***
Шторы в его комнате плотно задёрнуты. Гоголь мягко ступает по тёмному ковру, осматриваясь. Ничего не изменилось, кроме режущего запаха табака, теперь угадывающегося в привычных чайных нотках. Кровать идеально заправлена, чего никогда не бывает в присутствие тут Гоголя. Это смотрится неестественно и нервозно. Основной свет выключен, только небольшая лампа на прикроватной тумбочке освещала совсем слабо холодным светом. Фёдор в этом освящении выглядит поистине прекрасно. Словно маленькая звёздочка, так ярко сияющая в тёмной чужой комнате. Коля не может удержаться от улыбки. Его Феденька так красив…как вообще можно быть таким преступно красивым и не нести за это наказания? — Коля. Уже поздно, почему не спишь? Ему показалось, или голос действительно прозвучал мягче? Он вообще не решил сам для себя, зачем идет сюда… — Федь, я скучаю. Он редко называет его так. — Действительно скучаю. Ты отталкиваешь меня, потом говоришь, что я дурак и всё! Молчишь..молчишь! Я не понимаю, совсем не понимаю…боже, я знаю, что ужасен, я просто...не должен находиться рядом с тобой, я причиню тебе боль и…— Коля со стоном упал на кровать, отчаянно всхлипнув, посмотрел Фёдору прямо в глаза, не ожидая различить в них и каплю эмпатии. — Фёдор.Феденька, пожалуйста, скажи мне. Если ты попросишь, я буду вести себя, как прежде, словно ничего и не было. Или уйду. Неважно куда, просто больше не появлюсь рядом. Или хочешь…скажи мне, пожалуйста, просто чего ты хочешь..? … Что он там думал? Ненависть? К этим мягким волосам, несуразным глазам разного цвета? Ещё и слепой один. Может к этому чуть курносому носу, который он морщит так очаровательно, когда искренне улыбается…может к этим губам, мягким, розовым, всегда сладким и желанным. Что в этом человеке вообще можно ненавидеть.? Нет. В нём — абсолютно ничего. Он непонятный, странный, абсурдный. Сложный, но простой. Умный, но такой дурак. Милый. Изворотливый. Что можно в нем вообще ненавидеть? Что вообще можно в нем хотя бы счесть недостатком? — Я хочу… Коля резко поднимает глаза на него, тяжело сглотнув, напряжённо садится. — Чего… Дост-кун, чего ты хочешь? — Я хочу, чтобы ты никогда не уходил. Гоголь на это задерживает дыхание, замирая всем телом, Фёдор же касается его щёки мягко-мягко, ведёт пальцами до бледного шрама на глазу и ниже, к скуле, левее — к губам, словно проверяя, настоящий ли он — Коля — тут. Его кожа мягкая, взгляд наполнен любовью, но… Ненависть. Ненависть, ненависть, ненависть. Этого слишком много. Чувства, чувства…зачем они ему? От них нужно избавиться. Рука Достоевского предательски дрогнула, а то отвращение, которое тошнотворно поднимается внутри, отразилось в тёмных глазах. Избавиться. Он попытался вернуть своему лицу прежний вид, насильно подсаживаясь к Коле ближе, пытаясь его обнять… Убрать. Убрать. Убрать! Этого не должно быть в твоём сердце. — Дост-кун? Ты…в порядке? Прочь. — В полном. Это мерзко. Разве ты не видишь? Это отвратительно. Ты отвратителен. — Да когда ж ты наконец заткнёшься…! Фёдор зашипел, повалив Гоголя на кровать, нависая сверху. Он провёл кончиками пальцев по его шее, с нажимом, словно проверяя, насколько сильно нужно надавить, чтобы бледная молочная кожа надорвалась. Коля под ним попытался спихнуть его с себя, но безуспешно. Он совершенно ослаблен своими препаратами. Но он не боится. Только не Дост-куна. Что бы тот ни сделал, это никогда не будет плохо или больно. Это ведь Дост-кун. Фёдор глянул на друга совершенно обезумевшим взглядом, на что тот только ласково улыбнулся. Достоевский поцеловал его, больно кусая за губу, прокусывая до крови, делающей поцелуй солёным и неприятно металлическим. Он грубо задрал чужой лёгкий свитер, царапая покусанными ногтями кожу, проходясь по косточкам сильно и навязчиво. Неприятно, но терпимо. Гоголь недовольно дёрнулся, когда почувствовал во рту тёплые капли крови, мешающиеся со слюной. Фёдор слишком сильно сжал его рёбра, поцарапал кожу, неаккуратно задевая старый шрам. Коля зашипел от острой боли, когда Достоевский сильно надавил коленом на его пах. Если Фёдору это нужно, он готов потерпеть. Ты делаешь ему больно, Фёдор, кто ты после этого? Больно? Достоевский резко отпрянул, судорожно разглядывая тело под собой на наличие видимых увечий. Гоголь тяжело задышал, словно его душили всё это время. Следы от пальцев на рёбрах покраснели, грозясь превратиться в синяки. Его губы изодраны в кровь, которую он слизывает, поднимая испуганный, но внимательный взгляд на Фёдора. В блестящем глазу страх, который вмиг сменился на понимание и любовь. Слишком спокойную и искреннюю, которой Фёдор не заслуживает. — Федь, давай поговорим. — Не хочу я об этом говорить. Достоевский настойчиво отодвинул чужую руку от себя. Он с напускным спокойствием пересел на другой край кровати, натянув на нос очки, раскрыл книгу. Коля рядом с ним протёр заслезившиеся глаза, уткнувшись лицом в подушку. Его волосы разметались по всей кровати. От них все ещё приятно пахнет чем-то сладким и тёплым, но Фёдор совсем не разбирает этот запах в застоявшемся сигаретном дыме его комнаты. В горле встал противный ком. Обними. Ему нужно это сейчас. Не смей касаться. Ты причинил ему боль. Достоевский больно укусил себя за руку. Он часто делал так, когда чувствовал, что испытывает больше, чем может себе позволить. Так говорит себе — хватит. Эмоции — это мерзко. Ты не имеешь на них права. Забавно, что в его голове эти слова звучат голосом матери.***
— Больно было? — Терпимо. Стоит признать, — и Гоголь признаёт — что в кабинете Сигмы всегда становится будто бы спокойнее на душе. Все проблемы как-то отходят на второй план, разглаживаются, остаётся только человек, способный их решить, и эта уютная комната, пахнущая весной и прохладой. Забавно, что в последние пару дней здесь Гоголь чувствует себя комфортнее и роднее, нежели в собственном доме. — Хочешь поговорить со мной об этом? — Гоголь отрицательно покачал головой и Сигма встал со своего места, переместившись на диван рядом с ним. Формально, это не очень правильно, но они достаточно близки, чтобы выражать поддержку немым ощущением друг друга рядом. Хотя, конечно, если бы Коля и хотел поддержки, то от другого человека. — Сколько у нас времени? — 40 минут, а что? Гоголь тяжело задышал, прикрыв глаза, повалился головой к Сигме на колени. Насколько же измотанным он выглядит. — Я могу просто поспать? Мне нужно. — Не спрашивай, спи. Свет погашу. Он двинулся. Гоголь недовольно заворчал, но отодвинулся на диван, позволяя врачу встать. Стало совсем темно. Сигма вернулся на свое место, тихонько накрыл Колю пледом. Его пациенту определённо стоит отдохнуть. Последнее, что он услышал прежде, чем выйти за дверь кабинета, приглушённое подушкой «спасибо».***
Он был готов изгрызть свои ногти в кровь. Никогда ещё не было такой ситуации, чтобы Фёдор не смог разрешить её самостоятельно. Но сейчас…идти к Дазаю? Подобно смерти. Гоголь… А кто у него ещё есть? Иронично, но никто более не приходит на ум, кроме как… — Нужно поговорить. — Неожиданно. Ну, проходи. В квартире — хотя Коля назвал бы это пентхаусом, нежели квартирой обычного питерского человека. Что ж такое, опять он! — как обычно темно и прохладно, словно здесь и вовсе никто не живёт…впрочем, Фёдор уверен, что не застал бы мать здесь, если бы не предупредил о своём визите заранее. Достоевский включил свет в прихожей, но атмосфера приятнее не стала. После того, как на кухне зашумел чайник — тоже. Его мать никогда не была приверженицей уюта. Комфорт — да. Дорогая мебель и роскошный общий дизайн говорят сами за себя. Однако ей никогда не было важно чувствовать себя дома дома. Признаться честно, Фёдор тоже считал, что подобная сентиментальная мелочь не имеет для него значения. Но ровно до тех пор, пока впервые не почувствовал себя на своём месте. Его место было рядом с Колей. — О чём думаешь? Ключевое слово — было. Как теперь будет Достоевский не в курсе. Важно лишь, что им обоим определённо нужно время порознь. — Ни о чём, ерунда. — Я вижу, когда ты врёшь, Фёдор, — женщина протянула сыну чашку чёрного чая без сахара. Неразбавленный. Он благодарно кивнул, согревая пальцы о дорогую посуду. — Зачем ты здесь? Хороший вопрос, зачем. Если бы он только сам знал, зачем…если бы его мать могла дать какой-то совет, это означало бы, что он и сам в состоянии себе его дать. Честное слово, Фёдор и сам не в курсе, с какой целью пришёл. Нормально ли вообще задаваться вопросом — зачем я пришёл в гости к своей маме? В их случае — более чем. — У тебя на лице каждое слово написано. Достоевский усмехнулся. Это неправда. Трудно представить человека, способного скрыть свои думы и эмоции настолько превосходно. Но на то и нужны родители, а? — Ты, знаешь, можешь не говорить мне ничего, но...— Мария Фёдоровна сделала глоток из своей фарфоровой чашки, повертела её в руках. Фёдору даже показалось, что он ведёт себя более открыто. Тепло? Вряд ли это так, просто тёплый свет из прихожей делает её лицо мягче, но она обращается к нему сама, — Но ты пришёл не просто чаю с матерью попить, м? Я неплохо знаю, о чём ты думаешь обычно, но мысли все же не читаю. Скажи прямо, или не трать моё время. Ну, конечно. Ты мешаешь ей, Фёдор, а она мешает тебе. От всего мешающего нужно избавляться, м-м? Он слабо замотал головой, отгоняя назойливый холодный, передразнивающий голос в голове. Приди в себя, Фёдор, твоя мать не там, а здесь, прямо перед тобой. Она пытается помочь тебе, как может. Прекрати быть таким. — Я, м...— Фёдор отставил кружку, оперевшись на кухонный остров спиной, — Даже не знаю, с чего начать. Женщина смахнула волосы с лица и Фёдор даже удивился тому, какие же они все-таки длинные. Он бы замечал это, если бы смотрел на свою мать почаще. Не то чтобы ему этого хотелось. Она деликатно прокашлялась, склонив голову вбок точь-в-точь как Фёдор. — У тебя есть парень. — У меня нет парня. — Хорошо, перефразирую, — она хмыкнула, — есть парень, в которого ты влюблен. И это совершенно случайно твой больной на голову друг детства, вспоровший сначала себе глаз ножом, а потом угрожающий тебе. Не думаешь, что это..– — Я чуть не изнасиловал его. Мать скептично выгнула бровь. — И что? Она отпила немного чая и элегантно сдула чаинку с края чашки. — Это не так важно, он переживёт. Фёдор неоднозначно мотнул головой. На самом деле он и не думал, что получит от матери отклик больший, чем тот, на что способно его собственное сердце. Он не святой, это точно. Но его мать... Эта женщина вовсе не способна на чувства. Она цинична до мозга костей, и более всего Фёдор боится быть таким же... Ты не боишься этого. Ты такой, знаешь это, и это никогда тебе не мешало. Ради бога, просто заткнись. — Гм, да. Пожалуй, ты права, — он звонко отставил кружку на стол, поднимаясь. Мария Фёдоровна стрельнула на него взглядом, схожим с отвращением, но быстро безразлично прикрыла глаза. Фёдор продолжил, — пойду. Она поднялась следом. — Закрою. И вот что вы предлагаете с этим всем делать?