✵
Дину не приходится долго ждать, потому что на следующий же день, когда он калибрует навигационную систему в кабине, что-то гремит в трюме. Он вскакивает с сидения, сердце отбивает всего пару ударов, а он уже спускается по лестнице. Он скользит вдоль стены, осматривая пространство внизу. Замерев, он прислушивается, выискивая звуки — хотя бы какие-нибудь звуки. Обогреватель включается, посылая низкий гул по кораблю. Сквозь его шум Дин пытается расслышать что-то еще, связанное с источником звука. Больше не раздается ни шороха, и на секунду ему кажется, что грохот был плодом его воображения. Потом нечто снизу стучит вновь. Вернулся. У него только один шанс. Если нарушитель сбежит, поняв, что его обнаружили, он точно не вернется, и шанс отмщения пропадет вместе с ним. Сейчас у него есть элемент неожиданности — скорее всего, он даже не в курсе, что Мандалорец здесь, и пока это к лучшему. Это сделает дело менее грязным и более эффективным. Он спускается до нижнего края лестницы, удерживая вес на руках. Его ноги едва касаются земли, совершенно бесшумно, и он прислоняется к стене, примыкающей к уборной, держа бластер в руках. Он слегка отклоняется и выглядывает, едва сдержав проклятье. Как он и думал: ящики перевернуты точно так же, как и в прошлый раз, и кто-то оставил след из оберток. Что-то двигается в той же стороне, где находились его припасы. Дин втягивает в воздух. Нечто выглядит гораздо меньше, чем он ожидал, но оно там. Сейчас или никогда. Дин выходит из тени, специально ступая громко и отчетливо, не скрываясь. Сначала фигура замирает, а потом ее тень уносится прочь. Не тень. Дин делает шаг вперед, бластер наготове. Нарушитель. — Выходи, — обращается он в темноту. Тишина. Он смотрит на дальнюю стену. Тень наклоняется, а губы Дина растягиваются в улыбке. Он в ловушке. Обогреватель отключается, оставляя их в полной тишине. — Дважды просить не буду, — говорит он уже спокойнее. — Выходи. Секунду лишь тьма смотрит на него в ответ. Затем в тени мерцают огромные глаза. Вот ты где… Нарушитель тихонько прокрадывается вперед, и пальцы Дина застывают около курка. — Опусти свой… Бластер едва не выпадает из его рук, когда незваный гость выходит на свет. В ответ на него смотрят большие напуганные глаза. Звезды. Дин пошатывается. Это… ребенок? По меньшей мере, это выглядит как ребенок. И он не похож на кого-либо, кого Дину приходилось видеть раньше: глаза того же размера, что у Родианца, а уши такие же большие, как у Ланника. Но его глаза не смолянисто-черные, как у первых, а уши не привычного цвета кожи, как у вторых. Он делает шаг вперед, и создание отпрыгивает обратно к стене, хныча. Его глаза наполняются слезами, и Дин готов выругаться. Данк Фаррик, он сейчас заплачет. Дин присаживается на корточки, пытаясь выглядеть не так грозно. — Эй, эй, я не причиню тебе вреда. Ребенок смотрит на бластер. Дин поднимает его, держа на раскрытой ладони. — Я не собираюсь им пользоваться, — он убирает его в кобуру, — видишь? Опасливый взгляд все еще следит за Дином из темноты, когда он оседает на пол, вздыхая. Ребенок. Нарушитель — просто голодный ребенок. Он не знает, что ему стоит чувствовать: облегчение или возмущение. Ребенок переводит взгляд с него на запасы провианта. Дин это замечает. Дин смотрит на запасы. Теперь это замечает ребенок. Дин со вздохом подцепляет одну из упаковок. — Голоден? — он кидает ее ребенку. Ребенок подпрыгивает, когда еда ударяется об пол. Он зашуганно смотрит на Дина из-за воротника своей робы, но Дин просто поджимает ноги и намеренно отводит взгляд. — Давай. Это твое. Мгновение спустя он слышит, как разрывается пластиковая упаковка, и Дин незаметно подглядывает за ребенком краем глаза. Он поглощает пищу (кажется, это всего лишь кекс из обезвоженного крахмала) со свирепостью голодающего. Это напоминает ему о той маленькой девочке, найденыше, и Дин невольно поддается грусти. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает он, но ребенок слишком занят, разглядывая обезвоженную ягоду на кексе, чтобы обратить на него внимание. — Где твоя семья? Он не отвечает, и Дин думает, что он зря предположил, будто ребенок понимает Базовый. — Ты… дарда? — Ребенок даже не поднимает взгляд. Значит, не Родианец. Со вздохом, Дин сдается. — У тебя есть имя, малец? Опять же, он ничего не говорит, поглощая остатки кекса и вместо этого отвечая красноречивой отрыжкой. Неожиданно осмелев, ребенок, перепачкавшись в крошках с ног до головы, показывает на запасы еды. — Хочешь еще? — спрашивает Дин, поморщившись. Звезды, он правда пытается отдать этому ребенку всю свою еду. Кивок ребенка удивляет его. — Ты… — он наклоняется к нему, — ты все-таки понимаешь меня? Ребенок фыркает и вновь показывает пальцем на еду, выглядя раздраженным. Дин в изумлении кидает ему два протеиновых батончика. Они приземляются в дюймах от его ботинка, но ребенок просто прокрадывается из теней и разрывает первую упаковку когтистыми пальцами. То есть, он все же понимает Базовый… Тогда почему он не говорит? Возможно, потому что Дин — чужак? Или, может быть, все гораздо проще: он просто напугал малого до смерти, так зачем он станет говорить с ним? Чувство вины начинает грызть Дина изнутри. — Мне жаль, что я напугал тебя. Я принял тебя за нечто… кое-кого другого. Ребенок останавливается, смотря на Дина, и он задается вопросом, что он видит. Действительно ли он боится его? Едва ли этим можно удивить, учитывая типичную реакцию людей, когда они видят его, Мандалорца, и все же ребенок не уносится обратно в тень. Вместо этого он протягивает ему батончик. — О, я… — Дин смотрит на нитку слюны, тянущуюся от рта ребенка до батончика, и сдерживается от того, чтобы поморщиться. — Нет, можешь оставить себе. У ребенка хватает наглости, чтобы выдать облегчение, и он разом засовывает оставшееся в рот. Смех едва не бурлит внутри Дина, но он не может пересилить уныние, поджидающее его на задворках сознания. Он вернулся к исходной точке. Хорошая новость: он может дать ребенку еще немного своих припасов и отправить восвояси. Плохая новость: у него все еще мало денег и ему все еще надо будет чинить корабль самостоятельно. Звук отрыжки вырывает его из мыслей, и Дин видит, что ребенок смотрит на него в ожидании. Он переводит взгляд на припасы. — Ты все еще голоден? Ребенок кладет руку на его колено, и Дин вздрагивает, в тот же момент начиная ненавидеть себя за это. Во взгляде и в касании этого ребенка есть что-то такое, что-то, напоминающее озорство и радость, и оно сбивает его с толку. — Держи, — Дин протягивает ему очередную упаковку. Ребенок отталкивает еду и снова трогает его колено. Он показывает на припасы и тут же смотрит на Дина с улыбкой, и теперь он правда не понимает его. Если ребенок больше не голоден, почему он все еще указывает на еду? — Я не… прости, я не понимаю. Ребенок со вздохом садится на пол. Дин прикусывает губу, чувствуя себя так, словно он только что прокололся в чем-то очень важном. И все же, непонимание не имеет никакого значения и точно не должно беспокоить его. Он уверен, что родители малого понимают его, как и большинство других родителей, которых Дин видел в Убежище. Они знают, как перевести жесты и бессмысленное лепетание во что-то вразумительное. Годы воспитания детей, как сказали ему однажды. У Дина нет за плечами стольких лет, и он не родитель. Точнее, он не родитель этого мальца — даже точнее, он всего лишь незнакомец. Огорчение нависает над ним, словно туча, и Дин переводит взгляд с ребенка на подъемник. Он должен быть со своими людьми — с теми, кто его поймет. — Думаю, тебе пора домой, — он встает, не смотря на ребенка. — Я отведу тебя. Он поднимается по лестнице, забирается в кабину, чтобы захватить пистолет. Но, когда он возвращается, ребенка уже нет.✵
На следующий день ребенок не показывается, и Дин вздыхает с облегчением. Проблема решена. Ребенок дома, и, Дин надеется, наелся до отвала. Возможно, корабль Дина был просто объектом любопытства. Или внезапной площадкой для игры, которую ребенок сам себе придумал. Может, он просто хотел съесть всю его еду (что кажется самым вероятным). Так или иначе, ребенок ушел, и все должно вернуться на круги своя. Теперь Дин может не беспокоиться о том, что кто-то вломился к нему на корабль. Он наконец может сосредоточиться на отбытии.✵
На следующий день, когда он протирает ружье старой грязной тряпкой, ребенок неожиданно появляется в трюме. Дин замирает. — Что ты здесь делаешь? Как ты пробрался? Он не слышал спуск подъемника. Ребенок просто подходит к нему и стучит по застежкам на его сапогах, которые начинают издавать мягкий звон. — Ты знаешь, что так не должно быть, — очевидно, он говорит это либо в пустоту, либо для себя, потому что ребенок слишком увлечен игрой с его пряжками. — Тебе разве не надо быть где-то в другом месте? Есть же кто-то, кто будет о тебе беспокоиться. Он присаживается на корточки, и ребенок воспринимает это как разрешение вжаться в его торс. Это настолько ошарашивает его, что он едва не отшатывается. — Я думаю, будет лучше, если… Нет, не трогай это, — Дин убирает загребущие руки ребенка подальше от взрывчатки на его поясе. Ребенок невинно смотрит на него и вновь протягивает руку к одной из них. Он отбивает и эту попытку, и это только подтверждает его точку зрения. — Я пытаюсь сказать, что тебе не следует… Ребенок убегает за его спину и вдруг Дин чувствует, что его тянут за плащ. Он встает, чтобы посмотреть, что происходит, и слышит восторженный крик в ответ. — Эй! — Дин крутится, чувствуя, как небольшой вес качается на его плаще. — Я не думаю, что… Что ты?.. В ответ раздается хихиканье, и Дин перекручивается, стягивая ребенка со своего плаща. Маленький вомп-крысеныш, каким-то образом еще более окрыленный, тянется к нему. — Я не думаю, что тебе следует торчать здесь. Это не… Ты вообще меня слушаешь? Круглые глаза отрываются от созерцания пластины с треугольным знаком на его перчатке и смотрят на него, моргая. Дин сам не знает, почему он так удивлен. — Слушай, мне нужно, чтобы ты… Острое клацанье когтей ребенка по пластине прерывает его. Дин вытягивает ребенка на полную длину рук и говорит на резком выдохе: — Тебе пора идти домой. Ребенок выглядит настолько удрученным, что Дину приходится избегать его взгляда, чтобы удержаться на месте. Толку нет. Низкий протяжный плач доносится до него, цепляется в него, и Дину стыдно осознавать, насколько быстро он сдается. Его взгляд снова устремляется к ребенку, и хватает пары секунд, чтобы понять, что он причинил ему боль. Раскаяние бурлит в его нутре, но Дин не знает, как иначе сказать то, что думает. То, что ребенок находится здесь, и пытается поиграть с Дином на его корабле, не принесет ничего хорошего. Скоро Дин покинет это место, а у ребенка должна быть семья, ждущая его; они пойдут противоположными путями. Он не останется, но ребенок отказывается уходить. — Нет никого, кто присматривает за тобой? — мягко спрашивает Дин. — У тебя нет… кого-нибудь? Ребенок хныкает и снова тянет к нему руки, и Дин чувствует, как его сердце замирает. Ему правда стоит отослать ребенка. На его корабле — бардак, он почти распадается на отдельные детали: провода оголены, панели вскрыты. Дин работает сразу над несколькими задачами, каждая из которых требует немедленного внимания, если он хочет закончить вовремя. В конце концов, это не место для ребенка. Часы на стене тикают, и Дин переводит взгляд на время и температуру, мигающие на циферблате. 13:27, Глобальная средняя температура — 40°C. Эпицентр дневного пекла. Удивительно, как ребенок добрался сюда. Риск теплового удара на Неварро пугает даже сурикатов. Дин едва удерживается от того, чтобы спросить ребенка, как он проделывает все это: как он добирается, пробирается на корабль? Но вопрос умирает, не покинув его губ, когда циферблат тикает вновь. Температура поднимается. Если он спровадит ребенка сейчас, он легко может погибнуть на жаре. Но если он позволит ребенку остаться… Это может быть опасно. Ребенок, разгуливающий по старому кораблю? Это тоже не закончится ничем хорошим. Дин смотрит в темные глаза ребенка и принимает решение. Он ставит малого на пол и идет к лестнице, остановившись, лишь услышав тишину. — Ну? — Дин бросает через плечо. — Пошли, вомп-крысеныш. За его спиной раздается топот едва не спотыкающихся крошечных ног.✵
— Притормози, — Дин говорит это уже пятый раз за день, когда ребенок тянется к очередному протеиновому батончику. Он отпихивает его подальше. Ребенок фыркает на него и вместо этого хватается за полоску соленого келла. Дин отклоняется на спинку кресла со вздохом, смотря, как ребенок подтаскивает к себе очередную стопку вакуумных упаковок с едой. Честно говоря, он не до конца понимает, как все пришло к этому. Да, он дал ребенку протеиновый батончик (а он на вкус как деревянная доска в лучшем случае, как прогнившая овсянка — в худшем), но это произошло один раз. Тогда это не казалось проблемой, но с такой скоростью ребенок опустошит его запасы на ближайшие несколько недель. — Нет, одну. Я сказал «одну», — напоминает Дин, едва успевая выхватить котлету из перепачканных рук ребенка. Ребенок хмуро смотрит на него. Дин бы воспринял это серьезно, если бы не коричневые засахаренные крошки на его щеках. — Ты уже съел три батончика, банку сушеных моллюсков и эту лепешку, — он очень даже уверен, что ребенок съел еще и пригоршню масла из флоната (если судить по тому, что в упаковке не достает как раз куска размером с крошечный кулак), но не может заставить себя упомянуть еще и это. — Думаю, этого тебе достаточно. Ребенок засовывает обогащенный батончик в рот и хватается за второй, все еще жуя первый. Дин вздыхает, застревая где-то между беспокойством и изумлением. Откровенно говоря, он даже не уверен, что ребенок все еще голоден. Или он ест просто из жадности? Он уже на полпути к тому, чтобы спросить ребенка, позволяют ли его опекуны есть в таких количествах. Но он ни разу не слышал, чтобы ребенок говорил — ни бормотал, ни лопотал, ничего. Он точно не получит вербальный ответ на вопрос. — Эй, осторожно, — Дин рывком пододвигается, когда ребенок подходит к краю стола. Он едва держится на ногах и плюхается, икая. Дин подавляет стон, когда ребенок хватает жевательную палочку. Он отталкивает палочку подальше, а ребенок отталкивает уже его руку. — Нет. Тебе хватит. Ребенок все еще смотрит на нее, все же подтягивает к себе и начинает обгрызать мясо. — Если ты продолжишь так много есть, то тебя… Внезапно ребенок наклоняется, и его тошнит прямо на колени Дину. На секунду Дину кажется, что, если бы в кабине упал хоть один крепеж, он бы услышал это даже из грузового отсека. Дин уже прикидывает, как долго с одежды будет выветриваться этот аромат. Дин смотрит на ребенка; ребенок нервно наблюдает из-за тени воротника. — Это… ладно, — наконец выговаривает Дин, пытаясь игнорировать запах, теперь проникающий во все уголки комнаты. Вместо этого он осматривает ребенка. — Ты в порядке? Ребенок хныкает и складывает свои короткие ручки над животом. — Может, в следующий раз будешь есть медленнее, — улыбается Дин. В следующий раз. Дин едва не смеется — он не может вспомнить, когда в последний раз с ним было такое. На его штанах следы рвоты, у него осталось критически мало еды, а он сказал «в следующий раз». Может, этот следующий раз и правда будет. Может, он даже не станет возражать.✵
— Почему вы не можете просто наделать отпрысков по старинке? — Пелли спрашивает однажды вечером во время повторной калибровки карты данных, хотя торкс, который она взяла, оказался слишком большим для пазов. Она кинула отвертку на стол с ругательством. — Я имею в виду, ты ведь все еще первоклассной форме, так? Сколько тебе, кстати? Сорок пять? Пятьдесят? Дин поднимает глаза, отрываясь от болтов, которые он собирал, и останавливает взгляд на ней. — Сорок два. — О, и всего-то? — она закатывает глаза. — Это я к тому, что у тебя предостаточно вариантов. Дин снова концентрируется на болтах, честно желая сменить тему, но он знает Пелли. Эта женщина как чар-гончая: как только что-то вызывает у нее интерес, она всегда возвращается к этому и преследует с ненасытностью на грани помешательства. Обычно такой интерес вызывают только ее дроиды и корабли, и это делает ее лучшим механиком в парсеке и самой большой занозой в заднице. — Биологические дети — это рискованно, — наконец выдает Дин. — Так со всеми детьми, дурачок. — Нет, я имею в виду… — Дин злится, уже желая закончить этот разговор, но знает, что она не позволит — не когда он уже начал. — Чтобы ребенок родился, нам приходится ставить себя в уязвимое положение, а это — часто непозволительный риск. Девять месяцев покоя, постоянного наблюдения со стороны Клана и, в конце концов, неподвижность. Мы всегда должны перемещаться: охотиться или укрываться от преследования. Некоторые готовы пойти на это, но далеко не все. — В смысле? — Есть… опасности. Пелли всплескивает руками. — Это что, конец эпизода в голо-сериале Док Хока? Давай к сути, Мандо. Дин смотрит на нее, и даже ему понятно, что сейчас она чуть более сдержанна, чем обычно. Он нерешителен и осторожничает, прежде чем сделать шаг к подобию откровенности. — Часто, атакуя клан, налетчики захватывают беременных женщин. Они торгуются за их жизни, но все равно убивают. Если эта резня не ставит клан на колени, месть, которая следует за ней, обычно заканчивает дело. Это ломает нас. Если бы это случилось со мной… Если бы кто-то навредил моей… — Он отворачивается, его пальцы сжимаются. — Я плохо умею прощать, а что насчет пощады… До этого я бы не опустился. Пелли молчит, ее глаза смотрят то на него, то на пазы карты памяти. Несколько раз она действительно останавливает на нем взгляд, и ее угрызение совести настолько ощутимо, что Дин начинает жалеть, что позволил этому диалогу начаться. Он надеется, что она довольна, раз им обоим теперь неудобно. — Понятно… Она поджимает губы, как делает всегда, когда не собирается извиняться. Это одна из причин, по которой она нравится Дину. — Найденыши… — Дин сглатывает, пытаясь вновь обрести свой голос, — они — наше будущее. Он едва не говорит ей, что и он был найденышем, но затем вспоминает, кто он, через что прошел, чего он лишен, и гордость заставляет его замолчать. — Ну, если это хоть сколько-то успокоит тебя, я скажу, что ты вытянул счастливый билет, — фыркнув, сказала Пелли. — Кто в здравом уме захочет вырастить ребенка в этой вселенной? Она снова поднимает торкс, бормоча себе под нос про экономию на Внешнем кольце («заправляют помоями, говорю тебе»), про мстителей, бегающих по округе («поспишь тут по ночам, ага») и цену жизни («знаешь, как дорого дышать кислородом? Дешевле помереть»), и все это время Дин понимающе хмыкает, просто чтобы скрыть одну мысль, которую он едва, но все же не озвучивает. Она задает неправильный вопрос. «Кто» не имеет значения. Возможно ли это? — вопрос получше.✵
Ребенок говорит на своем собственном языке, даже не открывая рта. Эта мысль приходит к Дину так же медленно, как луна восходит над Неварро, когда он наблюдает за тем, как ребенок катает круглую ручку рычага по поверхности стола. Шарик падает, ребенок смотрит на него, и в голове проносится мысль. — Ну, давай, — он наклоняет голову в сторону катящегося шарика. — Иди за ним. Ребенок шагает вразвалочку и победно поднимает мячик с довольным смехом. — Ясно… — Дин кивает. Ребенок роняет шарик, поднимает, роняет, поднимает и снова смотрит на Дина с радостным ожиданием. Дин хмыкает, прислоняясь к столу. — И правда неплохо звучит. Ребенок возвращается к игре с шариком, и Дину кажется, будто теперь он смотрит на полную луну. Будто на небе только что появилось нечто прекрасное. Так долго поступки ребенка вводили его в ступор, когда он просил его повторить действие; снова показать, чего он хочет; извинялся за то, что он не понимает, чего от него ждет ребенок. Он неправильно трактовал его взгляды и жесты, но теперь он начинает понимать: язык ребенка демонстративен. Он звучит в том, как ребенок стучит по шлему Дина, как тянет его за штанину и стучит по его ботинкам, чтобы привлечь внимание. Он не разговаривает, но громко и прямо заявляет о своих желаниях. Ребенок общается с помощью выражения лица и своего присутствия, и этот язык не перестает удивлять его. Они не могут еще сильнее отличаться друг от друга. У ребенка есть столько способов, чтобы заявить о своем присутствии, в то время как Дин провел всю жизнь, пытаясь спрятаться. Ребенок влезает повсюду, а Дин пытается уйти. Ребенок громко заявляет о себе, даже не говоря, в то время как Дин предпочитает тишину. Дин свободно говорит на ее языке. Он просыпается в тишине, собирается в тишине, ест в тишине, даже преследует своих жертв, не издавая ни звука. Кто-то считает его молчание результатом слишком длительного уединения и блуждания по космосу в одиночестве, но он не вынуждал себя молчать — он выбрал это. Разговоры с другими людьми откровенно утомительны. Они сплетены из светских бесед и обменов любезностями, которые никуда не ведут. Дин говорит так же, как охотится — с точным расчетом и проницательностью, а остальные говорят ради болтовни. У нее нет конечной точки, только бесцельное блуждание. Но ребенок… Он может начать целый разговор с чего-то столь незначительного, как взгляд. В этом нет ничего случайного. Он всегда знает, чего хочет. Прикосновение к плечу Дина заставляет его опустить взгляд. Ребенок стоит на столе, держа мяч в вытянутой вверх руке, будто говоря, что собирается его скинуть, но его глаза зафиксированы на Дине. Просит обратить на него внимание. — Я смотрю. Потому что теперь ребенок всегда располагает его вниманием. Он даже не скрывает, что очарован и испытывает благоговение перед этим чудным ребенком. Он чувствует себя прикованным. Будто ребенок постоянно в шаге от чего-то великолепного и совершенно неожиданного. У ребенка свой собственный язык, и Дин не разбирается в нем, с какой стороны ни посмотри, но он учится. Он учится тому, что существует много способов коммуникации. Между потоком слов и молчанием течет целая река общения, которая касается двух противоположных берегов, и Дин только ступил в нее.✵
Ребенок показывается на следующий день, когда Дин вырывает линейный стабилизатор из опор. Балка протестующе скрипит, и Дин едва не велит чертовой штуке заткнуться. Он месяцами собирался заменить ее, но что-то всегда мешало (сначала это сходило ему с рук, но потом, за несколько дней до высадки на Неварро, его двигательная установка начала отказывать, и теперь ему нужно либо заменить ее, либо найти новый корабль). Он покачивается на ногах, опуская балку на пол, когда за ним раздаются легкие, звонкие шаги. Дин смотрит на ребенка. — Тебе небезопасно находиться рядом. Почему бы тебе не сесть вон там? — он показывает на скамейку на другой стороне комнаты. Ребенок усаживается прямо рядом с ним. Дин вздыхает, начиная отстегивать микро-блок стабилизатора. — Какого черта… Он выгружает регистратор, микроклапан и прессор, замечая красноватый цвет, проступающий на корпусе. Большинство деталей окислилось настолько, что Дин удивляется, как Лезвие вообще протянуло так долго. У него не получится спасти клапан с такой коррозией, а найти новый… с таким же успехом он может просто наступить в навоз Банты. Звук когтей, стучащих о металл, прерывает его размышления, и Дин поднимает взгляд на ребенка, касающегося балки. — Не трогай это. Дин возвращается к стабилизатору. Стук слышится вновь. — Эй, я сказал прекратить, — он садится, отталкивая руку ребенка от трубы, торчащей из балки. Уши ребенка опускаются настолько, что теперь касаются его плеч, и Дин невольно смягчается. — Если что-то лопнет, ты покалечишься. Абсолютно лишенный забот взгляд, который бросает на него ребенок, еще больше подтверждает мысль, которую Дин вынашивал уже несколько дней: ему все равно, что говорит Дин. Ну, это уже и не удивляет. Он собирается вернуться к микроблоку, как вдруг ладошка снова касается его бедра. Ребенок смотрит на него, потом на трубу и указывает на нее. — Нет, тебе нельзя ее трогать. Ребенок фыркает, останавливая на Дине взгляд, который вдруг заставляет его почувствовать себя глупо. Он снова показывает на стабилизатор, беря ладонь Дина и перетаскивая ее на трубу. Ребенок вновь вопросительно смотрит на него. Оу. — Это регулятор, — говорит он, и ребенок отвечает на это удовлетворенным воркованием. Дин продолжает откручивать отсек оси. — Скажем так, он не дает мне поджариться в моем же корабле. Со стороны балки доносится еще один стук, и Дин оборачивается, чтобы посмотреть, на что ребенок указывает в этот раз. — Это ведущий диск, — Дин смотрит на округлый трей, который только и делал, что доставлял ему проблемы с самого момента установки. — Предполагается, что он будет держать под контролем двигательную установку. Снова стук. Дин лениво оборачивается. — Это коллатор, отводит токсины. Ребенок указывает на что-то еще. — Система обтекателей. Делает так, чтобы одни штуки не ломали другие штуки. Пытливый писк. Дин смотрит на электросхему, хмурясь: — Я даже не знаю, что это. Ребенок воркует даже в ответ на это, ничуть не огорченный, и Дин чувствует призрак улыбки на губах. Он едва помнит последний раз, когда видел такое искреннее удивление. Тяжелые времена свели все к необходимости выживания: у всего должно быть назначение. Его люди знали это лучше других. Будучи охотниками, они всегда преследовали что-то, фиксируясь на цели, награде или задаче. Будучи добычей, они всегда скрывались, бежали, укрывались от охотников. Следовательно, каждое действие обязано быть тщательно спланированным — бездумные решения могут легко убить. Все должно быть средством достижения цели. Стабилизатор — такое же средство выживания (или, по меньшей мере, эта рухлядь еще придает кораблю достаточно устойчивости для полета), но ребенок смотрит на это, как на чудо во плоти, хоть на данный момент оно бесполезно. Радоваться чему-то не только из-за того, что это можно использовать, а просто по факту существования — это что-то новое. Особенное. На душе у Дина становится тепло. — Ты… очень особенный, малой. Ребенок прислоняется к нему и показывает на очередную вещь, название которой хочет узнать.✵
На следующий день ребенок не показывается, и Дин даже останавливается у подъемника, всматриваясь в окружающий пейзаж. Пепел прорывается между вулканическими пластами и падает на черную землю, и впервые Дин беспокоится. Чувство слабое и мимолетное, его легко затолкать поглубже. Он не имеет права претендовать на время ребенка, и он не должен интересоваться, куда он убежал. Их ничто не связывает. И все равно Дин не может не думать о том, в безопасности ли малой (вообще-то, он и так постоянно думает об этом), и о том, как настолько маленький ребенок нашел путь сюда. Вряд ли это безопасно. Но затем ему приходится напоминать себе, что приход и уход ребенка — вообще не его дело. Он — не его опекун или родитель. Он никто — последний по важности человек, которому можно за него беспокоиться. Дин знает это и все же, его глаза все еще оглядывают скалистую местность, блуждая по линии горизонта. Уже вечереет, а ребенок никогда не приходит после заката. Он заметил эту деталь несколько дней назад среди множества других — например, того, что ребенок пропадает, лишь когда Дин не наблюдает: уходит за чем-то, чинит что-то. Это всегда происходит именно так, и он всегда подмечает это. Солнце садится за скалистой грядой, и Дин знает, что ему следует зайти внутрь. Один день отсутствия ничего не значит, так что не стоит поднимать шум. Он либо вернется, либо нет.✵
Прошло три дня, а ребенок так и не появился. Три дня — это не много, но отсутствие топота маленьких ног за его спиной тяжело нависает над каждым из них. Может, ребенок нашел что-то поинтереснее. Эта мысль заставляет его руки упасть с корабельного преобразователя; проводка безвольно болтается у борта. Слишком много незаконченных дел. И все равно, за эти три дня Дин едва проделал половину запланированной работы, забывая о ней спустя несколько часов. Он стал слишком рассеянным из-за мыслей о ребенке. Может быть, он и правда потерял интерес. У детей столько же внимательности, сколько у щенят тускенских псов. Он понял это еще по найденышам Клана. Они могут выбрать себе любимую игрушку и отказаться от нее на следующий же день, и это обычное дело. Корабль был для него изумительной находкой, но даже новое рано или поздно становится старым. Дин считает, что из-за этого ребенок начал повсюду ходить за ним. Ему просто нужно занять себя чем-то новым. Какой еще может быть причина? У жизни Дина нет роскоши и лоска, так что он знал, что ребенок уйдет, рано или поздно. Это был лишь вопрос времени.✵
Два дня проходит, прежде чем Дин — случайно, неожиданно, по какой-то смехотворной причине — решает купить сладкую булочку. Он ставит ее на стол (тот, по которому ребенок обычно катает — катал — шарик, снятый с рычага) и глазеет на нее. Глазурь капает на стол; булочка глазеет в ответ. Дин уходит, чувствуя себя непривычно уязвимо, без какой-то вменяемой на то причины. Когда он возвращается час спустя, булочка все еще на месте. Нетронутая.✵
Проходит еще день, и булочка начинает портиться сама по себе: ее тронуло лишь время. Ребенок так и не появился. Дин говорит себе, что не замечает это, пока ищет что-то, чтобы отвлечься. Ему хорошо, когда у него есть дела, которые позволяют занять руки — до тех пор, пока он не осознает, что теперь во время этого его преследует только собственная тень. Ну, черт. Раньше это было нормально.✵
На булочке появилась плесень. Она гниет изнутри наружу, и каким-то образом эта горечь просачивается и в Дина. В конце концов, он выбрасывает ее в мусоросжигатель, и от нее не остается ни следа, но Дин все еще не может отойти от печи. Он смотрит в темную воронку, теряясь в ней. Да зачем вообще он купил ее? Возможно, это не имеет значения. Малой не вернется, и Дин знает, что должен чувствовать облегчение. Никакому ребенку не следует разгуливать по кораблю незнакомца без присмотра — точно не в этой вселенной. Наиболее вероятно, что опекуны ребенка заметили его отсутствие и сказали вомп-крысенышу не соваться сюда. Хорошо. Ему нужно быть со своей семьей. Его место — там. Думать иначе было бы просто… эгоистично. Но Дин эгоистичен. Поэтому он перестал волноваться о том, придет ли ребенок. Поэтому же он ждал его, рассчитывал на него паек. И купил булочку. На кой черт он купил ее?! Потому что ему надо было выполнить норму по глупым поступкам? Потому что ребенок — сладкоежка? Потому что у него есть деньги? (Вообще-то, их нет). Почему? Дин смотрит на то, как затухает пламя, мягко отливая янтарем, и что-то глубоко внутри него шепчет: разве не очевидно? Возможно, да, но Дин всегда с трудом разглядывал нечто такое — нечто важное — пока оно не исчезало. Прямо как с дурацкой булочкой. Прямо как с ребенком.✵
Неделю спустя, Дин наматывает самодельную заплатку на перетертый кабель, когда ребенок наконец появляется. Руки Дина обхватывают кабель так крепко, что он обжигает пальцы. Дин прочищает горло, поднимая пандус командой со своего наруча. — Итак, ты вернулся, — он роется в ящике с инструментами, только чтобы подавить прилив вопросов и эмоций, которые норовили затопить его разум. Он тяжело сглатывает, и прилив накатывает вновь. — Побудь полезным, помоги мне починить… Ребенок врезается в его живот с такой силой, что Дин падает на зад. Копчик ноет, но Дин слишком занят борьбой с шоком (ребенок ходил за ним, верно; иногда стучал его по руке, хватался за ногу раз или два, но никогда не обнимал его). Его рука зависает в воздухе, прежде чем опуститься на спину ребенка. — Да, давно не виделись. Я не ожидал, что… Хныканье отражается от его брони со свистом, и Дин замирает, чувствуя, как ребенок дрожит под его ладонью. Удивление, перемежающееся с потрясением, переходит в беспокойство. — Эй, — он наклоняет голову, пытаясь заглянуть ребенку в глаза. Он только прижимается к нему еще сильнее, плач вибрирует, затихая в гамбезоне. Сердце подпрыгивает к самому горлу. — Почему ты плачешь? Что не так? Снаружи проносится луч бластера и отражается от корабля. Дин выпрямляется. За одним всполохом появляются еще, еще и еще, обрушивая шквал, который гулко разносится по трюму и заставляет ребенка впиться ногтями в предплечья Дина. — Выходи, уродливый маленький жук! — выкрикивает кто-то за пределами корабля. Это вызывает громоподобный эффект, заставляющий ребенка подскочить и спрятаться у Дина за спиной. — Ты не убежишь! Взгляд Дина бросается от ребенка к переполоху снаружи: — Ты прячешься от них? Что-то ударяет по фюзеляжу. — Я сказал «выходи»! Ладони Дина сжимаются в кулаки, когда он чувствует, как ребенок прижимается к его спине. Вопросы, непрошенные, но решительные, мелькают в его сознании. В мыслях он успевает задать их: кто снаружи и почему они преследуют тебя, где ты был? Но времени нет. Судя по звуку ударов бластера, рикошетящих от подъемника, он и так скоро узнает это. Дин встает и берет ружье со стены. Прежде чем он успевает сделать шаг, что-то цепляется за его плащ. Ребенок бежит за ним, спотыкаясь, кулаки сжимаются вокруг ткани. — Мне нужно, чтобы ты остался здесь, хорошо? Ребенок крутит головой, его глаза затапливают слезы. — Не беспокойся. Со мной все будет в порядке, — Дин перекручивает ружье себе за спину и садится на корточки. — Но мне необходимо, чтобы ты укрылся где-нибудь. Ты уже должен знать места, так? Раздается очередной выстрел, и ребенок вскрикивает, оборачиваясь на шум. — Я не позволю им навредить тебе. А теперь иди, — Дин подталкивает ребенка. Он медлит, нервно смотрит на Дина, прежде чем шатко пойти, запинаясь о подол своей робы. Дин ждет, пока ребенок не скроется из виду, прежде чем опустить задвижку и достать свой бластер. Искры пролетают через узкую щель подъемника и попадают на кресло, еще одна искра отлетает от его наплечника, и он вслепую стреляет в ответ через узкий проем. Подъемник не успевает окончательно опуститься, когда Дин спускается с корабля и сразу начинает стрельбу. Первые трое падают замертво, не ожидая сопротивления. Звук шагов быстро приближается к нему слева. Он бросает метательный нож, почти тут же стреляя в Родианца. Воздух звенит от напряжения, когда Дин уклоняется и бластер ударяет в его наплечник. Сердце бьется в ушах, торопливо и быстро, отбивая ритм в такт с его действиями. Молниеносный всполох проносится и выбивает бластер из его хватки. Удар. Дин вскидывает ружье на плечо, встречаясь лицом к лицу с пайком. Удар. Ящеропдобное создание тут же откидывает тело пайка в сторону и набрасывается на Дина. — Где жук?! Дин перерезает его горло. Ледяная кровь брызгает, начинает капать с его шлема. Удар — гул достигает его ушей, отражаясь от земли. Ружье ударяется о скалу, страх бьет по нервам, когда Паллидуванец прыгает на него, занося топор над их головами. Дин достает виброклинок и одним молниеносным движением пропарывает его живот. Тошнотворно теплые внутренности вываливаются на него, и нападающий со стоном захлебывается кровью. Дин поднимается на ноги даже раньше, чем топор падает на землю, глаза ищут следующего противника. Все, что он видит — это гору мертвых тел, застилающих землю. Руки, все еще сжатые в кулаки, уже опускаются, но сердце всегда выходит из ритма боя с трудом. Оно продолжает неистово биться в его груди, не доверяя тишине. Горячий дым с одного из лавовых бассейнов клубится в воздухе, погружая зону в недолговечный туман. Дин морщится и поднимает свое ружье, чувствуя, как штанина липнет из-за чертовых кишок Паллидуванца. Данк фаррик, придется голову сломать, чтобы… Что-то со свистом рассекает воздух. Дин оборачивается, заслоняясь наручем от летящего в него кинжала. Он крутится на месте, ища источник опасности, но его встречает только завывание ветра. Ничего. Дым все поднимается, настолько густо заполоняя пространство, что Дин едва замечает блеск еще одного кинжала. Дин отступает в сторону, и лезвие свистит, проносясь недалеко от его шлема. — Мандалорец, — он слышит смех сквозь дым. Он не столько громкий, сколько резонирующий, будто призрачный. — Ну-ну, разве это не подарок? Уверенный, неумолимый звон доносится сквозь дымку, приближаясь вместе с окутанной тенями фигурой. Глаза Дина останавливаются на рельефном угольно-черном доспехе, облегающем мускулы, словно берниллианский шелк, и на руке, держащей золотой посох. Хватка на ружье Дина усиливается. — Кто ты? Она сбрасывает алый плащ, открывая взору множество шипов на ее лице. Женщина-Никто. — Я — одна из Моргукаи. — Не слышал о таких. — И не стоит. Я охочусь не за тобой. Никто отклоняется влево, и Дин делает то же; он делает шаг вправо, и она повторяет, как тень. Они кружат в бесконечной спирали. — Зачем ты здесь? Она кивает на мертвые тела: — За тем же, что они пытались украсть, но не смогли — за неоперившимся Джедаем, — она останавливается, и ее посох вспыхивает, искрясь энергией. — За мальчишкой. Глаза Дина расширяются. Джедай? Его взгляд бросается к кораблю. Малой. Сколько охотников его ищут? — Я выслеживала его неделями, преследуя эту банду кретинов. Они забрали звереныша на Арвале-Семь у кого-то, кто забрал его у кого-то еще. Все преследователи не уместятся даже на лунной базе, — буднично говорит она, все еще кружа, но Дин резко останавливается, едва не спотыкаясь. Она пользуется возможностью и кидает в него дротик. Дин пытается отразить, но слишком медленно: дротик вонзается в воротник, вызывая у него шипение. — Ну, разве не прекрасный звук? — Никто смеется, опираясь на свой посох с настолько бесцеремонным видом, что только разжигает раздражение Дина. Она наклоняет голову вбок, обращаясь к нему с жалостливым хмыканьем: — Ты привязался… это делает тебя медлительным. Как жаль. Дин сдерживает яростный оскал, зная, что она просто выводит его из себя. Гнев легко распалить, но его пламя безрассудное; он выгорит слишком быстро, если Дин будет неосторожен. — Ты не сможешь забрать ребенка, — он пытается сместить ее фокус. Никто запрокидывает голову и смеется. — Думаешь, я собиралась? Я здесь не для того, чтобы забрать этого птенца, — ее глаза темнеют, — а чтобы убить его. Она настигает его настолько быстро, что Дин едва успевает блокировать ее удар ружьем. Электрический импульс с ее посоха отбрасывает его, и он спотыкается о камни. Звезды. Он выпрямляется. Что за?.. — Ты даже не знаешь, чем обладаешь, — Никто волочит посох по земле, за ним тянется выжженный след, — что это существо умеет. Слова едва срываются с ее губ, прежде чем она снова атакует, и вдруг… рывок, финт, подсечка. Посох проносится над его головой, Дин пригибается, кровь приливает к ушам. Его огнемет вспыхивает. Пламя отбрасывает ее, пока она снова не набрасывается на него. Она быстрая — полагается на скорость и точность, а не на грубую силу, — но Дин быстрее. Он выбивает землю из-под ног Никто. Посох выпадает, но она использует импульс, чтобы повалить Дина вместе с собой. Спустя секунду к его горлу приставлен нож, а к ее спине — его клинок. — О, да ты хорош, — она скалится, обнажая ряд острых клыков. — Но недостаточно. Тебе труднее ударить в спину, чем мне — перерезать твое горло. Пальцы Дина вокруг рукоятки напрягаются. Она права. Он держит метательный нож (которым невозможно пробить броню), а его виброклинок все еще в животе Паллидуванца. Это упущение может стоить ему жизни. — Пока ты был так занят убийством этой кучки олухов, я пробралась на твой корабль, — она давит на его грудь, когда он вскакивает, — к моей неудаче, он оказался пустым. Так что ты мне поможешь. Ее нож надрезает кожу, и Дин чувствует, как кровь стекает по горлу. — Где мальчишка? Он ничего не говорит. Она наклоняется, дыхание оставляет след на визоре. — Я слышала о твоем народе. Говорят, вы — искусные, неукротимые, безжалостные бойцы. Я не знала, что глупость — еще один ваш повод для гордости. Мандалорец, умирающий за джедайского птенчика? — Клинок впивается в его плоть. — Ну, я всякое видела… Ее голос обрывается высоким вскриком, глаза выпирают из орбит. Нож падает на землю, и взгляд Дина перебегает с замершей Никто на павших преступников, и на корабль. Маленькая фигура стоит у дальнего края пандуса. Нет. Ребенок взмахивает рукой, и Никто отлетает от него. Дин вскакивает на ноги, и в тот же миг ребенок падает спиной на подъемник, его грудь тяжело вздымается, будто он задыхается. — Ты! Дин отрывает взгляд от ребенка. Никто шатко встает на ноги, взгляд застыл на ребенке. Она поднимает свой посох. — Нет! — Дин хватается за ружье и стреляет. Ее тело разлетается на мелкие частицы и смешивается с дымом, остатки одежды осыпаются на землю, словно листья. Он бежит к подъемнику и неуклюже падает на колени перед ребенком. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает он, тяжело дыша. Пот стекает по его виску. — Я говорил тебе остаться на корабле. Я говорил спрятаться. Я… Ребенок слабо хныкает, и пальцы Дина впиваются в колено, заставляя его прекратить эту глупую ругань. Сейчас неподходящее время. — Где… — он сглатывает, чувствуя надрыв в голосе. Взгляд бегло осматривает ребенка в поисках раны, царапины, хотя бы чего-то, что может объяснить его состояние на грани потери сознания. — Где тебе больно? Он вновь хнычет в ответ, и Дин опускает ружье, вместо этого беря ребенка на руки. Он встает, балансируя на своих двоих. Ребенка не должно так сильно трясти, не при такой изнурительной жаре. Он не кажется слишком холодным, на нем не видно ран. Но ему больно. Половина мыслей Дина занята беспокойством, а другая половина просто хочет снова пристрелить кого-нибудь, когда ребенок сворачивается у его нагрудника, начиная отключаться. — Эй, нет. Тебе нельзя… Маленькая ладонь сжимается вокруг его пальца, и Дин успокаивается, хотя и чувствует ком в горле. Он осматривает окрестности: брошенные бластеры, пятна крови, опаленная одежда, оставшаяся от Никто. Удивительно, что он все еще на ногах. Удивительно, что он еще жив. Ему стоит чувствовать облегчение. Бой окончен. Но тревога давит ему на грудь, мешая дышать. Эта банда охотников… Они украли ребенка. Никто не вдавалась в подробности, но даже обрывков информации было достаточно, чтобы разжечь его гнев и боль. Может, Дин и замкнутый, но он не прячет голову в песок — он знает про охотников, которые крадут детей ради наживы. Этот подпольный бизнес настолько грязный, что не сравнится даже с самыми мерзкими низостями в Гильдии. Но это… Такого он не ожидал. Он смотрит на спящего в его руках ребенка, чувствуя, как в голове вскипает множество вопросов, но они — просто попытка отвести внимание. Проще допытываться и допрашивать, чем просто взглянуть в глаза правде, что малыш — не просто блуждающий ребенок, ищущий приключений. Он… найденыш. Найденыш под его опекой.