленд» или «Нина, будь разумной, давай выпьем еще по стаканчику». Всякий раз, когда ты просишь быть разумной, это означает, что-то дерьмовое. Это одна из тех вещей, которые мне в тебе нравятся меньше всего. — Это и моя способность взбираться по шахтам лифтов? — Нет, — вздохнула она, — второе горячо, к сожалению. Он улыбнулся. — Ой, не смей ухмыляться. Многие люди нелепо пострижены, а ты не особенный. — Но я нравлюсь тебе больше, чем многие люди. — Не в данный момент! — по общему признанию, она серьезно повредила свою точку зрения, продолжая сжимать его руку, как будто это могло спасти ее от утопления. — Почему ты не хочешь поговорить о том, что произойдет, когда мы проснемся? — Что бы ты хотел, чтобы я сделал? Нина рассмотрела свои карты, которые ей не понравились, и решила, что ничего не остается, как пойти ва-банк. — Пойдем со мной, — сказала она. — Я хочу отвезти Кювея в Малый дворец. Ты мог бы пойти с нами. Он обдумал это и, наконец, произнес: — Я признаю, что это в некотором роде лучше, чем в первый раз, когда ты пытались показать мне свою родную страну. Она засмеялась и положила голову на твердое плечо. Матиас был не очень хорошей подушкой, но она пошла на такие жертвы. — Малый дворец — не место для otkazat’ska, — мягко проговорил он. — Я не из того мира. — И что? Ты был бы со мной. — И этого будет недостаточно. — Это то, что ты думаешь. Я достаточно Гриш для нас обоих. Он сказал с душераздирающей и непоколебимой убежденностью: — Я знаю, ты такая. — Но? — Но я не могу туда поехать. Это не мое место и это не мой народ. — Даже для меня? Он покачал головой, грустный, любящий, упрямый и красивый. — То о чем ты меня просишь — несправедливо. — Справедливо, — задохнулась она. — Ну, в любом случае, ты никогда не любил меня, потому что я была справедливой. На эту правду он кивнул и похлопал ее по руке. — Не унывай. — Я не думаю… я имею в виду, что могла бы уйти. Малый дворец. Я могла бы отказаться. — она сжала своими пальцы его, словно проверяя силу хватки. — Они отпустили бы меня, если бы я все объяснила. Я могла бы уйти в отставку. У меня есть деньги. Тебе не придется работать. Мы могли бы просто путешествовать вместе, никому не подчиняясь. — Ты уже делала это предложение однажды. — Да. Тогда я тоже это имела в виду. — О, я знаю, — сказал он. Он рассеянно повернул нос к ее волосам. — Мне часто снится, что могло бы случиться, если бы я сказал «да». — И что происходит? — О, это бывает по-разному, — ответил он. — Иногда я прощаю себя. — затем он легонько поцеловал ее в макушку и убрал руку. — Но обычно нет.***
Прошло несколько недель ходьбы, когда Каз наткнулся на замок. В любом случае «недели» — максимально приближенная оценка, которую он мог получить, и он подозревал, что «около» в данном случае почти ничего не значило. Время в Лимбе являлось оксюмороном. Он был на этом же пляже с тех пор, как вошел, и мог ходить по нему вечно, пока либо его разум не расслабится под неустанной тренировкой однообразия, либо он что-нибудь не найдет. Проблема с бесконечностью заключалась в том, что ей не хватало референтов. Когда люди говорили, что Лимб бесконечен, разум Каза представлял себе достаточно обширное неиспользованное пространство снов. Он представлял себе города размером с империи и империи размером с галактику. Он представлял водопады, чья гравитация изменилась на полпути вниз, разливающие свои серебряные волосы в небо, моря шампанского и острова кристаллов сахара, дворцы из мрамора и золота, коридоры которых простирались над целыми континентами, и лифты, ведущие на Луну. Жадным мужчинам всегда хватало воображения, а Каз был очень жадным. Самые заветные надежды жадного сердца Каза все же не оправдались, однако, не по вине его собственных рассуждений, а потому, что разуму Каза еще никогда не приходилось иметь дело с бесконечным количеством чего-либо. Это одновременно подавляло и восторгало: ландшафт Лимба был удручающе пуст. Не было ни обширных городских пейзажей, ни бесконечных пространств с пещеристыми глубинами и мирскими тайнами, ни расширяющихся перспектив, бледнеющих до тумана на неприкасаемых горизонтах. Это не была резиденция королей. Это был пляж с серым песком и черным прибоем, и он не заканчивался. Вот так просто. Так ужасно. Он потер два пальца. Проверка тотема была настолько же ненужной, насколько заземляющей. Он знал, что спит. Он просто нуждался в перчатках. Потребовалось время, чтобы узнать дворец в его скорбной ветхости. Казалось, он выдержал удары разгневанного гиганта: целые стены рухнули, каскады камней и кирпича посыпались на палисады, где прибой усеивал островки щебня и бетона; окна обнажали клыки битого стекла и прятались под бахромой плюща; куполообразный потолок-луковица провалился и печально сдулся в сторону, словно проколотое золотое легкое. Там, где одни сегменты стены отвалились, другие покои дворца остались обнаженными снаружи, словно ряд позолоченных сот. Каз по камням пробирался ко входу. Там, где когда-то мраморная лестница прокладывала свободный путь к вершине, теперь время отшлифовало ее до гладкости, и он не раз спотыкался о скользкую поверхность. Будучи плохим кандидатом на спортивные подвиги в свои лучшие дни, и далеко не лучшим сейчас, он утверждал свое достоинство в такие моменты простым и искренним «блядь», которое не смогло сдвинуть с места ни бесстрастный океан, ни коварную скалу. Ему казалось отталкивающим то, что Лимб — это океан. Бесконечные возможности, бесконечное пространство, бесконечное время, а оказался чертовым океаном. Хуже того, это был бескрайний океан. Холодный, влажный, бездонный и вечный. Если бы он мог разливать свою удачу по бутылкам, он бы продал ее как оружие массового поражения. Двери дворца были распахнуты. Одна пьяно болталась на петлях, покачиваясь на ветру. Ее до середины расколола широкая трещина в дереве. Другая — просто оторвалась и сдалась, чему Каз очень завидовал. Над дверями висела старая, запятнанная латунная табличка с надписью: T TE E E ’S M NAG R. Каз поправил перчатки — сквозь них просочился холод, но он выдержал дрожь, не поколебавшись, — и перешагнул через упавшую дверь. Внутри дворца царила нежная тишина усыпальницы. Волны моря приглушенно шептали у стен. Каз отбросил груды разбитой синей и золотой плитки — их цвет превратился в пастельный палимпсест, — и звук разлетелся в тысячу направлений, словно бегущая колония крыс. Он обогнул хрустальный сугроб упавшей люстры и поднялся на оставшуюся половину двойной лестницы. Его пальцы поднимали клубы пыли везде, где касались перил. Рваные шелковые ленты одиноко свисали с мраморных арок, где когда-то девушки извивались и кружились, как райские птицы. Он поймал одну рукой, проходя под ней, и ткань растаяла от прикосновения, словно сахар на языке. Обыск дворца такого размера должен был занять несколько дней. Но это Лимб, а Каз сновидец. Он наугад выбрал дверь и открыл. Она вывела его в узкий коридор, в конце которого находилась единственная комната с запертой дверью. Он взялся за ручку, которая, несмотря на всю его силу, не погнушалась дернуться. Он вытащил из кармана шпильку и попробовал вставить, тоже безуспешно; благодаря мощному заговору ржавчины и плесени штифты замка спаялись. У Каза, чья способность к терпению полностью исчезла при виде трупа Инеж Гафы, больше ничего не осталось. Он схватил трость и ударил ей так сильно, что дерево треснуло. Замок вздрогнул. Дверь дернулась. Из-под его трости полетели осколки — деревянная шрапнель, которая по какой-то милости не попала ему в глаза. Он снова ударил, не столько потому, что добился какого-то прогресса, сколько потому, что внезапно стало очень приятно во что-то бить. И снова. И снова, снова, снова. Дерево, все больше раскалывалось с каждой новой трещиной, трещиной, трещиной, гнев злого мальчишки, бился так, будто он мог сломать дверь, дворец, здание; как будто он когда-либо мог совершить столько насилия над миром, чтобы чувствовать себя в нем как дома. Треск! Треск! Треск! Он методично считал удары, и для каждого у него было желание: ему хотелось оказаться где-нибудь в другом месте, подальше от океана. Ему хотелось посмотреть, как Пекка Роллинз будет молить о пощаде и отрицать это. Он хотел проснуться с тридцатью миллионами долларов и больше никогда не заглядывать в чужие головы. Он хотел стереть образ маленького неподвижного существа, которое, как бы оно ни было похоже, не было настоящим трупом его Призрака… Он хотел Инеж. Инеж, его солдата, его лейтенанта, танцовщицу, воина и королеву каждого достойного королевства. Инеж в броне и Инеж в шелке. Инеж счастливую, Инеж злую, Инеж смеющуюся над ним и распускающую волосы; Инеж, гонящую джип и требующую извинений; Инеж, какой бы она не хотела быть, каким бы она не хотела его, лишь бы она хотела его. Он хотел свою девушку, он хотел ее сейчас, и ему надоело ее отсутствие. Невозможно терпеть. Невозможно вынести. Трость сломалась. Он споткнулся, резко качнулся, и полетел вперед в дверь. Упал на ладони, а затем отшвырнул сломанную половину в сторону, пробормотав проклятие. — Инеж? — позвал он. Звук собственного голоса удивил. Слово пробилось к горлу сквозь недельную мокроту и хрипло захромало в тишину. — Инеж. После соответствующей паузы он добавил лишнее, почти идиотское: «Это я». Что, понятное дело, было встречено молчанием. С отчетливой мыслью: Вот черт возьми, он дважды легонько постучал по дереву костяшками пальцев. Затвор заскрежетал. С недовольным визгом петель дверь распахнулась. Это была маленькая каменная камера — потолок заставил Каза нагнуться, — площадью которой монополизировала маленькая койка. На койке лежал серый кусок ленты, который когда-то мог быть одеялом или, возможно, предприимчивым видом лишайника. Окно размером не больше ширины ладони пропускало в камеру единственный луч холодного света, а в нише под окном сидела старуха. С седой косой; с длинным и обветренным лицом; с конечностями легкими и костлявыми там, где мышцы атрофировались и оставили после себя рыхлый слой кожи поверх мешанины птичьих костей. Она не пошевелилась от звука двери. Ее голова упиралась в каменную стену, как будто у нее не имелось сил, чтобы поднять. — Инеж, — позвал он. Ее голова качалась взад и вперед, как маятник. Она напевала про себя. — Инеж. Эхо голоса от камня позволило услышать и пожалеть о его резкости. Он попытался более спокойно: — Посмотри на меня. — Много, — сказала старуха голосом полумертвого и полуумирающего. Он выполз из ее груди с влажным хрипом отказавшего легкого. — Много? — переспросил он нетерпеливо. — Много чего? — Много и много… — Тебя зовут Инеж Гафа. Ты помнишь это? — Много, много и много, — бормотала она, не обращая внимания. — Много и много, много и много… — Ты работаешь на человека по имени Каз Бреккер, — продолжил он, сопротивляясь искушению просто схватить и встряхнуть ее. — Грязные руки. Он назвал тебя Призраком. Вы были… друзьями. — …и много, и много, и много… — Прекрати говорить это. Я здесь. Посмотри на меня. — его пальцы бесполезно трясли воздух по бокам. — Знаешь, Призрак, я выстрелил себе в голову. Она кивнула, не услышав. Ее лепет зашелестел в камере. — Потом я выпал из окна. Чтобы найти это место. И это была самая легкая часть. Я прошел долгий путь вокруг Парадокса Зенона ты понимаешь, невозможная женщина? Я взобрался на скалу. Я сломал трость. Я видел, как ты умерла, а потом я пересек пол вечности, чтобы попасть сюда, и самое меньшее, что ты можешь сделать, это посмотреть на меня. — Много, много, много и много… Несмотря на искушение, он не кричал на нее. Было бы непродуктивно. Кроме того, по опыту, он бы почувствовал себя дерьмом, что и так произошло, после всего случившегося в этой чертовой ситуации. — Ладно. Хватит. Где твой тотем? — он подошел ближе, не обращая внимания на то, как она вздрогнула, что… она была не в своем уме, не имело значения. Не должно иметь. Он положил чувство в коробку, которую бросил в мусоросжигатель. — Я знаю, что он у тебя все еще есть. Ты бы не выбросила его, ни за что в жизни. Помнишь? Он постучал по пружинной кобуре на ее руке, и нож скользнул ей в руку. Ее ладонь дернулась, чтобы поймать лезвие, и пальцы схватили рукоятку, мышца в одно мгновение вспомнила то, что мозг давно забыл. Она резко села, и он чуть не ударился головой о потолок. — Это было много-много лет назад, — прошептала она, — в королевстве у моря… — и добавила, — Каз? Тогда Каз мог бы сделать несколько вещей. Он мог ударить кулаками по чему-нибудь очень сильно. Мог бы упасть на колени и снова познакомиться со Святыми. Он мог бы обрушить на нее сколько угодно резких слов за то, что у нее было непростительно дурное желание умереть раньше него. — Блядь, — выдохнул он. Он наткнулся на нишу. Инеж — молодая, лет двадцати с чем-то, с темными волосами, мускулами, с теплыми, острыми и ясными глазами — быстро убрала нож в ножны и поспешила освободить для него место, аккуратно подвернув ноги под себя. — Каз, какого черта ты здесь делаешь? — сказала она гораздо менее радостно, чем ему хотелось бы, учитывая обстоятельства, — это… — Лимб. Верно. — Что случилось? Ты умер? Где Нина и Матиас? — С ними все в порядке, — раздраженно сказал он. — Они все еще на Третьем Уровне. — Тень тебя убила? Он не ответил. — Нет. Каз. — Я не знаю, что, по-твоему, должно было произойти. — Это было дико безответственно! — «Спасибо» довольно легко сказать, знаешь ли. — Ты не помог, — отрезала она. — Теперь мы оба в Лимбе, а это именно то, чего я хотела избежать! Святые, это было глупо с твоей стороны! — Инеж. — Не Инежкай. Она была очень зла. Ему следовало отнестись к этому серьезно, он пытался, но говорить серьезно через облегчение было невозможно. — Тебе следует сменить свой тотем. Это полностью сбило ее с курса, что с его стороны было одновременно и тактическим маневром, и очень забавным. — Что? — Твой тотем. Это один из твоих ножей, не так ли? Я заметил какое-то время назад. Нам опасно грезить вместе, если я знаю, что это такое. — Нам опасно грезить вместе, точка, — автоматически сказала она. — Да. Хорошо. — он отмахнулся от этого заявления и от его акров багажа. — Если мы собираемся играть в эту игру, нам опасно грезить с кем-либо. Параграф А. Усталость, должно быть, затуманила разум, потому что он отдернул рукав и, подавляя мерзкий приступ тошноты, стянул одну перчатку. Часть его думала, что она может вообще отказаться сниматься, но дорогая кожа стекала с пальцев, как вода. Он согнул руку. Сухожилия пульсировали. Кожа выглядела бледной и болезненной, после многих лет отсутствия воздействия — истощающая, почти кость — но все еще его, и все еще целая. — Вот, — произнес он. — Это мой. — Твой тотем? Он кинул перчатку ей в руку. Естественно, она поймала. Ее рот создал в воздухе защитные фигуры. Она баюкала перчатку, как будто кто-то пытается удержать цыпленка в окружении голодных лисиц. Через мгновение надела. Кожа висела на ее тонких пальцах, как рукавица садовника. Она пошевелила пальцами. Если бы он был другим человеком, он бы рассмеялся. — Я прорезал отверстия на кончиках пальцев, — сказал он. — Замки с отпечатками пальцев. Сенсорные экраны. И так далее. Во сне они мне не нужны, поэтому их нет. Он встряхнул ладонь только что обнаженную и липкую. — Теперь ты не можешь грезить со мной, — нахмурилась она. — Возможно, не в твоих снах, но мы редко видим сны в твоей голове. Это мера безопасности. Я думал об этом, пока шел. Если я попаду в ловушку в Лимбе и забуду свой тотем, ты можешь мне напомнить. Она не возражала против предположения, что последует за ним в Лимб. На самом деле она кивнула, казалось, приняв это как должное и ответила: — Думаю, тогда мне лучше оставить мой тотем прежним. Он покачал головой. — Нет. Не будь дурой. — Нет? Почему нет? — удивилась Инеж, — если тебе нужно вытащить меня из Лимба, это будет полезно… — Остановись. Я никогда больше не собираюсь оказаться в таком положении. Ты этого не допустишь, и я тоже. — На самом деле, — продолжила она, — ты знаешь, я на самом деле не пыталась себя убить. — В следующий раз пытайся лучше, — рявкнул он. — Меня не волнует, насколько ужасно там обстоят дела, я больше не буду этого делать. Он хотел, чтобы это звучало более настойчиво, чем на самом деле. Каз в принципе никогда не просил, и уж точно не попросил сейчас; но он мог видеть, что кто-то, слушавший их разговор, мог предположить иное. — Хорошо, — произнесла она через мгновение. Море ласково плескалось у скалы. Дворец стонал, оседая в своих основаниях. — Как нам выбраться отсюда? — спросила Инеж. — Я не знаю. — Что значит «я не знаю»? — Я никогда не делал это раньше. — Да, но есть теория. — Я полагаю. — А обычный выброс сработает? — Возможно, — задумался он. — Спорно. Здесь когда-либо бывали немногие люди, и очевидно, что, не зная точно, как делать выброс, никто не хотел пробовать. И достаточно сложно реализовать стабильную многоуровневую мечту. В прошлом году «Ланцет»… — Да, конечно, — кивнула она, продемонстрировав грубое пренебрежение к почитаемому процессу экспертной оценки. — Однако на практике. Только мы?.. — ее палец провел по выпуклости яремной вены. Он нашел это в равной степени очаровательным и жутким. — В конце концов, да, — ответил он. Инеж склонила голову набок, как птица в ожидании. Терпеливая Инеж. Задумчивая Инеж. Он ненавидел то, что собирался сказать. — Сначала мне нужно кое-что сделать, — сказал он. Ее взгляд обжигал своей добротой. — Хорошо, — улыбнулась она. — Куда мы идем? Куда бы ты последовал? Подумал он немного в бреду. Возможно, он ошибался, говоря, что ему не нужно отдыхать в Лимбе; недели явно настигали его. Если бы я продолжал идти по этому пляжу, как далеко ты бы зашёл? Мы могли бы строить империи в этом месте. Мы могли бы править здесь годами. Как надолго бы ты остался? Стоячее положение забрало все, что осталось у его мышц, а это было немного, учитывая, с каким малым они начинали. Она стояла у его локтя, явно неуверенная в прочности конструкции Лимба, пока он не перестал шататься. Он протянул ей руку в перчатке. Но остановился. Оставил руку там, в пространстве между ними, черный изгиб ладони раскрылся, как вопросительный знак. Ей потребовалось некоторое время, чтобы понять, но как только поняла, то не колебалась. (Храбрая Инеж. Инеж Львиное Сердце.) Она осторожно положила свою руку в перчатке на его ладонь. Ее большой палец случайно скользнул по суставу его указательного пальца, и от этого по запястью пробежала волна тепла. Через два слоя ткани он сплел их пальцы. Это было почти слишком много, почти — и все же недостаточно — но было хорошо. Она улыбнулась ему, и в небе над головой взорвалось несколько звезд, или, возможно, он просто откашлялся. Он вывел ее из камеры.