Пожалуйста, даже не думай о том, что я сбежал от тебя.
Я больше всего на свете мечтал поцеловать тебя вновь.
Вся дорога в электричке забита мыслями о том, что дома он лишь разберёт вещи, положит всё на свои места, и, обязательно, спрячет таблетки, — а потом рванёт со всех ног в другой район, загребая в зимние кроссовки снег, и даже куртку не застегнёт — единственное, что сейчас волнует Антона, то, как себя чувствует Пятифанов. И он, в принципе, так и делает: в пять часов вечера заходит в дом, попутно разминая затёкшие, от пребывания в одном положении, ноги, нервно протирает запотевшие очки, которые не выдержали контраста между морозом в минус пятнадцать и сравнительно теплой и душной квартирой, скидывает свой рюкзак на кровать. Разбирает нервно всю одежду, суёт её по шкафам. — Куда ты так торопишься? Только ведь приехали, — Карина удивлённо разводит руками, замечая то, как торопится её сын. — Иди Оле помоги вещи разобрать, ты ведь немного взял, и, кажется, уже справился. — Да, да, сейчас. — бормочет Антон, думая лишь о том, чтобы от него скорее отстали, и, не разобрав вещи до конца, спешит к Оле. Девочка успела вытащить лишь новые кукольные платья. Сидя на полу гостиной, в тёплых колготках, — Петров вспоминает, что мать заставляла его надевать такие же под зимние штаны, и он считал это позором, — она рассматривает блестящую розовую юбочку своей Барби. — Тоша! Знаешь, я хочу стать швеёй, как стану старше! Я буду шить своим куклам одежду своими руками, — Зелёные глазки Оли сверкают от предзакатного солнца, бьющегося в старое окно, или от новой идеи об устройстве её будущего. — Как думаешь, у меня хорошо получится? — Конечно хорошо, Оленька, — детский лепет заставляет Петрова улыбнуться, и обо всём на свете позабыть. — Тебе нужно будет лишь постараться, ты ведь не глупенькая. И всё у тебя получится, да! — Я буду одежду шить, а ты будешь рисовать. Мы будем вместе работать, да? — Конечно, да! Может, создадим однажды совместный проект. Мы с тобой тво— — Антон! — строгий голос матери из глубины квартиры прерывает Антона, заставляет выпрямиться по струнке, напрячься и прислушаться. — Иди сюда!Неужели…
На ватных ногах он поднимается, просит Олю чуточку подождать. Дорога до комнаты, кажется, занимает целую вечность, но на деле — она находится за поворотом из гостиной. Тело словно обливают ледяной водой, бьют ледышками об голову и засовывают их прямо под футболку: в руках матери находится пакетик с цветными таблетками. — Что это, Антон? — В её глазах застывают слёзы, аккуратные руки потряхивает нахлынувший тремор. — Ты ведь говорил мне о том, что ты больше не будешь пить это…? — М-мам, — Петров сглатывает ком из тошнотворных иголок и делает шаг вперёд, чуть не падая вниз. — Мам, это не… — Почему, Антон? Зачем ты делаешь это? — её гладкая, ещё даже нетронутая ни одной морщинкой щека покрывается влагой, когда слеза падает на её блузку. В пакетике лежит экстази: самых разных цветов, размеров и форм. Таблетки переливаются под тусклым желтоватым светом люстры, поблёскивают, манят к себе, но точно не сейчас. Антона пожирает чувство вины, поглащает его полностью, душит, отнимает любую возможность оправдаться, двумя цепкими руками сжимая горло. От одной только мысли о том, что может повлечь за собой та ситуация становится жутко. Страх растекается по венам склизкой ледяной жидкостью, заменяет собой кровь. Пальцы покалывает от нарастающей паники и подкатывающей к горлу тошноты. — Я ведь говорила тебе, Антон! — Мать срывается на полу-плач полу-крик, а после кидает пакетик на пол, начиная выгребать все запасы из рюкзака, и, закончив с ним, приступает к ящику, в котором лежит ещё большее количество таблеток. — Я говорила!Не смей их выбрасывать.
Схватив все пачки таблеток, Карина спешными шагами преодолевает расстояние между антоновской комнатой и кухней. Блистеры и пачки летят в мусорку.Нет…
Нет, блять, только не это, нет-нет-нет…
Отрицание произошедшего циркулирует в ледяной голове, пока Антон опадает на колени в дверном проёме. Он отбивает себе колени, ногти неприятно гнутся и ломаются, когда трясущиеся руки царапают линолеум. — Я положу тебя в наркоголический диспансер, Антон! — Это не наркотики. Это, чёрт возьми, не наркотики! — Такой ярости и безысходности Антон не чувствовал никогда: его переполняет резкая ненависть к матери, которая бьёт через край. — Это то, что прописал мне врач, мама, я умру от панических атак и дереализации без них! — Я бы могла поверить в твои вопли, если бы ты не сидел на коленях и не трясся, как самый настоящий наркоман, — Тон матери резко стихает, становится холодным, и режет, как лезвие: беспощадно, глубоко — её сын истекает кровью. — Я бы могла поверить, если бы не знала, что ничего из того, что я нашла в твоём ящике, кроме ксанакса и феназепама, было бы тебе прописано. — Верни мне таблетки. — Ты болен, Антон. — Верни мне эти ебучие таблетки, мама! Горло и грудную клетку сдавливает страх, паника, злость, ненависть, тошнота, и Антона почти рвёт желчью от перенапряжения и нервов на пол. Мать стоит неподвижной статуей, но по её щекам текут слёзы, а руки вновь сражает тремор. — Тоша? — детский перепуганный голос останавливает антоновскую тираду, и он замирает, кусая губу до крови. — Тоша, что с тобой?Блять, нет. Только не Оля, только не она…
Карина, словно ошпаренная кипятком дёргается в сторону дочери, хватая её за руку и отводя в сторону. Что-то шепчет ей, отправляет в гостиную. По бледным ледяным щекам Антона катятся слёзы, падая на противно-светлый линолеум. — Ты этого хотел? Ты хотел, чтобы твоя сестра видела то, каким ты стал? — Нежные руки матери поднимают голову Антона за подбородок на себя, бережно снимают очки, кладя на полку. — Завтра я пойду разбираться с тем, чтобы определить тебя в— — Не смей, — отрезает Петров, слишком твёрдо, для своего состояния, дёргает головой, чтобы руки матери покинули его. — Просто. Не смей. Антон готов поклясться: в мокрых глазах матери промелькнула искра испуга. Карина на подгибающихся ногах покидает кухню, пока её сын, на коленях, содрогается в рыданиях, настолько сильных, настолько пронизывающих, что они вызывают рвотные позывы.Я наркоман.
Я Н-А-Р-К-О-З-А-В-И-С-И-М-Ы-Й.
Внутренности сводит противной судорогой, и словно следуя каким-то инстинктам, Антон подрывается с места, нацепляя на себя очки. Он надевает первые попавшиеся тапки из коридора, накидывает куртку, и выбегает из душной квартиры на мороз. Кажется, мать пресекает попытку смыться, и выбегает на улицу тоже. Это бесполезно. Петров слышит в след только надрывающееся: «Антон!», хруст снега, и отчаянный плач.Прости, мам.
Но я не вернусь.
Я не хочу в больницу!
Горячие слёзы вступают в контакт с морозом, прожигают кровавые дорожки на щеках, пока Антон, в сумерках, бежит туда, куда хотел изначально. Туда, куда хотел всегда. К Роме. Рома, и его маленький дряхлый домик, сейчас кажутся единственными вещами, способными спасти Петрова от сокрущающего урагана изнутри. Снег попадает в зимние кроссовки, накинутые наспех, по ногам текут ледяные капли, а дыхание сбито в край: и даже когда знакомый дом маячит на горизонте, Антон даже не думает остановиться, наоборот, ускоряется. Он стучит в чужую потрепанную дверь кулаком, плачет на пороге и жадно глотает морозный воздух, пока дверная ручка быстро дёргается вниз. — Что за ху… Антон?! — Рома моментально меняется в лице, его отстраненные глаза округляются, стоит ему осознать, кто стоит на пороге. Исхудавшее лицо, и огромные синяки-дыры, под серо-зелеными глазами, свидетельствуют о том, что Петров принёс ему боль. Пятифановская рука упирается об дверной косяк, пока он резко выдыхает от удивления.Ты обижен на меня?
— Сбежал, а теперь пришёл повидаться? Что, таблетки закончились? — настолько много презрения и яда в любимом голосе, Антон не слышал никогда. — Хочешь пополнить запасы, да? — Рома, — Петров держит порыв поддаться вперёд и сжать одноклассника в своих объятиях и заплакать ему в крепкое плечо. — Давай поговорим. Я прошу тебя. Рома смотрит недоверчиво. У него дрожат руки и судорожно дёргается кадык, пока он сглатывает вязкую слюну. И всё же, переступив через гордость, он отходит на шаг назад, тем самым, позволяя Антону войти в дом. — Пить будешь? — незаинтересованно спрашивает Пятифанов. — Пиво там… Водку… Чё хочешь? — Пиво можно, — Петров шмыгает носом, протирает мокрые стёкла очков. — Водку не надо. Пиво нужно только для того, чтобы расслабиться. Чтобы забитые страхом мышцы стали сокращаться без боли, и голова пришла в порядок. Присаживаясь на чужую скрипящую кровать, Антон вздыхает, и берёт банку алкоголя из рук Ромы. — Ну, и чё ты можешь мне сказать? — одноклассник тупит взгляд в голый потресканный пол, делает глоток. — Послушай, я… У меня была безвыходная ситуация, — сердце больно сокращается, пока Антон собирается с мыслями. — Я просто не мог… Блять, я был в городе. Мы поехали в Подмосковье, к отцу, он попросил… У меня закончились минуты на телефоне, и я даже не мог позвонить. Родители не могли дать мне денег на это, потому что были заняты, и на иголках. Матери вечно, вечно сука, нужно всё испортить. Рома поджимает губы, опускает голову. Кажется, он думал, что всё совсем иначе. — Я все три дня не выходил из феназепамового кайфа. Я торчал, по-чёрному торчал, правда. Днём мы играли в обычную семью, даже на каток сходили, а ночью мать и отец ссорились, били посуду, а я лежал объёбанный таблетками, — Антон делает глоток пива, морщится от обжигающего горло пойла. — Я приехал час назад. Мне нужно было разобрать вещи, и, боже, я клянусь, я бы сразу побежал к тебе, Ром, я побежал бы, как только все закончил, но… Мать нашла таблетки. На этих словах Рома поднимает голову слишком резко, словно пугается антоновских слов. Его зрачки сужаются в полумраке комнаты, и ноздри раздуваются слишком быстро. — И… И чё? — Она положит меня в наркологический диспансер, Ром. Я наркоман, я сгнию в больнице, я… Паника накрывает с головой. Она цепляет лёгкие ледяными, липкими когами, разрывает сердце, пока от конечностей отливает вся кровь, и приливает к голове. Щеки краснеют от алкоголя и тахикардии, и комната перед глазами противно плывёт: старый плакат группы «Кино» на стене искажается, и дыхание замирает. — Тише, Антох, — дыхание замирает потому, что Петров оказывается в чужих объятиях. — Тише, тише, тебя никто не положит в больницу, ты слышишь? — Я торчок… Господи, я подвёл маму, я понял это слишком поздно, господи, я обещал ей, я обещал— — Смотри на меня, — Рома хватает горячее лицо руками, кусает губу и хмурит брови. — Всё х-о-р-о-ш-о. Дыши. Пятифановский голос звучит строго, властно, но одновременно до невозможности мягко, и Антону хочется послушаться. — Дыши. Слышишь? Дыши, вот так, — Рома делает глубокий вдох, и Антон делает также: неумело, испуганно, учится заново дышать, только потому, что Пятифан просит. — Вот так, умничка, давай ещё раз. Рома просит дышать? Антон будет дышать. Рома попросит слезть с таблеток? Антон слезет с таблеток. Рома попросит спрыгнуть с крыши вместе с ним? Антон спрыгнет с крыши даже первее, чем он. — Ты молодец, ты хорошо справляешься, — одна рука перемещается вниз, накрывает дрожащие ледяные пальцы. — Всё, всё, мой хороший, всё нормально. Никто тебя не положит в больницу, ты ни в чём не виноват. — Прости меня, Ромочка, — паническая атака прерывается слезами. — Прости меня, я не хотел убегать. Я никогда не хотел этого. Все эти три дня я хотел лишь оказаться рядом, и ничего более… — Я был зол на тебя, — Пятифан перебирает тонкие пальцы в своих угловатых, и от этого, вроде простого, но такого теплого жеста, Антон становится тише. — Я был зол, и пил не просыхая. Я рассказал Бяше, да что там Бяше? Меня в истерике, возле твоего дома, нашла Смирнова. И она поговорила со мной, представляешь? Не засмеяла, ничё такого. Ты снился мне, каждую ночь снился, Тох. После слов Ромы, повисает тишина. Антон кусает губы, сглатывает слёзы и переваривает услышанную информацию.Рассказал… о чём?
— Рассказал — о чём? — Антон озвучивает свои мысли, и с этого момента, в полумраке комнаты, Рома начинает краснеть. Он отворачивается, сжимает пальцы чуть сильнее, чем раньше. Зрение Петрова обостряется, словно в приходе от ксанакса, и он видит дрожащие в сумраке ресницы, краснеющие капилляры, ранки на чужих губах, и он не выдерживает. — Ром… — О чувствах, — Рома шмыгает носом. — Своих. Не то чтобы Антон не догадывался… Вряд-ли Пятифан стал вести себя так странно рядом с ним, вряд-ли бы произошёл тот поцелуй в туалете Смирновой, если бы Рома ничего не чувствовал. Но в любом случае, осознание того, что происходит — кружит голову настолько сильно, что Петров судорожно выдыхает, и ставит пиво на тумбу рядом с кроватью. — Это та ещё дикость, я знаю, — Пятифанов горько усмехается, запрокидывает голову. — Но… Я помню, как я читал тот смазливый стишок на литературе, про глаза… Я думал про твои, Тох. — А я рисовал тебя на том уроке. Я тоже… тоже думал про твои глаза, Ром. Они вновь замолкают: руки не расцепляются, наоборот, Пятифан заключает чужую дрожащую ладошку в замочек, поглаживает большим пальцем бледные костяшки, пока Антон, прикрыв рот другой рукой, выравнивает своё дыхание. Тишина тянется сквозь пальцы, словно жидкая карамель: сладкая, даже приторная, от неё прилипают верхние зубы к нижним, но Петров очень сильно любит сладкое, особенно карамель. В банках пенится дешёвое пиво, в голове бардак, а в грудных клетках ураган Катрина. Возможно, признаться в чувствах девчонке, было бы гораздо легче. Это, по крайней мере, было бы правильно. Но даже то, что происходит сейчас — неправильно, Антон готов продать свою душу лишь за мгновения, пока Рома держит его руку в своей, и шумно дышит в тишине. — Я скучал. — Резюмирует Петров, неловко поправляя очки. — Я тоже, Антош, — Рома поворачивает голову, и, кажется, приближается. — Ебануться можно, насколько, прикинь?Тебе обязательно нужно было испортить такой момент своим гопарским говором?
Сердце падает в ноги к Роме, когда он оказывается слишком близко, а Антон прижимается затылком к холодной стене. Дыхание в губы и касания носами кружат голову, и Пятифан опирается угловатой ладонью об изголовье кровати, когда подаётся вперёд. Губы касаются друг-друга: тихо, медленно, спокойно, но жарко, как-то слишком по-голодному, для первого трезвого поцелуя. Пятифан ведёт языком по нижней губе, и Антон не понимает, куда девать руки.Как люди вообще целуются, когда трезвые?
Но осознание правильных действий приходит тогда, когда поцелуй становится увереннее: Рома поддевает антоновские губы своими, ведёт руку под футболку. Все происходящее прекращает иметь связь с реальным миром, когда Петров лежит на кровати, под... Здесь просачиваются сомнительные мысли: кем теперь они друг-другу являются? Дружба начала выходить за отведённые рамки ещё давно, и осознание этого пришло, почему-то, только сейчас. Антон не понимает, чего он хочет, что между ними, и что ему правда нужно. Единственное, в чём он не сомневается — рука Ромы сжимает его талию, и это чертовски правильно. Они целуются в пятифановском диком темпе, Антону лишь остаётся жалобно захныкать, пытаясь успеть за языком Ромы. Он не жалеет, ни капли: целует грубо, быстро, слизывает слюну с подбородка Петрова, дышит неровно, сбито. Зубы неловко стукаются друг об друга, очки запотевают и пачкаются из-за прикосновений к стёклам. Пятифан отстраняется. — Убери. — Что? — Антон сводит брови к переносице, пытается отдышаться, и уловить размытый Ромкин силуэт взглядом. — Очки. Убери нахуй, — он делает это сам — хватает дорогую оправу за переносицу, абы-как кладёт на тумбу. — Мешают. Петров хотел было тихо возразить, насчёт небрежного отношения к такой дорогой — почти пять тысяч рублей — вещи, но Рома подхватил его за поясницу, заставил прогнуться, и прильнул к случайно подставленный шее. Кожа горит от колючих губ, от рук по телу, от стыда. Рома заговорчиски шепчет: — Моё, моё, моё, — монолог прерывается лишь на короткие поцелуи и укусы. — Я так мечтал о тебе. И Антон даже не находит в себе силы проявить инициативу тоже. Он только стонет пристыженно, когда пальцы грубо проезжаются по соскам под футболкой, взъерошивает короткие волосы на затылке, и молится.Господи, помоги мне не сойти с ума.
Молится, когда Рома заглядывает ему в мутные глаза, спрашивает-умоляет-приказывает одним лишь взглядом: «можно я, блять, сделаю это?». Антон не отвечает. Молчит, кусает костяшки, но одобрительно втягивает воздух носом, когда Пятифан, не дождавшись устного разрешения, спускает чужие штаны до колен. Сил смотреть на то, что происходит, нет никаких. Смотреть на эту грязь, мракобесие, похоть, божественные пальцы Ромы на... о, чёрт, на его животе, совсем рядом к паху, правда, нет сил. Хочется расплакаться от чувств, желания, стыда и необъяснимого волнения. Но это волнение ощущается приятно — раскатывается по узким венам тёплыми волнами, обдаёт жаром с ног до головы. Из-за него не хочется закинуть в себя горсть таблеток, сброситься с крыши, или взять в руки — такое было последний раз аж два года назад! — лезвие. Хочется продолжить ластиться, как забитому котёнку, к Ромкиному телу. От него пахнет пивом, солоноватым потом, похотью и любовью, и Петров всё-таки находит в себе силы хотя бы открыть рот: — Я люб— чёрт, Ром, — Пятифан кладёт руку на пах — Антон сходит с ума. — Я люблю... — Я тоже, Тошик, — нежно, мягко, почти беззвучно: — Тоже, очень люблю. Пальцы бесстыдно задевают кромку белых боксеров, срывают вниз, прямиком к штанам, а после, вся эта каша из нижней одежды, и вовсе слетает на пол, оставляя Антона полуголым и совсем смущённым.Мне ведь тоже нужно что-то сделать, верно?
Петров задумывается лишь на мгновение, и, закусив губу, через пожирающий изнутри стыд, ведёт дрожащую ладошку по оголённому пятифановскому прессу, и тоже дёргает кромку спортивных штанов вниз. — Тише, — Рома сбито выдыхает. — Это делается не так, мой хороший. Он аккуратно обхватывает тонюсенькое запястье Антона, ведёт в свои трусы, и шепчет: — Если ты хочешь сделать то же, что и я, не нужно спешить, — Пятифан становится совсем нежным, но одновременно строгим. Ей богу, Антону будто учитель помогает! — Вот так, умница. Петрова ведёт, когда в его руках оказывается чужой член. Он давится слюной, но всё-таки, поспешно сглатывает её, и даже не успевает понять, что он чувствует, как его снизу накрывает грубая рука.Мы и правда дрочим друг-другу?
Я сейчас, блять, умру.
Антон плачет-скулит-стонет, когда горящую головку оглаживают дрожащие пальцы Ромы. Голова кружится, и хочется просто растечься в чужих руках, но под пальцами правой руки расплывается сетка напряжённых вен Пятифана, и Антон резко опоминается. Движение руки — и Рома сипло выдыхает, на секунду останавливается, но после продолжает ласки в ускоренном темпе. Антон теряет счёт времени. Они с Ромой сейчас сами, собственными руками создают новое измерение, новую вселенную, между их телами зарождается ещё одна галактика. В космосе она потеряется на раз два — кому до неё будет дело? Никому, кроме Антона и Ромы. И никто даже и не имеет права влезать в эту галактику, потому, что это настолько личное, настолько интимное и родное, и никому, кроме них самих, недозволено тревожить их собственную вселенную. Всё заканчивается резко, интенсивно, и тягуче приятно: Петров замирает, плавится, содрогается всем телом, и растекается белой кляксой на своём животе и в руке Пятифана. Рома кончает следом, после последнего жалобного всхлипа снизу, низко стонет, хмурится и кусает губу. И вот сейчас, желание нарисовать его, в предоргазменном содрогании, бьёт ключом. Они лежат рядом: вселенная схлопывается. В воздухе витает запах разлитого пива, пота, антоновского стыда и чего-то ещё. Мышцы расплываются, и даже подняться на локтях не создаётся возможности. — Слава богу, мамка сёдня на работе, — сипло тянет Рома где-то справа. — Чёрт, с тобой всё по-другому. — О чём ты? Дай выпить. — Антон тянется рукой к пиву — пить хочется, невероятно — и Рома подаёт ему банку. — С Полинкой всё было будто... ненастоящее, — Пятифан вскидывает руки к потолку, пока Антон заинтересованно отхлебывает пиво. — Какое-то кукольное. С тобой всё такое живое. — Приму за комплимент. — Антон залпом допивает пиво, и пристыженно отворачивается. — Я серьёзно, — Рома вновь нависает над Петровым, задевает рукой пустую банку на кровати. — Антон. Улыбка всплывает на лице сама собой, когда серо-зелёные глаза очень серьёзно прожигают антоновские зрачки взглядом. Рома хмурит густые брови, кусает губу, но когда Антон глупо хихикает, не сдерживается, и хихикает в ответ. — Вот же пидорство, — Петров меняется в лице, когда Рома удручённо вздыхает. — Ну а что? Правда ве... Антон хватается рукой за загривок одноклассника, тянет на себя, и неуклюже целует во влажные губы, мол, «заткнись уже». — Это не плохо, я пра... — Рома отстраняется, пытается договорить, но Петров вновь его прерывает поцелуем. — Да ты дашь договорить, или нет?! — А к чему слова? — Антон мягко улыбается уголком губ. — Резонно. — подмечает Рома, и падает вниз, вновь впечатываясь в губы напротив.«Пидорство».
Пять минут назад, тебя это не волновало.
Ну, да, пидорство.
Но я продам душу дьяволу, только для того, чтобы это никогда не закончилось.