Это какой-то пиздец.
Рома совершенно не помнит, и не понимает, как, когда и кто щёлкнул в его голове переключатель, заставив его без раздумий поцеловать Антона и залезть ему под водолазку. На пальцах всё ещё осталось фантомное тепло чужого тела, несмотря на то, что на улице мороз. В небе зажигаются первые фейерверки зевак, которым, либо невтерпёж опробовать новую игрушку, либо они решили жителей побеспокоить противным шумом раньше, чем требуется. Пятифан шаркает по снегу через двор к дому Кати: ему нужно забрать Бяшу и привести его в порядок, потому что, помнится, что он был совсем нетрезвым, когда Рома уходил.Не думаю, что этот пидор протрезвел за это время.
Хотя, бля, кто из нас вообще пидор?
Дорога до дома Смирновой оказалась затуманенной и мутной: будто Рома выпил не просто три бокала шампанского, так ещё и догнался антоновским ксанаксом. Мозги в голове перемешались в одну кашу, неспособную отдавать сигналы в тело, поэтому, всё, что оставалось — действовать на автомате. Нажать на кнопку четвёртого этажа в лифте, зайти в квартиру, найти пьяного Бяшу — делов-то. — Бяша, — найдя товарища где-то возле дивана, Рома дёрнул его за плечо на себя. — Домой пошли, пьяная мразь. — Ты чё, на! А как же… А как же Новый Год встретить, на?! — Когда Бяша обернулся на Пятифана, в голове Ромы мозги окончательно перестали работать. Всё лицо бурята было усыпано мазками помады, короткими поцелуями: его щёки, нос, лоб, и даже губы. Выгнув вопросительно бровь, Пятифанов прыснул. — И как это понимать? Ты чё, в бордель успел зайти, и на тебя напала стая шалав? — Да прикуси ты, — Бяша злобно закатил глаза. — Я имею право заняться тем, что… Блять, ты понял, на! — О Боже, во имя Отца, Сына, и Святого Духа, за что мне такой идиот, — Пятифан отпускает плечо друга и молится, хотя в Бога не верит. — Новый Год встречаем и сваливаем, братан. Так они, в принципе, и делают — Новый Год наступает под бой курантов и пьяные радостные крики молодёжи, разлитое по белоснежной скатерти шампанское и вино и возмущённые возгласы Кати.Как Новый Год встретишь — так его и проведешь?
Если у меня под ухом будет визжать Смирнова, я свихнусь.
— Вот, и я, на, значит, говорю им: вы чё творите?! — Бяша выдыхает морозный воздух перед собой, и Рома точно чувствует, как от него воняет перегаром, потому, что находится к нему близко: держит за плечи, чтобы тот не свалился в сугроб. — А им похуй, прикидываешь?! И как зацеловали меня по очереди, на! Под ногами скрипит снег, который от мороза совсем не лепится: Пятифан пытался «намылить» лицо товарища снегом, чтобы он протрезвел, но снежинки, как назло, не клеились друг к другу. Они летают в воздухе, словно танцуют свой предсмертный танец, а после бесследно погибают в белоснежной пелене. Их затопчат ногами, они утонут в куче таких же расписных красавиц, а после, с наступлением весны, и вовсе растают. Их никто не вспомнит, не запомнит особенности их сказочных узоров. Пятифан свободной рукой смахивает со своей шапки снежинки, даже не задумываясь о том, как беспечно их существование. — Мгм. Ну, ловелас, ебать, — Рома кратко усмехается, крепче сжимая плечи друга. — Я тебя потерял тогда, хотел уже идти искать. Ты куда-то пропал посреди вписки. — Мне тоже нужно было чем-то себя занять, пока ты обжимался с Антоном в туалете. — Ты… Блять, подожди, что? Осознание сказанного Бяшей ударило тяжеленным стальным молотом по затылку.Он что-то знает?
Блять, нас видели?
— Катька сказала, что видела, как ты с Тохой заходил в туалет, на, — Бяша пьяно усмехается. — Не удивлюсь, если вы там… Не дав буряту договорить, Рома резко бросил его в сугроб рядом — то ли от страха, неожиданности, то ли от осознания того, что тот, кажется, всё понимает и знает. — Ты чё за пургу городишь? — Внутри начинает закипать тревога и волнение, и Пятифан прячет, в момент вспотевшие, руки в карманы. — Ты, блять, больше гадюке-Смирновой верь, и с лёгкостью потеряешь моё к тебе расположение, братка. Не ходил я с ним никуда, ясно?! Но стоило Роме бросить на Бяшу перепуганный взгляд, как он сразу сменился на разочарованный и обывалый.Он, блять, серьезно решил прикорнуть в сугробе?
Хотя, в принципе, это неудивительно: Бяша всегда был шумоголовым, настолько, что мог запросто уснуть в сугробе. На его состояние накладывается ещё и алкогольное опьянение, поэтому, взвалив к себе на спину спящую тушу друга, Рома зашаркал по рассыпчатому снегу до дома бурята. Мысли мешаются, не дают себя проанализировать, и Пятифан, лёжа в своей кровати, кажется, сходит с ума. Ледяные ладони скользят по горящему стыдом лицу, но легче не становится — ногти впиваются в кожу, пока Рома пытается понять, что всё-таки делать дальше. Губы Антона такие приятные, и даже несмотря на то, что они искусанные, неровные — они самые мягкие, самые сладкие. Пусть даже они ничем не похожи на девчачьи губы, губы той же Полины — вечно вымазанные ежевичным блеском и розовой помадой, которая неприятно скрипела на зубах — воспоминания о поцелуе с одноклассником заставляют Пятифана тихо застонать в подушку от безысходности, от желания быть рядом, целовать эти губы каждую чёртову секунду, зализывать языком его маленькие ранки, которые, вероятно, остались у него от последнего прихода или панической атаки. И даже тот факт, что Антон, чёрт возьми, наркоман — не отталкивает ни на сантиметр, а наоборот — притягивает. Рома и так стал для Петрова кем-то большим, чем просто одноклассник, ещё даже до поцелуя и случая на дискотеке. Наставление от Вовы Матюхина помогло Пятифану получать таблетки, и Рома готов скупить хоть весь ксанакс из аптек посёлка и соседних населённых пунктов, лишь бы Антону было хорошо. Лишь бы он был спокоен, его не ломало, он не срывал на своих прекрасных тонких пальцах заусенцы от нервов, лишь бы он был рядом, был ближе, чем сейчас. Воспоминания о тихих антоновских вздохах от пальцев под тонкой водолазкой, и растерянном взгляде, в перерыве от его, вероятно, первого поцелуя, заставляют Рому покрыться пятнами смущения, а сердце разорваться.Я так сильно влюблён в него, и это, блять, катастрофа.
Фейерверки за окном как можно дольше держат Пятифанова в полудрёме и его мечтах об Антоне, но к двум часам ночи расписные взрывы надоедают, и Рома встаёт, чтобы наконец закрыть окно, которое пускало морозный воздух в комнату, в которой его, как раз, не хватало. И уже засыпая, он ставит точку в своих мыслях:Я поговорю с ним завтра.
Первое января больше напоминает зомби апокалипсис: куча пивных банок, разбитых бутылок, разлитого вина — или же, это кровь — на белоснежном снегу и самое главное: ни души на улицах. Изредка проезжающие машины ворошат грязный снег на дорогах, и Рома недовольно морщится, когда слякоть пачкает его сравнительно новые зимние кроссовки. Он стряхивает пепел сигареты в снег, смотрит на время: без пяти час. Возможно, Антон всё ещё спит, а возможно — во всю хлопочет на кухне, помогая матери убрать вчерашнее застолье, или дарит подарки маленькой Оле. От образа Петрова, который со смущённой — Рома так представил — улыбкой дарит в подарок сестрёнке какую-нибудь куклу, на лице возникает слабая ухмылка. До жути мило. Снег скрипит под испачканной подошвой, и перед Пятифановым возникает уже изученный подъезд. Изученный в том смысле, что Рома знает каждую потёртость тяжёлой двери, каждое обшарпанное объявление: о пропаже домашних животных, поиске работы и найденных ключах возле дома. И всё, вроде как, обычно, Пятифан в этой картине находит лишь два отличия: рядом не бормочет Бяша о том, что Антон «слишком долго копошится», и его самоощущение. Рома всегда чувствовал волнение, стоило ему только подойди к чужому подъезду, но сейчас это волнение пожирает его изнутри, и, кажется, теперь он понимает Антона, когда он так сильно нервничает. Сердце пропускает быстрые удары, заставляет конечности похолодеть не только снаружи, от колкого мороза, но ещё и внутри. Кровь в венах разгоняется, и тут, Пятифан понимает, что его пламенная речь не была заготовлена.А чё говорить-то?
Привет, Антон, я тут, это, ну, я люблю тебя, знаешь, прости, что не сказал раньше, мне эта идея пришла в голову только после того, как ты позволил себя облапать и поцеловать.
А может, вообще уйти?
Да ну, я же не фраер ссыкливый, по-мужски с ним поговорю, всё выскажу.
Пошлёт — ничё.
А здесь, Рома врёт сам себе.Нет, если он пошлёт меня — я буду добиваться его сердца до последнего. Не добьюсь — сторчусь с Вовой.
Пятифан плюёт на речь, мол, будь что будет, и набирает дрожащими пальцами на домофоне номер квартиры. Противные гудки идут долго, слишком долго, невыносимо, блять, долго, после чего резко обрываются. Вторая попытка не приносит никакого успеха, и Рома хмурится, сжимая кулаки.Отключили, может?
Пятифан взволнованно сглатывает, и вырывает подъездную дверь. Она поддаётся слишком легко, на что Рома хмыкает, и заходит внутрь. Здесь пахнет сыростью, морозом и пивом, кажется, кто-то разлил его рядом с дверью. Лестничные пролёты преодолеваются слишком быстро, и стоя на третьем этаже, Пятифан звонит в звонок. Трель доносится изнутри квартиры, но, кажется, её слышит только Рома, потому, что даже после трёх нажатий на маленькую потёртую кнопку, ему никто не открывает. Сглотнуть ком из ниток, связывающих нарастающую панику, не получается. Рома закусывает губу и стучит в дверь, но ему вновь никто не открывает.Сука, он не мог не проснуться от такого шума.
Избитые костяшки на правой руке и колени начинают болезненно ныть, но дверь всё ещё намертво заперта.Только попробуй не открыть мне, Тоша.
Никто не открывает. Дрожащие руки ползут в карман куртки и достают старую Нокиа. Контакт «Тошик». Гудки проходят бесследно, и Рома звонит Антону ещё раз десять, но каждая попытка обрывается тем, что время ожидания истекает.Нет, пожалуйста, ответь мне…
Где ты, чёрт возьми?
Раны на костяшках срываются от той силы, которую Пятифан прикладывает для того, чтобы достучаться до того, кто, кажется, ему больше не откроет. Или откроет, рано или поздно, но холодно посмотрит из-под своих светлых ресниц, смерит осуждающим взглядом, а после закроет дверь, отрезав Рому от себя навсегда. Антон не девчонка, Антон не Полина, которая отшивала как раз для того, чтобы Рома доказал ей то, что он достоин её сердца, чтобы побегал за ней. Антон, чёрт возьми, парень, который, кажется, всё осознал и просто съебал из жизни Пятифана, элегантно завязав вокруг его шеи свой образ, чтобы Рома задохнулся от горечи и любви к нему. Внутри, только-только залеченное сердце, разбивается вновь: бинты, перевязанные вокруг него самим же Антоном, с треском рвутся, и маленькие кровавые куски падают в ледяную дыру внутри пятифановской груди. Петровым было задето всё живое, все чувства, которые остались внутри Ромы — его просто раздразнили, разласкали, а после разломали на куски. И это сделал Антон. Как и Полина — он, своими аккуратными руками, сжал сердце Пятифана, а после пропустил грязную кровь через свои тоненькие пальцы, смущённо, но хищно улыбаясь, ещё вчера, в туалете, сидя на бортике ванной и позволяя грубым рукам трогать свое нежное тело. В немой истерике Рома вылетает из подъезда, капая на снег кровью с разбитых костяшек и слезами из потухших глаз. Обида и паника накрывают волной, он тонет в цунами, в этом стихийном бедствии его чувств. Пятифана рвёт изнутри на части, и приходит осознание того, что такой боли он не испытывал никогда. Даже когда Полина бросила его, оставив на пороге с поникшими ромашками, сердце не плакало так сильно и не рвалось на настолько мелкие куски. На ватных ногах Рома опирается о колонну, поддерживающую подъездный навес.Как же, блядь, больно.
— Что ты, Ромочка? — такой нежный, но режущий по ушам голос заставляет Пятифана мгновенно стереть кровавой рукой слёзы с щек и поднять глаза. — Неужели, всё оказалось невзаимно?Сучья змеюка Смирнова.
— Уйди отсюда нахуй, Смирнова, что ты здесь вообще забыла? — задыхаясь, проговаривает Рома, ожидая, пока одноклассница развернётся и уйдёт. — Магазин рядом с моим домом закрыт, пришлось через двор Петрова идти, — девушка опускает руки в карманы дорогой шубки и, в своей привычной манере, улыбается. — Странно, я свято верила в то, что у вас всё получится. — Отъ-е-би-сь, — Рому накрывает ещё большая ярость, и слёзы на его лице мешаются с кровью из костяшек, под тихий хохот Кати. — Уйди. — А теперь, угомонись. — Смирнова меняется в лице, подходит ближе, становится рядом, будто они и не недолюбливают друг друга вовсе, а наоборот — неплохо общаются. Следующие действия шокируют Пятифанова окончательно: изящными руками Катя выуживает из кармана шубки пачку Vogue розовых¹, щёлкает рядом со своим лицом зажигалкой и затягивается.Это, блять, чё за номер?
— Можем поговорить, — она улыбается одной стороной губ, накрашенных блеском, обнажая змеиный клык. — Если нет — я просто покурю, а ты — делай что хочешь. — А тя мамка за сигареты не накажет? — Рома пытается разбавить обстановку, но Смирнова кидает на него злобный взгляд. — Лан. — Так и будешь стоять и ныть возле его подъезда? — Катя выдыхает табачный дым в сторону и потирает ногу в капроновых колготках об ногу, сигнализируя о том, что её услуга не будет занимать так много времени, как Рома думает. — Что ты имеешь ввиду под «его»? О ком ты вообще, блять? — Самое время включить простачка-дурачка, и сделать вид, что никакой Антон здесь не замешан. — Антон. — Чё «Антон»? — Я всё знаю. Я знаю, что ты в него втрескался. — Откуда? В смысле, блять, ты припухла, Смирнова? Не делай из меня педика, — Рома сквозь слёзы краснеет, но пытается скрыть это, поэтому, отворачивается. — Нам поговорить просто надо было, а он съебался. — А ты больше смотри на него так, будто хочешь трахнуть его, или так, будто ты на прекрасную картину в Третьяковской галерее смотришь, — девушка едко улыбается и стряхивает сигаретный пепел под ноги. — Тогда не только я замечу, может, даже твой дружок-недотёпа Будаев² всё поймёт.Давненько я не становился объектом её сплетен.
— Это неправда! — Рома выпрямляется, агрессивно обнажает верхние зубы, но на Катю, это, кажется, совсем не действует. — Ты вообще знаешь, кому ты врёшь? — Смирнова усмехается. — Не бойся, я никому не расскажу. — Как я вообще могу верить тебе? Ты разносишь сплетни со скоростью света, как тебе можно доверять? — Если я и растреплю твой секрет, то ты можешь растрепать мой. — Она демонстрирует тоненькую сигарету в своих изящных пальцах, улыбается, и впервые Роме хочется ей довериться. — Сука, — Пятифан смаргивает слёзы. — Смотри мне, белобрысая сволочь. — Я слушаю, Ромочка. Рома нервно сглатывает и стряхивает кровь с костяшек, которая уже почти перестала идти. — Мы пососались вчера, в туалете, — Он взволнованно вздыхает и закусывает губу, думая о том, как лучше подобрать слова, пока Смирнова тихо курит справа. — Ну… Блять, да, я люблю его, вся хуйня. Как Полину когда-то, да. Люблю. Катя кратко кивает, мол, продолжай. Пятифан всеми силами пытается высмотреть в её глазах злобу, этот сучий яркий блеск, предвещающий о том, что прямо сейчас готовится новая ветвь сплетен — но всего этого нет. Её зелёные глаза задумчиво смотрят на дорогие чёрные сапожки, пока губы обхватывают сигаретный фильтр, и Рома нехотя, но продолжает. — Пришёл перетереть с ним, знаешь, выяснить, что между нами происходит. А его… Его нет, блять… — Слёзы вновь сжимают горло в тиски, и Рома их сглатывает. — Ни на звонки, ни на стук в две́ри не отвечает, блять, он будто исчез. Сбежал, ублюдок. Сбежал! — Угомонись, — Катерина выставляет руку в сторону, имитируя знак «стоп». — Не истери раньше времени, ага? Пятифан молчит. — А он? Он вообще как? Подаёт знаки взаимности? — Да я уже и не знаю, как, блять, расценивать то, что он рисовал меня, краснел от наших переглядок, нервничал так… Мило, когда я с ним говорил, трогал. Руки мои он от своего тела даже не убрал… — Фу, господи, чем вы вообще занимались в моей ванной?! — Катя топает каблучком по морозной коре снега. — Ничего не было, не истери. Они молчат с минуту. Смирнова тушит тонкий бычок об снег, затаптывая его сапожком. — Мне пора. — И чё это было? А где моральная поддержка? — А я, Ромочка, не обязана тебе её оказывать, — девушка змеино улыбается, но после смягчается. — Попробуй позвонить ему позже. Хорошие новости — из школы он документы не забирал, так что, может, просто вынужденно уехал куда-то. Я бы узнала, если бы он ушёл. Эти слова вселяют в Пятифана какую-то мнимую надежду на то, что всё будет хорошо: от того сердце пропускает слабый удар, и он смотрит в пасмурное небо. Рома никогда бы не подумал, что будет благодарить за что либо, кроме одолженной ручки или карандаша, Смирнову. Возможно, говорить ей «спасибо» ещё рано — нужно посмотреть, есть ли в ней человечность, и не растреплет ли она всей школе о том, что Пятифанов, оказывается, педик, и влюблён в Петрова. Но слова сами слетают с искусанных дрожащих губ, пока Катя отходит от Ромы дальше: — Спасибо, Кать. — он говорит это достаточно тихо, но Смирнова это явно слышит, поэтому, улыбается, и останавливается. — Обращайся. Не в том плане, что я буду слушать твоё нытьё по белобрысому-нарику-Антону, но просто… В общем, ты понял. Пока. — Она как-то путается в показаниях, начинает с этого же беситься, и всё-таки уходит с антоновского двора, скрываясь за поворотом. Рома звонит Антону ещё десять раз на протяжении дня. Он не поднял трубку ни разу, хотя Пятифан ещё ни один раз после этого захлебывался в мольбах, чтобы Петров ответил ему, в своих слезах и ярости. Последний звонок в два часа ночи тоже остаётся проигнорированным, и Нокиа летит в стену. Невыносимо больно, неприятно, страшно, а самое главное, непонятно. Почему, чёрт возьми, так происходит? И почему именно Рома вляпывается в любовные дела, которые никогда ему не светят чем-то, кроме страданий?Влюбляться — полное дерьмо.