Абстракция в квадрате

Они не знали, сколько простояли так. Из оцепенения Гоголя вывела лёгкая дрожь Фёдора в его руках. Внезапно вечно мрачный друг показался таким до смешного маленьким и беззащитным, что его захотелось сжать в своих объятиях навсегда. Не выпускать из рук. Никогда не выпускать. Но им пора домой. Нехотя отцепившись от окоченевшего Фёдора, Гоголь...улыбнулся. Искренне. С настоящим блеском в глазах. Мрачные мысли накатили новой волной, искажая, Достоевский заметил перемену в настроении, но промолчал. А Коля почувствовал, что...ему стало легче. Его душа успокоилась на те мгновения, что он прижимал к себе Федю. Он уже не отпустит его... Спустя пару секунд немого диалога трёх глаз Гоголь отвернулся. Сомневаясь в правильности своего решения, но только где-то глубоко в душе, он протянул Фёдору руку, не дожидаясь реакции, сам взял холодную тонкую ладонь в свою, сжимая, согревая горячим дыханием. Трепетно перебирая тонкие пальцы, он порывисто потянул на себя, нежно-нежно целуя каждую костяшку, почти невесомо, но словно опаляя кипятком. Фёдор застыл, но больше даже не от действий Гоголя, к подобному с его стороны он привык, а от того, что... Его сердце отзывается на это прикосновение. Ему нравится. Внезапное осознание обрушилось на мозг, когда его руку отпустили. Горячо. Невероятно горячо. Что это? Достоевский впервые не имел ни малейшего понятия. Подняв чуть туманный взгляд, он увидел лишь вежливую улыбку Гоголя. Я опять выглядел так безразлично?.. Они медленно шли по мостовой. Каждый думал о своём. Снег, ещё пару часов назад летящий крупными хлопьями, постепенно таял, теперь даже не достигая земли. Слякоть под ногами вызывала только отвращение. Грязно-желтые дома с так называемым декором уже драли глаза до такой степени, что даже уехать в какую-нибудь глушь и затеряться среди деревьев в маленьком деревянном домике на опушке казалось лучшей перспективой. Или улететь. Взять с собой только Фёдора и свою мечту. Начать её реализацию в стране, в которой Коля так мечтал побывать. Япония. Он горел этой культурой. Не самая большая и не самая богатая, но столь разноцветной и живой она выглядела, что Гоголю думалось, словно в ней он и сам сможет почувствовать себя немножко более живым. Он бы бросил всё. Учёбу, подработку. Занимался бы делом всей жизни, но для себя. Он мечтал создать шедевр, который будет известен по всему миру. Он хотел показать, что может. Хотя...нет. Он бы бросил не всё. Фёдора – нет. Своего Дост-куна он бы взял с собой везде. Хоть на край света, Федю он не оставит. От этого на душе потеплело. Центральный район, в котором им повезло жить и учиться, весьма скуп на позитив. До поры, до времени. В конце концов, что бы не случилось, Новый Год – праздник, позволяющий на короткую, но счастливую неделю забыть про все беды и проблемы. Побыть человеком. Для Гоголя это всегда была невозволительная роскошь. Была. А как будет теперь – одному Фёдору известно. Исписанный подъезд встречал едва ощутимым, но необходимым теплом. Слишком медленно поднимающийся лифт действовал на нервы. Гоголь заёрзал. Наконец спросил. — Дост-кун злится? Фёдор, которого вопрос выдернул из своих мыслей, лишь повёл плечом, повернувшись к другу. В испуганных глазах было что-то...настолько живое и родное, что захотелось стереть из них страх. Худая рука сама собой потянулась к белой чёлке. Костлявые пальцы провели по волосам, путаясь в непослушных локонах. Коля замер, наблюдая за движениями руки. В следующее мгновение сердце совершенно ушло в пятки, потому что чуть хриплым голосом Фёдор вдруг прошептал краткую просьбу, касаясь холодным носом скулы Гоголя. — Наклонись...немного... Николай повиновался, склонившись, подхватил, первым касаясь тонких ледяных губ напротив, но лишь на мгновение. Не поцелуй, а лёгкое, едва ощутимое прикосновение губ, секунда, за которую все внутренние органы, кажется, обернулись вокруг своей оси и поменялись местами пару раз, ведь в следующий миг открывающиеся двери лифта вырвали из неги, однако Фёдор удовлетворённо заметил, что взгляд друга немного успокоился. Пока Гоголь рылся в карманах в поисках ключей, Фёдор наклонил голову, разминая шею, подошёл ближе. — Нет. Коля остановился, наконец отыскав несчастную связку, повернулся к Достоевскому, недоуменно моргнув. — А..? — Нет, не злюсь. — А... Ещё пару раз неуверенно похлопав глазами, Гоголь не скрыл настороженного выдоха, а после благодарно и в то же время нежно глянул из-под длинных белоснежных ресниц. Красивые...и как на такие не повестись... Что?... Мысль проскользнула в сознании прежде, чем была проанализирована и одобрена. Он всегда считал Гоголя привлекающим внимание, ярким, запоминающимся, красивым, но никогда в таком контексте. Дверь бесшумно отворилась, впуская своих хозяев внутрь. Родное жилище не выглядело сильно новым, зато довольно просторным. Две спальные комнаты, кухня, ванная, общая гостиная с телевизором и большим диваном в скромном чёрном цвете, но с ярким покрывалом всех цветов радуги. Фёдор считал его дурацким. Не выкидывал только потому, что Гоголю он безумно нравился. Комнаты, предназначенные для сна, совсем небольшие, весьма широкая кровать, тумбочка, шкаф, рабочий стол. Достоевский однажды зашёл в комнату к Николаю, но тут же пожалел, как только на глаза попался этот самый стол, заваленный всяким хламом разнообразного характера. С тех пор он старается её не посещать. Зато вот Коля, игнорируя все нормы поведения, врывается к соседу в комнату без предупреждения и хоть какого-то обозначения своего желания войти. Достоевский просил стучать. Стоит ли говорить, что Гоголь пренебрёг этой просьбой? Точнее, он искренне старался придерживаться её первые 15 минут, с наигранной обидой дулся, порываясь ворваться в обитель сожителя, разнося идеально расставленные в шкафу книги, сметая со стола учебные принадлежности и сдирая с окна скучные тёмно-серые шторы, а потом, вдоволь насладившись своими разрушительными деяниями, завалиться на свою кровать с постельным бельём с принтом Человека Паука, задергивая ярко-жёлтые занавески с малиновым узором, схватить ноутбук, вдоль и поперёк облепленный наклейками и стикерами, и уставиться в очередной фильм Marvel, крича о крутости Тони Старка на горе Фёдору Достоевскому. А что Фёдору? Он планировал после пар привычно сделать данные на дом задания за от силы 10 минут и сесть за излюбленные шедевры русской и не только литературы, утыкаясь носом в желтоватые страницы и почти уходя в мир иной, пока Гоголь не напомнит о своём присутствии, тактично настолько, насколько это возможно в случае Коли, усаживается рядом, словно желает почитать вместе. Конечно, глаз холодного зелёного оттенка направляется далеко не в текст книги, а в лицо Фёдора. Он рассматривает ровный тонкий нос, бледную синеватую кожу, чёрные брови, чуть нахмуренные, напротив расслабленные такие же бледные губы, кое-где искусанные в кровь. Натыкается взглядом на чуть опущенные длинные ресницы, оберегающие аметистовый хрусталик, внимательно вглядывающийся в мелкие строки. Ещё секунда и взгляд наблюдателя скользит дальше, к акуратному подбородку, далее тонкой шее, не в первый раз очерчивая выступающие вены и слишком заманчиво двигающийся кадык. Взгляд плавно перетекает на чересчур худые плечи, грудь, рёбра, держащие, словно что-то невероятно драгоценное, столь бережно, руки, слишком израненные мелкими царапинами о страницы. Дальше – впалый живот, скрытый под домашним чёрным свитером, без которого даже в отопляемой квартире под шерстяным пледом Фёдор чувствует себя окоченевшим. Скользнуть дальше не позволяет Достоевский, повернувший голову, чуть склонив набок её же, убирает с лица тёмные передние пряди, закрывающие обзор, когда остальная копна собрана в аккуратный короткий хвост на затылке. Вернее, он был аккуратным до прихода Гоголя, уже не очень, ведь ладони, куда крупнее и, что важно, теплее фёдоровских, быстро находят стянувшую волосы резинку и распускают и без того не очень прочный хвостик, позволяя чёрным отросшим прядям упасть, едва-едва касаясь плеч. — Ну и зачем? Пытаться читать дальше бессмысленно, поэтому Фёдор смиренно выдыхает, откладывая книгу, бережно укладывая закладку – точнее просто случайный отрывок бумаги – между страниц. Гоголь на вопрос только улыбается, зарываясь пальцами в абсолютно чёрные волосы. Почему-то замирает на мгновение, понуро опуская голову на то же время, но прежнее настроение быстро возвращается, шаловливые длинные пальцы осторожно двигаются, массируя кожу голову, а Достоевский против воли расслабляется, доверяя другу всего себя. Он не любил прикосновения к своим волосам, но рядом с Гоголем полюбишь всё, что угодно Гоголю. Коля мог лениво водить среди тёмных прядей до самой ночи. Обнимать, прижимаясь всем телом, иногда шептать что-то, что Фёдор не слышал. Или делал вид, что не слышал. Коля мог часами лежать около соседа, наблюдая, изредка внаглую целуя быстро замерзающие щёки. В первый раз Достоевский очень удивился, но спустя десяток лет дружбы перестал уделять этому внимание. Только после того, как уже в глубокой ночи Фёдор насильно выгонит Гоголя из своей комнаты, он может со спокойной душой почитать, поделать что-нибудь по учебной программе, почитать...ему было, чем заняться, страдая от хронической бессонницы, но свое предпочтение он частенько отдавал чтиву. Он знал, что Коля тоже не спит. Разнообразные звуки из соседней комнаты, которые улавливал тонкий слух, оставались проигнорированы вплоть до момента, когда Гоголь посреди ночи решит подвигать мебель или покидать мячом в стену. Пусть делает, что хочет, но чтобы потом без разборок с соседями. Только к утру, когда глаза начинали слипаться, текст расплывался и сосредоточиться на смысле написанного становилось трудно, Фёдор закрывал книгу, ложился, тут же мотаясь в одеяло по полной программе. Ещё долго он слушает приглушённый голос Гоголя за стеной. Что он вечно болтал сам себе? Теперь понятно, что. Ну, Достоевский предполагает, но он уверен в своей правоте. Из приоткрытого окна доносятся лёгкие порывы холодного воздуха. Коля идёт на кухню, ставит чайник, на автомате доставая две кружки. Свою – нежно-розовую с ярким рисунком и надписью и Фёдора, черную, без каких-либо изображений. Гоголь вечно порывался купить Достоевскому какую-нибудь цветную и красивую кружку, но тот лишь отнекивался, мол, и эта устраивает. Коля не настаивал, конечно, но и своего предложения не забыл. Впрочем, у них будет время обсудить это. Возможно, в немного более подходящее для того время, а не когда Гоголя внутренне выворачивает наизнанку, а Фёдор молчит уже который десяток минут, обдумывая что-то про себя. Слова. Он думает, что скажет Николаю. "Знаешь, я всё это время знал, что с тобой что-то не так" Нет. Плохо. Ужасно. Достоевский не умеет выяснять отношения. Совершенно, абсолютно, новая грань реальности его жалкого существования, которую он не познавал прежде и не собирался. До поры до времени, естественно, и всё же... Фёдор чувствует себя слишком неуютно, когда Гоголь берёт чайник со всё ещё бурлящей водой, осторожно разливая по кружкам с заваркой. Потянувшись за графином с холодной водой, на мгновение останавливается, распуская и без того растрепанную косу. Достоевский отдёргивает себя на том, что наблюдает за движениями этих пальцев. За долю секунды они ловко поднимают волосы наверх, закрепляя в непрочный недо-пучок на затылке. Такая сущая мелочь, но Фёдору, кажется, — помолись, хах — вдруг стало ощутимо легче. Это ведь...Коля. Придурковатый Коля, чьё поведение теперь обретает смысл, и всё же, это не перестаёт быть его Коля. Это всё ещё тот самый семилетний мальчик с дурацкими странно белыми волосами и глупой улыбкой, когда в один особенно — удивительно — тёплый день октября на пороге класса возникает это явление. Фёдор помнит, как он, маленький Федя тогда, положил голову на парту, вполуха слушая представление классной руководительницей нового ученика, изучая детскими и такими невинными в силу возраста глазками мальчика: Волосы — первое, что привлекло внимание, пожалуй, всего класса. Абсолютно белые, как и ресницы с бровями. Альбинос? Вполне вероятно. Учительница не заострила внимание на этом, выглядя немного нервной, поглядывала на белокурого пацанёнка. Теперь ясно, почему. Глаза насыщенного зелёного — голубоватого, как заметил потом Фёдор — цвета гулял по лицам новых одноклассников, не задерживаясь особо ни на ком. Довольно худое, пускай и не хлипкое на вид тело наполовину скрывалось за спиной преподавательницы. Неплохо одет, как и любой первоклассник, пожалуй. Волосы, чуть длиннее лопаток, завязаны в высокий хвост какой-то вырвиглазной резинкой из детского набора «Маленькой принцессы», не иначе. Выделяющаяся на светлой коже радужка глаза остановилась на Фёдоре. Брюнет, почувствов взгляд, вопросительно вскинул бровь. Но новый мальчик только широко улыбнулся и..помахал. Совсем как тогда, в первый день. Странный. "У тебя здесь свободно?" От воспоминаний отвлекает тихий стук кружки о стол. Фёдор повернулся на звук, после робкого предложения переместиться в гостиную кивнул, поднимаясь. Помещение встретило желтоватым тёплым светом. Ещё давно после Нового Года Гоголь уломал убедил Достоевского не снимать гирлянду со штор, мол, пусть праздник всегда будет с нами. Фёдор тогда недовольно хмыкнул. Ещё бы ёлку предложил оставить. Хотя, в общем-то, смотрится не так уж и плохо... Привычный домашний чёрный свитер покалывал голую под ним кожу. Привалившись к спинке дивана, Фёдор перевёл взгляд на Гоголя, нервно кусающего губы. Он так боится меня..? Фёдор ожидающе поёрзал, а Коля отвернулся, кажется, немного сжавшись. — Федь, я...Дост-кун теперь... Гоголь шумно сглотнул, разглядывая чаинки в своей кружке. — Что Дост-кун будет делать теперь? Услышав судорожный выдох сзади, Коля развернулся так резко, что непривыкшая находиться за ухом чёлка снова упала на глаз, но блондин завёл её обратно, уставившись в лицо другу. Ужас. Вот, что сейчас в его глазаху. Он боится..чего? Меня? Моей реакции? Злости? Потерять...? — Теперь? Гоголь поднимает непонимающий взгляд, встречаясь с прямым взглядом друга. Совсем не злым... — Разве что-то изменилось, Коля? Гоголь выдыхает, грустно усмехнувшись, в одну секунду возвращая на лицо привычную улыбку. — Дост-кун не понимает. Это не пройдёт, это нельзя вылечить, я всегда буду...таким. — Дост-кун всё понимает. Фёдор улыбается. Боже спаси, ласково, он улыбается Коле. — Да..? — Да. Сердце то ли замедлило свой ход, то ли разогналось до бешеных скоростей, Гоголь не знает, взгляд фокусируется на тонкой руке, которая, оторвавшись от греющей её кружки с горячим напитком, тянется к лицу напротив, ложится на щёку, отдавая те крупицы тепла, что удалось подчерпнуть. — Ничего не изменилось, Коля. Ты знаешь это. Аккуратные худые пальцы еле-еле оглаживают кожу, отчего неугомонный орган в груди замирает. — Покарает меня Господь за это. Может, просто ложная надежда... Он подвигается ближе, обхватывая обеими руками тело друга. Намного шире и крепче его собственного. Теплее. Скользят дальше, к торсу, прижимаясь ближе, немного робко, но Фёдор уверен в своих действиях. Он не думает. Дыхание остановилось. Гоголь опустил взгляд, переставая, наконец, глядеть туда, где все ещё эфемерно сидел Фёдор. Глаз быстро находит лицо. Достоевский, почти не поколебавшись, утыкается холодным носом в лёгкую футболку друга, с удовольствием вдыхая прижившийся запах конфет и тёплой тонкой ткани. Он чувствовует, как Коля дрожит изнутри. — Но мы пройдём через это вместе. Я не оставлю тебя, слышишь? Будь ты хоть трижды больным на голову, я буду рядом, пока ты сам не пожелаешь, чтобы я ушёл. Он точно это говорит? Точнее, это точно он говорит? Куда катится этот мир.. Безвольно лежащие ранее руки Гоголя смыкаются у Фёдора на спине, только сейчас безумно напряжённое тело немного расслабляется. Когда Коля несдержанно прижимает Достоевского к себе, второму кажется, что он даже услышал смешок, после чего тело в его руках начинает подрагивать. — Ты что...плачешь? Коль.. Фёдор не отстраняется, только немного приподнимается, чтобы заглянуть в глаза. Кристальные слёзы, заблестевшие в тусклом свете, одиноко катались по щекам против воли хозяина. — Федя, ты.. — Дурак... Фёдор запускает пальцы в белоснежные пряди, не сжимая, лишь мягко перебирает, едва касаясь кожи. — Думал, я брошу тебя? Мы 11 лет просидели за одной партой, это было бы зверством. Гоголь в его объятиях тихонько смеётся, утыкаясь в худое плечо носом. — Прости. — За что? Коля двигается, поднимает голову, белозубо улыбаясь, подставляется под скупую обычно ласку, смотрит в глаза. Не заканчивает фразу. Ответ ясен и без того. За то, что посмел сомневаться в Фёдоре. Думал, что тот оставит его. Да чёрта с два. Хоть на смертном одре... — Федь, знаешь, я...так тебя... Ему не дают договорить. Достоевский подаётся вперёд, впечатываясь взглядом в разные по цвету глаза, приближается, горячо дыша прямо в губы. — На кой мне твоё "прости"? Извиняйся как следует. Это прозвучало бы как угроза или принуждение, но Фёдор улыбался слишком нежно. Гоголь ухмыльнулся. — Дост-кун шутит или просит? Не дожидаясь ответа, он убивает оставшиеся между ними миллиметры, прикасаясь своими губами к его. Холодные. Родные. Длинные пальцы путаются в тёмных волосах. Фёдор же прикрывает глаза, отбрасывает навязчивые мысли. Всё правильно. Всё так, как должно быть. Мягко проводя языком по нижней губе, Коля не может оторвать взгляд от чёрных дрожащих ресниц. Невольно расплывается в улыбке, за что Фёдор несильно кусает припухшие губы. — Дурак. Чего лыбишься? — Дост-кун слишком милый. Достоевский успел только моргнуть, прежде чем его снова втянули в поцелуй, всё ещё довольно сдержанный, но тёплый. Он чувствует, как дыхание предательски сбивается. Тепло. Тепло. Он не хочет, чтобы это тепло уходило. Пусть будет рядом. Пусть греет его. Пусть Гоголь хоть сколько раз будет психически нездоров, пусть только дарит Фёдору свое тепло. А Фёдор будет отвечать. Как может. Но он постарается. Он не бросит. Воздуха не хватает, и Коля отстраняется. И боже, опять улыбается. Такой дурак. О чём мы говорили вообще? Фёдор смущённо отворачивается, отцепляясь от Гоголя, быстро хватается за давно остывший чай, силясь хоть на немножко вернуть ускользающее тепло. Коля нелепо смеётся, подтягиваясь, взъерошивает чёрные волосы, за что получает по лбу. — Дурак. Но Фёдор будет рядом.