✵
Дин обезглавливает беглого Ген’Дая на Флорруме — и спокойно смотрит на то, как голова создания вырастает опять — когда на его проекционном дисплее появляется коммуникационное сообщение: речь в честь Обретения состоится через 48 солнечных циклов. Требуется твое присутствие. Этого достаточно, чтобы заставить его резко остановиться. Его руки падают мертвым грузом, как когда он вколол себе нулликаин, чтобы вытащить осколок. Эта новость такая же — вызывающая оцепенение. И боль от удара ею такая же, как от осколка — резкая и оглушающая. Звезды… Дин пошатнулся. Кто-то из Клана нашел… Луч бластера ударяет по доспеху Дина, заставляя его отступить. Ген ухмыляется ему, выглядя словно Карк под действием спайса. Его зубы еще не закончили восстановление, но уже стали достаточно острыми, чтобы изуродовать кого-то. — Твой бескар будет отличным трофеем на моей стене, — голос Гена напоминает скрежет каменной соли о терку. Очередной пылевой вихрь проносится сквозь них, стеная, словно в родовых муках, и Дин сжимает зубы, ощущая скребущийся по коже песок, преодолевший даже бескар и летный комбинезон. У него есть жалкие минуты, прежде чем поднимется очередная волна. Ему необходимо закончить это. Тело Дина берет верх, нанося как можно больше ран сквозь доспех Гена, утопая в его плетеных мышцах, похожих на провода. «Давай же», — слова практически режут губы, когда он всаживает два ножа в торс создания. Прежде чем появится сигнал приближающейся бури, он замахивается и перерезает Гену горло. В забрало бьет зеленая струя крови, и Дин кривится, чувствуя, как она стекает со шлема. Мертвое тело падает на песок. Дин выпрямляется, ощущая биение сердца в ушах. Секунды проходят, прежде чем просачиваются другие звуки: ветер, со свистом бьющийся о его доспех; его дыхание, рваное и сухое; развевающийся на ветру плащ Гена. Нечто зеленое все еще капает с его доспехов, когда он наклоняется и наносит еще три удара, просто на всякий случай. Ткани вокруг ран от бластеров заживают, но Ген все еще не поднимается. К сожалению, он не мертв (никто не может убить этих красноглазых ублюдков), просто находится в гибернации. Дин пользуется временем и собирает ножи, не забывая о коммуникационном сообщении, мерцающем в углу дисплея. Он не хочет смотреть на него. Пока нет. Вместо этого, пытаясь отвлечься, он осматривает тело Гена. Не меньше часа понадобится, чтобы затащить его на Лезвие, и еще час — чтобы поместить в карбонит. Разгрузка займет минуту, и после этого ему все равно нужно будет уведомить о своем отсутствии Каргу, который, без сомнений, отпустит его (он годами просил Дина притормозить). Жаль, что получение отгула — вовсе не проблема. Сообщение мигает на экране, теперь уже красным цветом, и запыхавшийся Дин наконец смотрит на него. Речь в честь Обретения состоится через 48 солнечных циклов. Требуется твое присутствие. 48 солнечных циклов. По меркам Неварро, это два дня. Метка на запястье Дина зудит от полученной информации, и он сжимает челюсти, борясь с желанием расцарапать ее. Они дали ему достаточно времени, чтобы вернуться, но слишком мало, чтобы подготовиться. Что-то, что нельзя назвать ни тревогой, ни предвкушением, сворачивается у Дина в нутре, когда он взваливает Гена себе на спину и отправляется в путь. Солнце садится, растворяясь в горизонте, и Дин желает, чтобы его возвращение прошло так же гладко. Он обязан присутствовать на церемонии и послушать речь, выразить свои пожелания и увидеть нового найденыша. Таков Путь. Но Дину всегда плохо удавалось скрывать свою печаль. В первую очередь именно поэтому он взял на себя роль беройи (он называл это «охотой», хотя на деле это — всего лишь побег). Но теперь они просят его немедленно вернуться, и у них есть разумная причина. Речь Обретения может значить лишь одно: кто-то нашел свое дитя сна.✵
Они называют их венкула’ла аде: Дети Снов. Никто точно не знает, когда именно появились сны. Кто-то говорит, что они возникли из ошибок Темной Войны, когда кланы были разбросаны по всей галактике, словно осколки. Другие, придерживающиеся старых религиозных взглядов, относят видения к Кэд Ха’Рангиру, богу разрушения, изменения и перерождения, а случайность благословения — его данью. И есть те, кто похож на отца Дина и относит сны к бесконечной мудрости мироздания. «Вселенная прекрасно сбалансирована», — говорил его старик. — «Множество смертей должно соответствовать обилию жизни. Что-то теряется, но ему на смену приходит другое». Он думал, что сны возникли из пепла войны, как попытка вселенной исправить массовое вытеснение и кровопролитие, которые последовали за годами уничтожения. Мандалорцы стали избранными, поскольку знали боль бытия охотником и добычей — разумеется, сны были предназначены их людям. Но для таких прагматиков, как Дин, факты куда более значительны, чем басни и предания. Факт таков: давным-давно их посетили сны с участием конкретных найденышей, разбросанных по всей галактике; детей, ставших первыми жертвами войны. Предназначенных им найденышей. Кто-то из его людей получал множество таких снов — свидетельство того, что им было суждено найти нескольких детей; другие получали лишь один. Сон мог быть чем угодно — фрагментом того, чем ребенок занимался на данный момент; картиной его жизни, воспоминанием из детства, но во всех случаях один и тот же сон возвращался снова и снова, повторяясь, пока дитя не будет найдено. Только тогда сон исчезал. Отец Дина тоже видел сны с ним («круглощекий мальчик с улыбкой более яркой, чем все три солнца Ариса вместе взятые»). Появление его старика на Ак-Ветине было просто случайностью. Они подавляли осаду и боролись с угнетением, но каким-то образом он наткнулся на него. Его венку’ла адийик. Дин никогда раньше не видел его, как и не видел снов о нем. Он испытывал лишь неясное чувство близости, когда его бьюр обхватил его своими руками; ощущение, будто его, Дина, знают; зов далекого дома, когда он назвал его по имени. (Его бьюр не был сентиментальным или суеверным — во многом он был стоическим, практичным, непроницаемым для посторонних — но с Дином он всегда проявлял мягкость, которой, казалось, было чересчур много для одного человека. Это было странно: он, закаленный боец, каким-то образом смягчился из-за щуплого мальчишки с большими глазами.) Старик жаждал застать тот день, когда Дину исполнится двадцать и он увидит свой собственный сон. Бьюр умер гораздо раньше, и, по правде говоря, Дин благодарен, что в тот момент его не было рядом. Он сомневается, что сейчас увидел бы призрак гордости, который раньше светился в глазах его старика. Сейчас Дин гораздо старше, он перешагнул рубеж среднего возраста и стал слишком взрослым для детских историй. Он бы не назвал себя неверующим, просто испытанным временем скептиком, который находит логические дыры во всех абсолютах. Отец забыл упомянуть, что не все достаточно удачливы, чтобы заслужить дитя сна. Или что не все сны лучистые и яркие, полные обещаний. Иногда вселенная не сбалансирована; иногда она подставляет людей; иногда сны больше похожи на кошмары. Отец забыл упомянуть эти исключения. Или, может быть, он просто не мог представить, что Дин станет одним из них. Факт таков: все Мандалорцы, принявшие Кредо, видят сны о своих найденышах, когда им исполнится двадцать лет (никогда до этого возраста и не позже тридцати). Таков Путь его народа. Факт таков, что Дин оказался исключением из правила.✵
Неварро ярче, чем в последний раз, когда Дин был здесь. Карга однажды передавал ему, что маленькая группа добродетелей выгнала самых аморальных обитателей с планеты, превращая старый улей охотников за головами в уважаемый город. Тогда Дин не поверил в это. Смотря на рыночную площадь, он все еще не знает, может ли поверить в это. Группа детей бегом огибает столы и проносится мимо него, хихикая, и Дин замедляется, видя, как они попрошайничают напротив палатки, где продают сладкие булочки. Чудо из чудес. Он не может вспомнить, видел ли на поверхности детей, а тем более — будки со сладостями, когда он оказался в Убежище. Тогда страх был настолько всепоглощающим, что не оставлял места для наивности и прочих благ. Многое изменилось. Взрослые голоса взывают сквозь шум рынка, но дети не отвечают: они слишком заняты тем, что слизывают коричную пасту с липких пальцев. Дин смотрит, как они убегают, посылая рябь по толпе. Это выглядит необычно, но ему не следует быть удивленным: мирное время всегда оставляет щедрые дары. В воздухе витает аромат корицы, когда Дин проходит мимо киоска и попадает на другую улочку, которая, пожалуй, менее шумная, чем предыдущая. Слева от него запеченная хурду греется прямо под той же обогревательной лампой, которую раньше использовали для приготовления наркотиков. Возможно, это небезопасно, но Дин сомневается, что кого-то это заботит, если судить по размерам очередей. Некоторые из местных жителей следят за ним взглядом, когда он проходит поблизости, но большинство слишком занято болтовней, чтобы обеспокоиться его присутствием. Кередианец врезается в него, отбрасывая Дина на шаг, и он упирается в прилавок, восстанавливая равновесие. На языке вертится ядовитое замечание, но тут позади него раздается настолько саркастичный и язвительный голос, что не узнать его просто невозможно. — Ну-ну-ну, посмотрите-ка, кого которог притащил. Дин поворачивается, видит копну медных кудрей, выглядывающую из-за горы старых деталей космических кораблей, и вздыхает. — Пелли. — Мандо, — она окидывает его взглядом. — Хреново выглядишь. Дину хочется посоревноваться и подметить, что ее лавка выглядит точно так же, но она может воспринять это как комплимент. — Давно тебя не было. Что ты… Эй! — Пелли спотыкается о ящик с хирургическими инструментами в попытке выхватить мотиватор из клешней дроида, — тронешь это, Тредвелл, и в следующий раз будешь растопкой для сжигания мусора! Глаза дроида смотрят в пол, и он спешно укатывается куда подальше. Пелли подходит к Дину и закатывает глаза. — Видишь? Здесь даже никто помочь нормально не может, — говорит она. Дин улыбается, смотря, как она полирует колесную гайку грязной тряпкой, относясь к его присутствию с обычным для нее пренебрежением. Он может пропасть на век, и Пелли не спросит его об этом — возможно потому, что это не может заботить ее еще меньше. — Я думал, ты на Татуине, — Дин осматривает ее лавку. — Правильно думал, жестянка, — Пелли кидает гайку на стол с легкостью человека, избавляющегося от чего-то бесполезного. — Но сезон песчаных штормов всегда умудряется нагадить на порог — ну, ты понимаешь, о чем я. Я здесь пережидаю межсезонье. Она огибает прилавок и переворачивает знак «Открыто» носком сапога как раз в тот момент, когда подходит Кафекс. — Эй, смотри на знак! Мы закрыты, котенок. Вибриссы на лице Кафекса ощетиниваются, и покупатель тут же разворачивается и уходит, бормоча что-то себе под нос. — Вомп-крыса, — ругается Пелли, наблюдая за его уходом. Она ждет, пока он не скрывается из виду, и поворачивается к Дину с горящими глазами. — А теперь действительно важный вопрос: ты здесь зачем? И не лги. У тебя паршиво выходит. Ответ крутится на языке, и все равно Дин чувствует ком в горле. Он сглатывает, но ком не пропадает, только увеличивается. Слишком много эмоций он сжал и запрятал куда подальше — их было достаточно, чтобы наполнить океан, а причина утащит его на дно. — Я услышу ответ сегодня, Мандо? — Пелли щелкает пальцами. — Мандалорец обнаружил своего найденыша. Брови Пелли едва не подлетели до линии волос. — Ты имеешь в виду ту штуку из снов, на которой вы все так помешаны? Дин утвердительно хмыкает, не доверяя своему голосу. — Создатель, — выдыхает Пелли, и ему необычно видеть ее столь ошеломленной. — То есть, все это потрясающе и так далее, но тебе-то зачем быть здесь? — Меня пригласили. Нас всех. Было бы… грубо не поздравить с этим. — Ну, как скажешь, — Пелли закатывает глаза. Кто-то за прилавком неподалеку смеется, и на секунду Дин чувствует себя совершенно чужеродным в этом месте: в его темной броне и летном костюме, пропахшем той зеленой жижей из Гена. Рыночная площадь теперь очень оживленная, и все равно он стоит посреди нее так же, как мрачная тень нависает над обыкновенно приятным днем. — Что насчет тебя? — Пелли не сводит взгляда с улицы, но даже Дин знает, что она не смотрит на что-то конкретное. — А что насчет меня? Она переводит взгляд на него. — Видимо, они не изменились. Эти твои сны. — Нет, — Дин отворачивается. — И не изменятся. Она кивает, просовывая пальцы в петли на поясе с инструментами, и у нее не получается скрыть разочарование, хоть она и попыталась. Дину все еще непривычно знать, что кто-то в курсе его кошмаров. Он рассказал ей вовсе не по собственному желанию. Она подловила его прямо в разгар одного из сновидений, и его вид, наверное, был настолько удручающим, что она скинула несколько кредитов с его счета — то есть сделала то, чего не делала никогда. — Ну, у меня есть кое-что, что может тебе помочь. За плату посреднику, разумеется, — Пелли подмигивает и садится на корточки, забираясь под прилавок. Ее товары, спрятанные за занавеской, начинают греметь, и несколько глаз уже прикованы к ее лавке. — Мельбу… попросила меня починить… ее генератор переменного тока, поэтому я… это еще что за черт?.. Она высовывается из-за занавески, держа в руках нечто, что выглядит как жареная биоклетка. — Тредвелл, если я узнаю, что ты опять пытаешься обновить свою обрабатывающую микросхему, я без зазрения совести отправлю тебя на корм Банте, — Пелли пыхтит, оборачиваясь к Дину и вновь ныряя за занавеску, — ладно, этот генератор был древнее грязи, починка заняла недели. Пришлось повысить ставку, так что она… черт, где же?.. накинула несколько этих малышек, чтобы покрыть разницу. С триумфальным смешком она выбрасывает руки вперед, размахивая пакетом с увядшими и не впечатляющими на вид цветами. — Что? Ты никогда не видел цветок Милла? — она скрепит зубами в ответ на молчание, выдающее его невежество. — Выбирайся погулять почаще, как тебе идейка, м-м? — Что он делает? — А ты как думаешь, пустоголовый? Одна доза — и свет тут же гаснет. Дин наклоняет голову, внезапно заинтересованный. — Никаких снов? — Ага, — Пелли облокачивается на прилавок, выглядя раздражающе довольной, и это может значить лишь одно: она только что запустила руку в его карман. — Сколько? — говорит он со вздохом. — Ну, это как посмотреть, — она поджимает губы, оглядывая его снизу вверх. — Сколько можешь предложить? Дин кидает кошелек на стол. Она открывает его и присвистывает: — Кто-то в отчаянии. — Просто не спится, — ворчит он. — Можно сказать, что это одно и то же, жестянка, — Пелли кладет кошелек в карман и довольно поглаживает его. — Цветы неприхотливые, просто поставь их в вазу. — И что дальше? Ее глаза блуждают из стороны в сторону, пока она ковыряется в зубах. — Черт его знает. Дин бросает каламарский флан на стол. — Свяжи их вместе и храни в закрытом месте, — она уступает и кладет деньги в карман с ликованием, которое бы посрамило даже Джаву. — Это все, что я знаю, клянусь. Дин хмурится, глядя на цветы. У него есть предчувствие, что они были в гораздо лучшем состоянии до того, как Мельбу передала их Пелли, и выглядят плоховато, чтобы красоваться на столе у Родианца. Пелли права насчет одного: он отчаялся настолько, что готов взять их в любом случае. — Ну, сколько ты здесь пробудешь? — До конца празднования. Возможно, до окончания речи. Пелли присвистывает. — Так скоро? Я понимаю, твои люди — странная компашка, но зачем так спешить? Уверена, они захотят снова увидеть твою мрачную скорлупку. Напряжение просачивается в плечи Дина, когда он смотрит за пределы лавки, на улицу, ведущую к Убежищу. Он не знает, как сказать ей, но причина именно в том, что они так хотят видеть его. Они будут задавать вопросы касательно его визита, его отъезда, его самого, и все равно примут, как всегда. Дин — Мандалорец, один из них. Но «быть вовлеченным» и «быть своим» — нечто настолько разное, как дальние родственники в одной семье. Первое — все равно что приходить в гости, чтобы потом быть отправленным восвояси, а второе требует, чтобы с ними он чувствовал себя как дома. Но Дин не знает, как почувствовать то, чего у него никогда не было. Быть вовлеченным легко, быть своим — тяжело. — Мне просто нужно прийти, — Дин отводит глаза от улицы. Оставаться слишком тяжело.✵
Выясняется, что тем, кто обнаружил найденыша, был Монс Гэвит, и Дин делает очередной глоток тихаара, зная, что это ему точно не помешает. Гэвит. Разумеется, Дину должно было повезти. Они не ладили ровно с того момента, как Дин заменил его на посту беройи, и бывший охотник так и не простил его за это. Он называл это решение «позором для Клана». Он бросил Дину вызов и проиграл, что только усугубило неприязнь. Гэвит был одним из тех, кто все еще придерживался устаревших традиционных принципов, согласно которым Мандалорец доподлинно соответствовал своим снам. Несчетное количество раз он давал понять, что Дин не имел права находиться на занятом им месте. Дин делает очередной глоток. Низ его шлема опускается, как только Гэвит спускается с платформы. — … Мы — плоды снов наших предшественников. Их мечты живут в нас, — декламирует Гэвит, звуча так же эгоистично, претенциозно и просто чересчур, как и в прошлый раз, когда Дин видел его. — Нам тяжело найти наших венку’ла адэ, это правда, но нашим людям хорошо знакомы трудности. Наше нежелание уступать им — это то, что делает нас Мандалорцами. Это то, что делает нас достойными. Поколениями мы находили способ, чтобы обрести путь к своим найденышам, даже если это значило, что придется бороздить вселенную месяцами, годами, десятилетиями. Их безопасность зависит от нашей настойчивости, поэтому мы не сдаемся. Мы не уступаем. Упорство всегда вознаграждает сильных, и совсем недавно оно наградило меня моим собственным найденышем. Сайвенной. Девочка с волосами цвета песков Флоррума забирается на платформу, спотыкаясь, и сразу же прячется за ногами Гэвита. Дин с первого взгляда понимает, насколько она ошеломлена. Гэвит просит ее сказать несколько слов, и это вызывает у Дина негодование, которое только растет все то время, что девочка продолжает прятаться от чужих взглядов. Неразумно требовать от нее обратиться к людям, которых она пока не знает. Это не их Путь. Речи Обретения, на которых Дин был раньше, были личными и в каком-то роде священными, напряженными в той же степени, что и праздник, и поминовение. Они праздновали сохранение невинной жизни и одновременно оплакивали трагические обстоятельства, сведшие их вместе. Послание этих церемоний было ясным: это — не время для пустоголового ликования, не когда для обретения семьи ребенку пришлось перенести потерю родителей. Сказать то же о церемонии Гэвита Дин не может. — Давайте вернемся к празднованию, — Гэвит поднимает чашу, — за найденышей — за наше будущее! Стаканы поднимаются над множеством шлемов: — За найденышей! Кружка Дина отрывается от стола только для того, чтобы он смог выпить оставшееся и удалиться. Он сказал, что он будет присутствовать, и он исполнил обещание. Зашел — вышел. Он встает, отталкивает кресло назад и берет свое ружье, и вдруг неподалеку от его стола, ближе к стене, оказывается троица. Вокруг слишком много людей, чтобы Дин смог пробраться мимо них, не привлекая внимания. Он садится обратно, нахмуриваясь. — Счастливчик, — раздается неподалеку женский голос. Дин не узнает ни его обладательницу, ни ее броню. Новенькая. — Должно быть, хорошо найти крошку на Мораке. Мой Круг Обретения не начнется в ближайшие пять месяцев, а до этого я не могу искать. — Нашел одного из своих на Набу. Было не так сложно, как я думал. Джаэль. Он всегда говорит рваными предложениями. — Его выдало эхо в туннелях. Визсла. Дин сжимает кружку сильнее. Сейчас ему точно пора уходить. — А что насчет тебя? Прежде чем Дин успевает задуматься, почему никто не отвечает, новенькая перегибается через его стол, заставляя ножки качнуться. — Ты беройя, так? Я слышала, ты хорош, — она наклоняется, выглядя заинтересованной. — Что ты видишь во сне? Или снах, если ты такой же везучий, как тот парень, — она показывает пальцем на Джаэля. Шлем Визслы резко поворачивается к Дину: — Я не думаю, что… Незнакомка отмахивается от него так небрежно, что вызывает у Визслы ошеломление. Она либо никогда не слышала об «отцовстве» Дина, либо ей просто все равно. Она усаживается в кресло рядом с Дином. — Расскажи о нем — или о ней. Визсла и Джаэль за его спиной застывают, и Дину как никогда хочется уйти (хотя ретироваться, когда задают прямой вопрос, это признак трусости). Именно поэтому он собирался скрыться еще до конца речи. — Эй! — новенькая постукивает по столу, — что насчет твоего найденыша? Когда отправляешься на поиски? Он не знает, как сказать — не хочет говорить ей — что вычеркнул свое имя из списка участников очень давно, раз нет смысла искать то, чего не существует. — Хорошо, не буду давить, — она смеется, воспринимая его молчание как признак скрытности. — Но ответь хотя бы, как выглядит твой ребенок? Дин едва удерживается от того, чтобы царапнуть свое запястье. — Я… у меня его нет. Ответ не вызывает смешков в этот раз, и инстинктивно Дин смотрит на дверь. Он знает этот разговор от и до: допрос с пристрастием, волна шока, потом предположения. Он считает секунды до того, как незнакомка сформулирует новый вопрос, но не собирается давать ей такую возможность. Он встает из-за стола, кресло со скрипом прокатывается по полу. Визсла выступает вперед: — Джарин… — Наслаждайтесь вечером. Дин лавирует сквозь толпу, не давая возможности остановить его, но до него все равно доносятся голоса. Ее голос. — Что значит «нет дитя сна»? — он слышит ее резкий вопрос. Раздается очередь шиканий, чтобы успокоить ее, но это бесполезно. — У всех есть… Какофония голосов заглушает ее, но этого недостаточно, чтобы стереть ее слова из мыслей Дина. Нет дитя сна. Нет дитя сна. Что значит нет… Сердце бьется в ушах, приговаривая его чувству стыда, что уйти сейчас — неплохое решение. Бежать всегда проще. Но он поступает совсем не так. Мандалорцы не убегают. По какой-то причине этот протест только подогревает вымышленный разговор, и теперь его сердце и стыд обмениваются сочувствующими взглядами. Дин направляется к двери, пробираясь сквозь группу говорунов, которые даже не заметили, как их оттолкнули с прохода. До выхода рукой подать. Он почти… — Джарин. Дин сжимает челюсти и останавливается. — Гэвит. Кто-то включает свет, и он отражается от кирасы Гэвита. Он подновил ее, чтобы она подходила к его золотому — цвета мести — доспеху, но это лишь раздражает, как соринка в глазу. Гэвит вытягивается, а у Дина просто нет времени на все это. — Я надеюсь, ты не собираешься уходить. Не сразу после прибытия, — Гэвит переводит взгляд с Дина на дверь. — Если бы я знал тебя хуже, подумал бы, что ты пытаешься сбежать. Снова. — А ты знаешь? — Знаю что? — Знаешь меня? Они слишком взрослые для этой детской игры, и все же они так легко поддаются ее правилам: без лишних мыслей, без сопротивления. Гэвит делает несколько шагов вперед с точностью того, кто знает, когда и куда ударить: — Как там твоя отметка? Она поменялась? Ладони Дина сжимаются в кулаки. — Ясно… — хмыкает Гэвит, — мои соболезнования, брат. — Мои поздравления, — цедит Дин сквозь стиснутые зубы, кивая в сторону маленькой девочки (Сайвенна — ее имя мгновенно всплывает в памяти, но называть его даже в мыслях кажется неправильным. Имя — это слишком личное, а она даже не знает его). Это — большее, что он может сделать ради сохранения мира. Ради найденыша. Девочка стоит в уголке, плотно окруженная кольцом Мандалорцев. Она поедает финиковый пирог с рвением человека, годами не видевшего нормальной еды. Дин узнает такое поведение: он был таким же когда-то. Гэвит прослеживает его взгляд: — Найденыши — это будущее. — Так и есть. В ответ раздается фырканье. — Тебя что-то забавляет? — Ты, — отвечает Гэвит. — Ты никогда не говоришь того же в ответ. Должен сказать, меня это разочаровывает. Ты же один из нас, разве нет? — Ты и сам это знаешь, — огрызается Дин. — Так скажи. Шлем Гэвита оказывается опасно близко к его собственному, и провокация настолько разочаровывающе хорошо знакома ему, что Дин едва не взрывается смехом. Это — вызов! Дину хочется пристрелить его за такую глупость. Вызов, сейчас? На глазах у его найденыша? — Скажи это, — шлем Гэвита сталкивается с его, звеня, — или ты просто трус? Дин напрягается от этого замечания: — Я… — Гэвит, — кто-то вмешивается. Сиф, понимает Дин по доспеху. — Тебя тяжело найти. Хотела поздравить с успехом, — она поворачивается к Дину, — Джарин. Рада видеть тебя. Дину удается лишь кивнуть. — Что вы обсуждали? — спрашивает она, но Дин слышит по ее голосу, что она уже на грани терпения и намекает, что им пора засунуть свои споры куда подальше. Из всего Клана она всегда была первой, кто вынюхивал разногласия. Гэвит смотрит на Дина с довольным хмыканьем: — Как весело проводим время. Дин впивается зубами в язык, просто чтобы не сказать что-то, о чем пожалеет. Думай о церемонии. Думай о найденыше. Думай о скором отлете. Это хорошие резоны, чтобы остаться в здравом уме, но Дин уже едва слышит голоса разума. — Ну, особо не веселитесь без нас, — Сиф переводит взгляд с одного на другого с предупреждением, прежде чем похлопывает обоих по шлемам. Она уходит, а напряжение между ними повисает снова. — Ну? — Гавит вновь поворачивается к нему лицом. Дин сжимает губы. — Я уже заждал… — Прекрати это, — шипит Дин, стоит его взгляду остановиться на маленькой девочке. Ради нее. Девочка выбирает орешки из куска удж’алайи и бросает их на пол. Она резко исчезает из виду — видимо, кто-то решил наругать ее за это — и возвращается спустя мгновение. Еще несколько орешков отправляются в полет. Дин не удерживается от слабой улыбки. Она бойкая: более смелая, чем он предполагал. Хорошо. Это сделает ее достойной. — Как пожелаешь. Но ты останешься в Убежище больше, чем на несколько дней. Как минимум на пару недель. Недель? — Это будет не… — Я — хозяин торжества. Ты останешься. Пальцы Дина впиваются в ладонь, когда он вдруг все осознает. Так вот зачем он подслушивал: это поверхностное беспокойство, вопросы. Они оба знали, что никто не может отказать тому, в честь кого организовано торжество. Если Гэвит «попросил» его остаться, отказ будет воспринят как оскорбление (которое Клан так просто не забудет). Но если он останется… Гэвит превратит этот праздник в его личный ад. Он поставил его перед выбором между всеобщим и персональным унижением. Дин чувствует кровь на языке — слишком сильно прикусил его. — Я останусь. — Хорошо, — в голосе Гэвита звучит усмешка, и он отворачивается, собираясь уйти. — Нам с тобой многое нужно наверстать. Дин слишком занят собственными мыслями, чтобы смотреть на него. Он все еще стоит перед дверным проемом, который должен был стать его спасением. Зайти и выйти — это он себе пообещал. Он зашел, выразил свои пожелания, увидел найденыша, а теперь… выход прямо перед ним, но он не может уйти. Напряжение скручивается вокруг его тела и выталкивает его вперед, к двери. Он идет так быстро, что мелькающие вокруг подземные коридоры в конце концов сливаются в коричневое размытое пятно, и глупость происходящего бьет наотмашь. Куда, черт возьми, он пойдет? Обратно к Лезвию? На кой черт? Но нечто щиплет его за пятки и толкает все дальше и дальше, из туннелей, на ночной воздух. Холод забирается под его летный костюм и жалит по коже, но Дин смотрит на тени и ночную рыночную площадь, пустую в столь поздний час, не обращая на это внимания. Как смехотворно он, должно быть, выглядит — ведет себя, словно пойманное животное, бродящее вдоль решетки своей клетки, высматривая способ сбежать. Его нет. Он оказывается на Лезвии в течение жалких секунд, герметизирует люк и спешно идет в грузовой отсек. Его ботинок цепляется за один из осцилляторов и все, от чего он убегал все это время, наваливается на него с новой силой. Он не может остаться. Не может. Все, что сохраняет его в здравом уме — это его работа: необходимость делать что-то своими руками, своим умом, своим телом. Ему лучше убраться куда-нибудь. Будучи охотником за головами, он должен всегда оставаться чужаком, наведываясь на планеты только для выслеживания целей и получения награды. Ему следует быть безучастным, отстраненным, изолированным от сообществ и культур. Но быть посторонним для своих же людей?.. Эта мысль вызывает подергивание в его руках. Ему нужно занять себя чем-то. Дин расстегивает защелку на шлеме и позволяет ему громыхнуть о пол, пока он снимает с себя другие части доспеха. Жар пульсирует на лице в унисон с вопросом, который преследует его с самого ухода из подземного кабака. Что ты будешь делать? Пальцы Дина отпускают застежки на воротнике, оставляя шею открытой и незащищенной. Я не знаю. И это правда. Как кто-либо может знать нечто, чего даже не было в планах? Церемониальный пыл должен иссякнуть за пару дней. Никто, даже Гэвит, не удержит его после этого: Дину нужно будет охотиться, а Клану будут нужны деньги. В конце концов, даже праздники в какой-то момент растворяются в буднях. Осознание успокаивает его, так что он забирается на койку и ложится на бок. Из кабины доносится вой навигации на повторной калибровке, где-то там же пикает топливный датчик, почти пустой. Ему понадобятся деньги. Дин поворачивается, туман нависает над его разумом, и многолетний вопрос возвращается вместе с ним: Что ты будешь делать? Что ты будешь делать? Что ты будешь делать? Он что-нибудь придумает. Как всегда.————
Цветы все еще в его кармане, когда он засыпает; зажаты между его бедром и матрасом. Он забыл про них. Забыл, зачем вообще они были нужны. Именно из-за этого провала в памяти и происходит… это.————
Сны всегда приходят к нему тройкой.
Первый: смердит горящая плоть.
Второй: страх обхватывает горло удушающей дланью.
Третий: от крика кровь застывает в жилах.
Повсюду тьма, непроницаемо черная, словно деготь (но деготь — нечто неодушевленное, а в этой тьме и в том, как она преследует его, обрушивается на него, душит его, есть что-то живое). Его собственное дыхание продирается через нее рваными вздохами. Как будто он бежит куда-то. Его чувства обостряются, каждое из них — такое же реальное, как его собственное дыхание. Ужас впивается когтями в грудь; сердце побуждает его, бьется быстро и ритмично: беги, беги, беги. Пропускает удар. Нет. Прячься, прячься, прячься. Зловоние горящей плоти тошнотворно ударяет в нос. Во рту привкус желчи. Руки скользкие и покрыты чем-то влажным. Слишком вязкое для воды. Привкус слишком металлический. Желудок скручивается. Пламя достает до него своими языками, как далеко он ни уходит. Жарко, слишком жарко. Кажется, он горит. Кажется, он объят пламенем. Может быть, он сам — и есть пламя. Он хочет домой. Лишь бы не быть здесь. Лишь бы не бояться. Лишь бы… Позади него возникает нечто. — Нашелся.✵
Дин просыпается, поднимаясь рывком, словно обезумевший. Он вскакивает слишком резко, голова ударяется о потолок, его видение разваливается на куски. Внезапно уже две серых стены, две двери отсека, четыре стопы колеблются перед его глазами, а в черепе взрывается приступом боль. Погружной обогреватель включается и затапливает комнату жаром, и все снова наваливается на него. Огонь. Запахи. Крики. — Черт, — Дин накрывает глаза ладонями, но не чтобы остановить боль, а чтобы не дать слезам пролиться. Бесполезно. Это все равно происходит. Он шатко встает с койки, его сердце колотится. Стены, пространство… слишком маленькое, слишком — острый приступ боли прорезает все мысли, борясь с ними. Ему нужно перестать думать. Это больно. Больно вспоминать. Дин втягивает воздух, грудь сжимается так, будто ее придавило чем-то. Он не может дышать. — Черт, черт, черт, — Дин мчится к ящикам и открывает один из них, в котором лежит экстренная помощь. Его пальцы продираются сквозь содержимое — пустой флакон пренолина, гранулы бехота которым уже подошел срок, высушенный цистат — Дин рычит от раздражения. Ему не нужно засыпать. Ему нужно успокоиться. Адреналин зашкаливает, слишком шумно, слишком… Он закрывает ящик с хлопком, от которого стоящая над ним бутылка опрокидывается и падает на пол. Он открывает следующий ящик трясущимися руками. Бумаги летят. Упаковки пристают к кончикам пальцев. Ногти скребут по дну ящика. Куда, черт возьми, он делся? Он отбрасывает пустой флакон. Где же? Где?.. Коричневый квадратик выглядывает из-за жестянки с мазью, и Дин отпихивает жестянку в сторону, вытаскивая квадрат из упаковки. Адреноблокатор. Его хватит, чтобы сдержать панику, даже снизить сердечный ритм на пару ударов. Дин кладет квадратик в рот и жует, уже сползая на пол. На вкус как гниющая жижа из мальвы, такая склизкая, что липнет к горлу, но блокатор сделает свое дело. Он должен, черт. Обогреватель снова возвращается к жизни, и Дин сжимается, чтобы быть подальше от стены и избежать ее тепла. Даже так жар наливается у его лица и сушит его волосы, будто стараясь уверить в своих добрых намерениях. Это не огонь. Это не тот сон. Эта мысль должна успокаивать, но Дин отворачивается, чувствуя, как горе поднимается ей навстречу. Он помнит первый раз, когда он увидел этот сон. Ему было двадцать три, он только что покинул Боевые Корпуса (тогда он мог похвалиться меньшей болью в спине, чем сейчас) и только учился сосуществовать с броней так, чтобы он изнашивал ее, а не наоборот. Сон явился к нему в ночь после выпуска (и потом — в каждую следующую ночь), сметая остатки праздничного настроения, как предвестник чего-то дурного. Клан узнал о повторяющемся сне несколько недель спустя, и они начали искать ответы, как сделал бы любой на их месте. Некоторые назвали это дурным знамением, другие просто не знали, какого черта с этим делать; Гэвит и такие же, как он, сказали, что Дин позорит свою броню. Нечто там, в источнике этого сна, сочло его недостойным для воспитания найденыша. Почему еще он мог видеть сны, утопленные в кровопролитии и ужасе, а не лицо предназначенного ему ребенка? Тем не менее, многие верили, что сон изменится, ведь ему было всего двадцать три. У него было время. Потом ему исполнилось двадцать четыре, потом — двадцать восемь, тридцать один… и сон так и не изменился. Насколько он знал, никто не получал подобный сон — по крайней мере, если с ним было все в порядке. Может быть, что-то не так… Дин не имеет ни малейшего понятия. Он перестал искать ответы очень давно. Вопросы вроде «почему он?» звучали слишком претенциозно. Он не какой-то капризный ребенок, слишком сосредоточенный на самобичевании и собственном идеализме, чтобы смириться с реальностью. «Почему» не имеет значения. Почему он? Почему не он? Никто ему не должен. Худшей частью была не сомнительная природа этих обстоятельств, не насмешки и уколы людей вроде Гэвита (с этим он может справиться), не наличие самого сна, а смерть его мечты. Когда-то Дин хотел иметь семью и оставить наследие. Он хотел дом — не стены, которых можно коснуться, или стол, за которым можно посидеть, а человека, к которому можно вернуться. Это желание засело даже в его чувствах: он хотел, чтобы были маленькие ботинки, о которые он случайно споткнется; был случайно оказавшийся в его ящике носок, который просто слишком мал, чтобы быть его; был звук чьих-то шагов, раздающихся на корабле. Он хотел того же, что чувствовал со своим отцом: принадлежность. Принадлежать другому так же, как он или она принадлежит ему — не в обладании, а в заботе и привязанности. Когда-то Дин верил во все это. Вера бывает более жестокой, чем сама война. Дырявить сердце и выливать из него желания и стремления, просто чтобы они умерли на ледяном полу — это кровавое дело; оно просит отдать ему все, но не обещает ничего взамен. Никаких заверений, что эти желания реализуются, только хрупкая и уязвимая надежда. Дин не мог держаться за надежду, при этом надеясь избежать слома и боли, поэтому он оставил ее и подружился с суровой реальностью. Реальность — это то, что ему не уготован ни один найденыш, как и он не уготован кому-либо. Он знает правду, но знать и смотреть ей в глаза — две разные вещи. Поэтому Дин всегда убегает от нее. Поэтому ему надо убираться отсюда к чертям. Дин проводит рукой по лицу, и ладонь мокнет от пота и слез. Его взгляд останавливается на метке, вытатуированной на запястье, и в этот раз он не отводит глаза. Символ смотрит на него в ответ, напоминая ему, кто он. Дин Джарин. Клан одного.✵
— Это нужно не для того, чтобы опорочить тебя, — говорит ему Оружейница, дезинфицируя его левое запястье и готовя чернильную иглу. — Я знаю. В течение недолгой секунды он почти ненавидит ее пронзительную интуицию за способность так легко потянуть за нити, которые он хочет скрыть. Она даже не начала выбивать метку на его коже, а Дин уже на грани. Игла зависает над его запястьем, жар от кончика заставляет воздух вибрировать, и Дин отказывается смотреть. Он уже знает, как будет выглядеть эта метка: грязерог — символ его первого крупного убийства, помещенный в пустой круг. Один. Все Мандалорцы получают свои знаки к тридцатому году жизни. Это символично: тридцать — число постоянства, безопасности; знак расширения клана. Дину тридцать, и он никогда не чувствовал себя настолько нестабильно. Игла прокалывает кожу, и Дин прикусывает язык. Разум застилает туман, и он отстраненно наблюдает за своими же чувствами: железный привкус на языке, давление иглы, горячее, острое и упорное; его правая рука впивается в колено; пламя потрескивает слева. Ощущения плавают в его мыслях, но все заканчивается через несколько минут. Оружейница отстраняется, оставляя его руку пульсировать болью. — Ты — клан одного. Он кивает. — Пока что, — добавляет она. Дин знает, что ею руководит не надежда, а уверенность. Она — женщина, которая видит все в бесконечных абсолютах, даже когда перед ней сидит исключение из правил. Оружейница наносит на рану какую-то слизеподобную мазь, и она пахнет, как подгнившие листья твакаи. Запах пробивается даже сквозь повязку, которую она намотала поверх. — Многие из нас еще не пополнили свои кланы, — в ее утверждении так много доброты, но это лишь половина правды. Эти люди еще не получили свои сны — но получат. Дин же получил свой много лет назад, и ему уже тридцать. Если его сон не изменится в течение этого года, то уже никогда. Это значит, что он никогда не… Дин впивается пальцами в бедро. Слабая попытка остановить жжение в глазах. Оружейница молча осматривает его и говорит вслух то, о чем думает: — Ты не аруэтии. — Я знаю, — Дин тянет рукав вниз. Она не нарушает тишину, позволяя предупреждению повиснуть в воздухе. Он остается твердолобым, даже когда симулирует согласие. — И все же ведешь себя так, словно считаешь себя чужаком. Дин ничего не говорит, слишком концентрируясь на том, чтобы не поддаться желанию отвести взгляд. Стыд не соответствует статусу воина, и все же он — будто плащ, покрывающий все его действия. — Когда ты спал в последний раз? — Прошлой ночью, — звучит слишком изворотливо, и они оба знают, что ей следовало бы шлепнуть его за это. — Крепко спал, — добавляет она. Дин скрипит зубами. — Бехот хорошо справляется с этим. — Это растение нельзя часто употреблять, — предупреждает она, откладывая инструменты в ящик. — Ты и сам знаешь. Опять же, Дин ничего не говорит, но и тишина сама по себе — ответ. Конечно, он знает о побочных эффектах — раздражительность, длительное головокружение, потеря контроля над моторикой, возможный ущерб печени — и он готов рискнуть. Он не может пройти через эти кошмары снова. — Твои сны изменятся, и, когда это произойдет, ты вернешься за дополнительной отметкой для твоего клана. — Да, — отвечает он, подражая ее уверенности. — Найденыши — это будущее. — Верно, — он не может сказать те же слова, потому что с ними неизбежно приходит вопрос: что, если найденыша нет? Значит, нет и будущего? Дин не хочет знать это. Она встает. — Таков Путь. — Таков Путь, — повторяет Дин, чувствуя себя еще более потерянным, чем когда-либо.————
Это было больше десяти лет назад, за месяц до того, как он получил роль беройи. Дин не стал бы называть это знаком. Просто… выходом.
————
Дин возвращается с рыночной площади — корзины с едой свисают с штырей его ружья — когда он понимает, что кто-то был на корабле. Корзинки падают на пол, когда он выхватывает бластер. Глаза устремляются к спальному отсеку (он никогда не оставляет его открытым), откуда свисает его одеяло, все перекрученное и сползшее на пол. Как будто кто-то пытался его вытащить. Усмехаясь, Дин включает термосканнер. Комната вспыхивает голубым и мгновенно высвечиваются несколько следов. Нет отчетливого направления, нет прослеживаемого намерения. Следы разбросаны хаотично, не связаны между собой, неряшливые. Возможно, какой-нибудь новичок, который сам не знает, что ищет. Если бы не опыт Дина, он бы подумал, что нарушитель пришел сюда ради интереса. Что он действительно знает, так это то, что он видал и получше. Никто не вламывается на корабль, просто чтобы осмотреться. Дин вновь осматривает следы. Размер шагов одинаковый, короткий в ширину и в длину, сами отпечатки уже выцвели до желтого — значит, нарушитель сбежал пару часов назад. Но с чем? Дин открывает свою оружейную консоль, пересчитывает бластеры и гранатометы, пистолет для ближнего боя тоже смотрит прямо на него — надежно запертый и невредимый. Он стягивает брезент с контейнеров с изъятыми товарами, роняя его на пол. Контейнеры по-прежнему закреплены болтами, и быстрый осмотр подтверждает то, о чем он уже догадался: их тоже не трогали. Минуту спустя он оказывается в кабине, просто чтобы вернуться обратно в трюм, не обнаружив ничего даже там. Термосканнер шипит, пока Дин снова осматривает пространство вокруг, не зная, что он вообще должен искать. Кто-то точно был здесь, но взял целое… ничего? Ни оружие, ни припасы, ни ценности. Его взгляд останавливается на брошенном одеяле, и это зрелище только усиливает замешательство Дина. Кто в своем уме захотел бы взять старое грязное одеяло вместо оружия, денег или… чего угодно более ценного? Дин опускается на колени перед спальным отсеком, пробегаясь пальцами по одеялу. Ткань усеяна дырками, маленькими настолько, что напоминают проколы от булавки. Может быть, от ножа? Но зачем кому-то делать настолько маленькие дырки в одеяле, которое даже не планирует брать? Он видел Джав с более четкими намерениями (а намерения у них обычно такие же рассеянные и изворотливые, как они сами). Дин выпрямляется, окидывая помещение более усталым взглядом. Ему придется получше защитить периметр, возможно, даже поставить триадный замок безопасности — если он сможет позволить его. Так или иначе, он не допустит подобное еще раз. Кто бы ни забрался на Лезвие, в следующий раз он поймет, что Мандалорец уже в курсе. Это должно отпугнуть их. Никто в здравом уме не вернулся бы — вытворять подобное дважды было бы глупо, это знает каждый воришка на Неварро.✵
Вот только этот явно не знает, потому что, когда Дин в следующий раз возвращается на свой корабль, один из ящиков с едой оказывается пустым. Он идет по следам наполовину уничтоженной еды, под ботинками хрустят крошки и брошенные обертки, и гнев разгорается в его нутре с каждым шагом. Бесполезно включать термосканнер, бесполезно выставлять бластер для защиты, бесполезно вглядываться в каждый угол в поисках виновника, который давно ушел, и все равно он поступает именно так. Все те же хаотичные следы мелькают на экране, и хватка Дина на бластере усиливается. Тот же нарушитель, что и до этого. Как, черт возьми, он опять пробрался внутрь? Дин отпинывает кучку оберток и снимает блокировку экрана допуска к подъемнику. Экран мигает в ответ бинарным кодом: 00111. Должна быть ошибка; он показывает последний раз, когда Дин открывал корабль, но нарушитель был обязан получить доступ. Единственный путь проникновения — через подъемник, другого просто нет. Дин перезагружает систему. 00111. Черт. Его взгляд падает на следы пищи, и что-то внутри него сдувается. Это был по меньшей мере двухнедельный запас еды — может, его бы хватило и на три, если бы он ограничил себя. Ему повезет, если он сможет хоть как-то покрыть убытки. Он и так едва сводит концы с концами, а остатки его средств должны пойти на ремонт корабля. Он планировал заплатить местным (только не Пелли, учитывая то, как ему хочется сэкономить и какие заоблачные у нее цены), но в такой ситуации ему придется делать ремонт самому, что задержит его еще на пару недель. Значит, придется остаться и терпеть бахвальство Гэвита. Он застрял. — Данк Фаррик, — Дин ударяет по стене. Это вина нарушителя, так что Дин заставит его почувствовать на себе последствия. Тем более, что воришка отказался держаться подальше. Хорошо. С этим можно работать. Если судить по его нынешним повадкам, то у Дина есть шанс на спасение. Предположим, он поймает его — тогда можно получить за него награду и как-то покрыть убытки. Теперь Неварро — уважаемое место, которое не так просто забывает прегрешения воров. Нужно лишь подготовиться. Кем бы он ни был, он придет, а Дин будет ждать.