Абстракция в квадрате

Фёдор был потрясающе умным для своего возраста. Его искренне считали гениальным ребёнком, пока он отмахивался, вспоминая, как несколько недель назад согласился на совершенно детское "Давай дружить!" от мальчишки с волосами странного цвета, полностью закрывающими левую часть лица. Он отмахивался, когда каждый учитель в школе был наслышан о его невероятных способностях, а рядом с доской почёта, где гордо висела его фотография, крутился придурковатый мальчишка, нетерпеливо подпрыгивая в ожидании друга. Он так же отмахивался, когда при выпуске из школы ему вручали заветную золотую медаль, а белобрысый идиот, время от времени зависающий над вопросом, сколько будет дважды два, расхаживал неподалёку с собственным аттестатом. Он продолжал отмахиваться, когда поступил в академию Штиглица на факультет живописи и отмахивался, когда этот псих составил ему компанию на той же кафедре. Отмахивался, когда уже на первом году обучения прослыл любимчиком всех преподавателей, первое время искренне наслаждаясь обучением, имея лучшие результаты на курсе, но уже на втором возненавидев это место, словно оно было самим проходом в ад. И оно было бы им, не будь рядом его личного ангелочка. — Федь, ну, ты идёшь? Идёшь? Идёшь?? Фёдор поднял глаза, сильнее кутаясь в шерстяной шарф и потирая замёрзшие ладони. И без того обычно холодная сероватая кожа сейчас, казалось, вовсе принадлежала трупу. За весь путь от дома до академии попутчик не раз предлагал свой шарф, но Достоевский лишь отнекивался, в конце концов первый без лишних разговоров замотал друга в ярко-желтую ткань, пропахшую сахарной ватой, фейерверками и карамелью. Фёдор неосознанно вдохнул глубже давно ставший родным запах. Парень перед ним за последний год обогнал его в росте на добрые 3 дюйма, а дурацкая улыбка на его лице, кажется, стала шире раз в 15. Ещё в школьные годы Коля отрастил длинную белоснежную косу, которую завязывал нелепой пушистой резинкой, а потом обматывался ею с ног до головы, звонко смеялся, развалившись на кровати Фёдора, а тот лишь хмыкал, невольно улыбаясь одними глазами. С тех пор в его внешности менялось всё, что угодно, кроме дебильной улыбки и внешней ассоциации с клоуном. Белая чёлка, заметно короче, чем основная масса волос, всегда закрывала правый глаз. Гоголь убеждал, что не пользуется лаком, но эти пряди словно приросли к его лицу, удерживаемые разве что высшими силами. Раньше Достоевского терзало любопытство, но он быстро смирился с тем, что приятель не желает об этом говорить, и оставил вопрос. Вечно растрёпанные волосы на затылке скрывала яркая шапка с помпоном под стать резинке. Два таких же болтались на длинных завязочках, которые Коля вечно дёргал, на что Федя качал головой, но глубоко в душе умилялся другу. Брюнет уставился на улыбающееся лицо и покрасневшие от холода щеки. Крупные снежинки облепили одежду обоих, от чего Гоголь приходил в чистый восторг, а Фёдор лишь ёжился от холода, принимая горячий поцелуй в щёку и такой же температуры руки на своих плечах. Удивительно, как этому человеку удаётся всегда быть...таким? Наконец, перед глазами показалось внушительное здание академии. Чёрные волосы растрепались от холодного ветра, но Достоевский терпеливо заправил их за ухо, обречённо выдыхая. Из того скудного набора учреждений, одобренных его матерью, которые Фёдор мог выбрать для получения высшего образования, он остановился на том, который считал своим страшным сном. А всё из-за одного парня, только что грохнувшегося в сугроб у самого порога. Дружба их зародилась ещё в младших классах школы, находившейся ровно через дорогу от академии. В первый же день учёбы Фёдор привлёк всеобщее внимание абсолютно чёрными отросшими волосами в совокупности с мертвенно бледной кожей и глазами, не то фиолетовыми, не то синеватыми, зато смотрящими в самое нутро с самых ранних лет. В первую же неделю учёбы учителя поражались острым умом, а одноклассники мгновенно переключились с дружелюбного интереса на жгучую нелюбовь к больно умному мальчику. Однако, к удивлению и счастью самого Фёдора, уже через месяц внимание учащихся с ним ребят переключилось на нового мальчика, опоздавшего в школу на целый сентябрь. На перемене в тот день Достоевский наблюдал сцену разговора, вероятно, мамы этого мальчишки с классной руководительницей. Остановившись, Федя изучающе глянул на двух женщин. Учительница от чего-то нервно поджимала губы, рассматривая нового ученика. Достоевский проследил за её взглядом, тут же зацепившись за абсолютно белые длинные волосы, закрывающие половину лица. Мальчик стоял — хотя, это сильно сказано. — он покачивался из стороны в сторону, с любопытством оглядываясь, то и дело дёргал мать за рукав, призывая посмотреть туда же. Взгляд зеленоватого глаза в предвкушении метался во все стороны, а наткнувшись, наконец, на Фёдора, вдруг остановился. В большом выразительном глазу заплесала смешинка, а на губах расцвела обворожительная улыбка, а Федя только успел удивиться харизме этого семилетнего ребёнка, когда тот весело помахал ему рукой, наконец оторвавшись от одежды матери. Фёдор застыл на мгновение, удивляясь, но тут же отмер, едва успев дёрнуть рукой в ответ, как мать, вновь ухватившая руку сына, повела его прочь, на что тот лишь улыбнулся почему-то крайне озадаченной учительнице. Достоевский двинулся дальше, отстранённо потупив взгляд. "Чудной" – подумалось ему прежде чем звонок на урок отвлёк от дальнейшего развития мысли. Особенностью Фёдора всегда была его холодность и безразличие к окружающему миру. Мать даже подозревала у него аутизм, но врачи опровергали диагноз. Он был умен не по годам, быстро учился новому, схватывал на лету самую разную информацию, но ничем не интересовался всерьёз. Мать его, набожная приверженица искусства, пыталась пристрастить сына к рисованию, водила по галереям, отдала в художественную школу, покупала множество книг с изображениями самых известных работ различных авторов, но маленький Федя, которым двигала логика и расчетливость, не проникся художественной классикой, интересуясь в области творчества, разве что, книгами. Достоевский любил читать. Часто научную литературу, реже поэзию и романы, никогда развлекательную литературу. Чего только не пробовала одинокая родительница, в попытке воспитать в своём детище креативную натуру. Фёдор быстро научился азам пропорций и перспективы, построению фигур и работе с цветом, преподаватели не могли не подмечать его талант, однако одарённого мальчишку ничуть не интересовало то, чем так горела его мать. Своего отца он не помнил. Родительница обмолвилась, что его давно нет в живых, на вопросы о нём мама не отвечала, а Достоевский и не допытывался, в конце концов, какая разница. Сейчас, ступая в ненавистные двери, заботливо придерживаемые Николаем, он мечтал отправиться вслед за отцом. — Отвратительное место. Фёдор поморщился, отряхиваясь от снега, краем глаза наблюдая за торопливым другом, успевшим раздеться и теперь почти терпеливо дожидаясь его. Достоевский на это односторонне улыбнулся, стягивая сапоги, в сотый раз уже рассматривая величественные высокие стены академии, красивые белоснежные колонны и расписные потолки. Сдав одежду в гардероб, Коля тут же поскакал вперёд, рассказывая очередную забавную на его взгляд историю, пока Фёдор самозабвенно наблюдал за учащимися, словно те могли спасти от надоедливой, но родной болтовни под ухом... Которая внезапно утихла. Достоевский повернул голову в сторону человека, тишины вокруг которого не бывает. Вопросительно приподнял бровь, а Гоголь лишь с наигранной обидой насупился, надув губы. — Дост-кун не слушает меня! Фёдор заискивающе огляделся, не обнаружив наблюдателей приблизился к Гоголю, невесомо касаясь мягких волос в дружеском поглаживании. — Я тебя слушаю, Коль. Достоевский немного вымученно улыбнулся, а Николай расцвёл с новой силой, перехватывая тонкую бедную руку и несильно прижимая друга к себе, укладывая подбородок тому на макушку, зарылся пальцами в иссиня-чёрные волосы, любовно перебирая, а в завершение нежно поцеловал в скулу. Исполнив все давно привычные действия, Гоголь ускакал вперёд, мгновенно переключаясь, давая Фёдору пару минут на раздумья. Достоевский пригладил взъерошенные ранее волосы, пошёл следом. Федя всегда считал себя нетактильным. Прикосновения, какие бы они ни были, ничего не значат для него. Первое время он очень удивлялся тому, как бесстыже новый товарищ нарушает его личные границы, однако очень скоро понял, что пытаться останавливать его – себе дороже. Такой уж Коля Гоголь. Если ему что-то и свойственно, так это самовольничество. И неважно, кто перед ним. Коля делает то, что может, и никакие силы не способны вывести его из состояния комфорта. Фёдор – человек всегда очень сдержанный и скупой на эмоции. Однако сейчас, вспоминая, как много лет назад принял в свою жизнь этот лучик света с кошачьими ушками и изображениями самых неведомых зверей, разукрашенных во все цвета радуги, он ни на секунду не пожалел. Этот человек не знал ограничений и часто не обращал внимание на просьбу остановиться. После Достоевский беседовал с ним, а Гоголь...а Гоголь отшучивался и говорил, что это в последний раз. И Фёдор верил...бы. Будь у него меньше интеллекта в голове, чем у него есть. Он знал, что Коля врёт. Знал, что он совсем не такой, каким показывает себя всем. И вопреки, но кое-что он знал наверняка. Если и есть человек, чью просьбу Гоголь выполнит независимо ни от чего... То это его Дост-кун. Порой Фёдору казалось, что Коля одержим. Даже если первый попросит навсегда перестать касаться его, то он безоговорочно выполнит. Никто, пожалуй, не понимал, с чем это связано. Но ведь тем оно интереснее, так? Кое-как догнав друга, Фёдор обвёл унылым взглядом просторное помещение. Аудитория навевала привычную тоску, Достоевскому оставалось только вздохнуть, смирившись. Здание, создающее композицию из характерных особенностей самых разных стилей прошлого, выполненное в унылом серо-жёлтом цвете, не призывало к позитиву. Бессонница мучила Фёдора уже который месяц со дня ухода матери. Тёмные тени под глазами, бледная кожа и исхудавшее тело были тому подтверждением. Занимая свое место за их с Колей столом, вспомнил, как друг интересовался, почему Дост-кун не отчислится из ненавистного места, раз больше не страдает от постоянного контроля матери, но тот лишь поступал так, как поступал обычно. Отмахивался. Питерская погода сегодня превзошла сама себя. Снег валил не переставая с самого утра, окрашивая в белый широкие улицы. Пожалуй, единственное, чем был хорош этот день, так это то, с каким детским потрясением Коля играл в снежки, смеясь так громко и так беспечно, что Фёдор почти поверил. Но он он не верил. Чёрт, как бы он хотел верить. Но каждый раз, заглядывая в изумрудный глаз, он видел столько недосказанности, существующей между ними, что хотелось спросить, нет, потребовать ответа. Какого чёрта, Коля, друг мой, что с тобой происходит...? Ответа безмолвная радужка не давала, а Гоголь продолжал изображать абсолютное счастье. Кретин. Идиот. Почему мне не плевать? Они оба молчали. Надолго ли их хватит? Ни один не знал. Гоголь всем сердцем любил своего Федю, а Достоевский просто Достоевский. — Федь, Феденька... Коля добродушно улыбнулся, приземляясь на место рядом с Фёдором, тут же прильнув к его плечу всем телом. Достоевский не обратил внимание. — Ну Дост-кун! Гоголь заныл, дёргая друга за рукав. Фёдор наконец развернулся, вопросительно глядя на того, мельком заметив чуть съехавшую с левого глаза прядь волос. Николай быстро пригладил её. — Ты в порядке? Произнёс почти серьёзно, Фёдор даже удивился про себя, но кивнул. Коля нередко интересовался его состоянием, когда видел отстранённость Достоевского. Не привык? Волнуется? Из принципа? Кто ж его знает. Но Фёдору впервые чертовски интересно. Он кивнул, засмотревшись на яркую белозубую улыбку. Красивый.. — В порядке. Достоевский тоже слабо улыбнулся, погладил Гоголя по плечу и... Решился. — Коль, дома нам надо будет поговорить. Коля немного отпрянул, нервно перебирая пальцами чёлку, зажевал губы. Притворяется. Если бы он хотел соврать достоверно, он бы сделал это. — Я..ну.. — Коля. — Хорошо. Неловко улыбнувшись, Гоголь уселся ровно, всё оставшееся занятие разыгрывая войну между листами бумаги с артиллерией из маркеров и конницей в исполнении корректора. Он всё себя как обычно. Но пытаться обмануть Фёдора? Так глупо. Весь оставшийся учебный день Гоголь был как на иголках. Пару раз между парами пытался улизнуть, дабы избежать разговора. Разумеется, безрезультатно. После последнего занятия он хотел было сорваться с места, убираясь куда подальше, но Фёдор удержал, используя Взгляд. И как такому отказать? — Коль. Достоевский позвал, чуть наклонив голову вбок. Черт, он делал так всегда, когда собеседники не понимали, по его мнению, очевидных вещей. Гоголь отвернулся. — Знаю, знаю. Надо поговорить. Светловолосый обречённо выдохнул, выходя на улицу следом. Холодный ветер ударил в лицо, привычный серый пейзаж уже мозолил глаза, заставляя морщиться. Фёдору всё, кроме холода, было по душе. Уныние и бесцветность его не смущали. Коля же не переносил. Его душа требовала цвета, яркости, насыщенности. Он любил свой город всем сердцем, но черно-белый стиль жутко его удручал. Достоевский понимал и поддерживал, искренне поражаясь, как можно так гореть искусством, так желать краски. На том они и сошлись когда-то. Тёмные тучи, размеренно плывущие по Питерскому небу, только больше вгоняли в тоску. Гоголь, молчаливо уставившись себе под ноги, размышлял. Вдруг схватил друга за руку, тот не вздрогнул, только вопростельно вскинул бровь. Замявшись, кажется, сомневаясь впервые в жизни, потянул Фёдора в другую сторону. Он поддался. Знал, что он разговора Коля все равно не отделается. Шагая вдоль набережной, Коля, игнорируя недоумевающий взгляд фиолетовых глаз, завел непринуждённую беседу ни о чем. Через три десятка шагов Фёдор даже начал отвечать. Уложенная камнем дорога, покрытая толстым слоем снега, привела их к Летнему саду. Погода в нём, конечно, более летней не стала, но вести серьёзный разговор, блуждая по знакомым тропинкам под тихий гул прохожих, грея руки о стаканы с горячим кофе, было в разы приятнее. На секунду из-за туч показалось солнце. Совсем крошечный голубой участок среди прочей серости. Снегопад стихал. А Коля даже на секунду подумал, что всё обойдётся. Как вдруг Фёдор начал. — Ответишь на вопрос? Честно. Гоголь уверенно кивнул. Врать Достоевскому было бесполезно. Ещё секунду глядя в лицо Гоголя, Фёдор продолжил. — Почему ты врёшь? Всегда и всем. Коля сжал стаканчик в побледневших пальцах без перчаток, отводя глаза, решил хотя бы для галочки попробовать извечную технику – притвориться дурачком. — Я не понимаю, о чём ты. Кому я вру?.. — Коль. — Я...ну... Фёдор остановился, секунду поколебавшись, коснулся плеча друга ладонью, чуть сжал в ободряющем жесте. — Это ведь я, Коля. Стеклянный взгляд зелёного глаза вдруг стал более осознанным, вцепился в лицо Достоевского, словно эта фраза... Гоголь аккуратно взял предложенную руку в свою, повёл за собой, почти не глядя. Заснеженные тропинки привели в небольшое ответвление. Коридор с «крышей» из голых чёрных веток не спасал от теперь мелкого снега, но добавлял уединённости. Пройдя вперёд, они остановились. Коля отвернулся, не решаясь. Фёдор не торопил. — Федь...Федь, я...понимаешь..! Он резко выдохнул, зажмурившись. Его вечный контроль над собой в одно мгновение оставался где-то далеко, когда рядом был этот холодный, но такой тёплый его сердцу Дост-кун. Сердцу? Хах. С каких пор ты считаешь, что оно у тебя есть, Коль? Гоголь постарался расслабиться. Чёрт, это же Достоевский. Твой Феденька. Твой Дост-кун. Он примет тебя любым. Примет. А если нет? Он примет. Сильно прикусив губу, Гоголь отнял руку от Фёдора, поднося к своему лицу. Не позволяя себе больше сомневаться, убрал закрывающую левый глаз чёлку за ухо, смотря на собеседника двумя. Ну, не совсем смотря. Коле показалось, что во взгляде напротив мелькнуло удивление, но, должно быть, правда показалось. Это же Фёдор. Глаз, как и второй обрамлённый белыми ресницами, значительно отличался по цвету. Серо-голубой, слишком бледный и невыразительный, словно мёртвый. Вероятно, так оно и было. На этот глаз Коля был полностью слеп. От брови до середины щеки проходил тёмный, выделяющийся на светлой коже шрам. Гоголь тут же опустил лицо, ощутив взгляд. Он считал его уродливым. Ну да, от большой любви к своей особенности он не стал бы прятать его за волосами последние 13 лет. Теперь...что теперь? Теперь, должно быть, Фёдор задаётся вопросом, откуда взялась эта особенность. Коля наблюдал за реакцией друга. Бледное лицо не выражало никаких особенных эмоций. Изучая внимательным взглядом тёмных глаз, он озвучил возникшую догадку. — Ты это сам, да? Сам. Гоголь поймал его взгляд. Еле заметно прирывисто кивнул, подтверждая. — Сам. Вдруг осмелев, рассмеялся про себя, продолжил. — Что дальше? Я предъявлю тебе свою медицинскую карту, и ты выставишь меня из дома со всем барахлом? Тебе придётся помочь мне с переездом на помойку. Николай невесело усмехнулся, вдруг продолжив движение вперёд. Фёдор двинулся следом чуть позади, хмыкнул, привлекая внимание первого, тот лишь недоуменно мотнул головой. Достоевский ответил на немой вопрос. — Дурак ты. Коля на это пожал плечами, решив уточнить, уже смирившись со всем, что скажет Фёдор дальше. — Ты знал? — Догадывался. — И как давно? — Всегда. Конечно. Гоголь кивнул, кусая губы, приложил руку к шее. Нелепый жест, он всегда делал так, когда по-настоящему нервничал. Фёдор не понял, с каких пор замечает такие мелочи. Как и того, почему находит это милым. Что творится... Достоевский хмурится. — Скажи мне, что это. — Федь, я...ты же знаешь... — Скажи. — Шизофрения. Оба замирают. Коля от такого несвойственного ему страха, а Фёдор из-за того, что это прозвучало как смертный приговор. Нет, не так. Коля произнёс это, словно смертный приговор. А ничего смертельного, по сути, не было. У удивлению Гоголя Фёдор тихо засмеялся. Фёдор? Смеялся?? Он спит или уже умер. Больше верится во второй вариант. Однако нет. Он был жив и с легко читаемой растерянностью на лице наблюдал сдержанно хихикающем Достоевским. Он мило морщится, когда смеётся. Взгляд сразу добрый такой... Успокоившись, черноволосый потянул друга на себя, заставляя немного наклониться, крепко обнял. Это было так не по-достоевски, но он чувствовал, что это то, в чем сейчас нуждается его тактильный Коля. Его Коля, которого он принимает. — Ты такой дурак, Николенька. Гоголь знает. И отвечает на объятия. Он так в них нуждается.