ХАСЕКИ ГЮЛЬБЕЯЗ СУЛТАН.

Дворец Топкапы. Но, а, чуточку позднее и, что же касается самой виновницы всеобщей неприязни Рабии-Эметуллах Султан, то она пришла в великолепные покои к достопочтенной свекрови для того, чтобы засвидетельствовать ей своё глубочайшее почтение и заодно попытаться выяснить то, за что же Валиде Султан проявляет к ней столь активную беспощадную враждебность, благодаря чему, с царственной грациозностью подошла ближе и, почтительно поклонившись, с доброжелательной улыбкой произнесла: --Желаю Вам самого доброго вечера, Валиде! Только к своему глубочайшему разочарованию, натолкнулась на ледяное безразличие со стороны Валиде Турхан Султан, продолжающей тихо беседовать о делах гарема с преданной ункяр-калфой по имени Гюллизар, которая, как раз-таки и заметила присутствие возле них с Валиде Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан, которой почтительно поклонилась и со словами: --С Вашего позволения я, пожалуй, вернусь в гарем и прослежу за тем, чтобы все наложницы поужинали и легли спать.—с молчаливого одобрения Валиде Турхан Султан спешно покинула её великолепные покои, провожаемая, полным глубокой мрачной задумчивости взглядами обеих Султанш, которые, выждав немного времени, наконец, заговорили друг с другом с прежним враждебным настроем. Вернее его начала сама Валиде Турхан Султан с нескрываемым раздражением: --Тебе, кто позволял приходить сюда ко мне и вмешиваться в мой деловой разговор с ункяр-калфой, Рабия?! Где твоё воспитание? Неужели жажда власти и стремление быть единственной женщиной в жизни моего самодержавного льва на столько сильно вскружила тебе голову?!—чем, совершенно не смутила ненавистную невестку, которая с царственным достоинством выдержав всю эту гневную тираду, с прежней, пусть и наигранной доброжелательностью, крайне осторожно поспешила призвать свекровь к откровенному разговору по душам: --Валиде, за что Вы так отчаянно и несправедливо невзлюбили меня, ведь я всегда была и буду Вам безгранично предана?! Неужели Вы не понимаете, что вся моя тирания по отношению к наложницам вызвана огромным искренним желанием оставаться единственной возлюбленной женщиной в сердце нашего Повелителя?! Мы с ним безгранично любим друг друга и хотим быть постоянно вместе! Поэтому, я настоятельно Вас прошу, не мешайте нам и оставьте в покое! Да и…—Рабие Султан не договорила из-за того, что получила от Валиде Турхан Султан звонкую пощёчину с воинственными словами, напоминающими яростный крик: --Да, кто ты такая для того, чтобы указывать мне о том, как управлять гаремом Повелителя и угрожать?! Совсем стыд потеряла?! Вздумала объявить мне войну? Жить тебе надоело! Чувствуешь себя бессмертной?! Так я мигом угомоню тебя! Завтра же отправишься в старый дворец, где тебе самое место! А теперь пошла вон с глаз моих!—что оказалось хорошо понятно её ненавистной невестке, окончательно потерявшую всякую надежду на примирение со свекровью, благодаря чему, бесповоротно пала духом и, инстинктивно почтительно откланявшись, покинула великолепные покои свекрови, ничего не видя из-за плотной пелены горьких слёз, тонкими ручьями стекающими по её бархатистым багровым щекам и беспощадно раздирающим хрупкую душу, бесшумным рыданиям, с которыми не могла больше бороться и дала волю, идя обратно в свои покои, прижимаясь к мраморной холодной стене и не обращая никакого внимания на, постоянно путающийся под ногами подол роскошного платья, до которого ей не было никакого дела. Обуреваемая противоречивыми чувствами с горьким разочарованием, Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан даже не заметила того, как постепенно дошла до своих покоев и, подойдя к широкому ложу, потерянно села на парчовое покрывало и горько разрыдалась, не обращая никакого внимания на, суетящуюся немного в стороне, верную калфу по имени Гюльден, которая, почувствовав неладное, мгновенно прекратила заниматься своими обязанностями и, понимающе тяжело вздохнув: --Вы опять поругались с нашей Валиде, Султанша?—медленно приблизилась к прикроватной тумбочке, на которой стоял медный кувшин с прохладной водой и, налив её в небольшой кубок, заботливо подала его, горько плачущей госпоже, которая мгновенно успокоилась и, взяв из рук служанки кубок с водой, залпом выпила и, собравшись постепенно с мыслями, наконец, откровенно поделилась с подругой: --Сейчас я ходила к Валиде Турхан Султан для того, чтобы с ней помириться и выяснить причину её ко мне неприязни, так она меня даже слушать не стала и, гневно накричав, приказала собираться и завтра же утром отправляться в старый дворец, Гюльден! Что мне делать?! Я, просто в отчаянии!—и не в силах больше себя сдерживать, снова горько расплакалась, невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого, всегда предусмотрительная Гюльден-калфа внезапно спросила: --А, что об этом говорит сам Повелитель? Он, тоже хочет того, чтобы Вы уехали и оставили его?—чем, вновь привлекла к себе внимание Рабие-Эметуллах Султан, ошалело уставившейся на верную калфу заплаканным взглядом, но, собравшись постепенно с мыслями, потерянно произнесла: --Мехмет, как вернулся с очередной охоты в Эдирне ещё ни разу меня не звал к себе, да и до отъезда, тоже, Гюльден, отговариваясь тем, что очень сильно занят государственными делами. Только меня то не обманешь. Я, хорошо чувствую то, что он постепенно остывает ко мне и… --А Вы пойдите к Повелителю сейчас сами, Султанша. Как говорится в народе: «Если гора не идёт к Магомету—Магомет сам должен пойти к горе»!—перебив Султаншу, мудро предложила ей Гюльден-калфа, благодаря чему, Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан мгновенно воспряла духом и, мгновенно перестав горько убиваться, принялась с помощью верных рабынь приводить себя в благопристойный вид, воодушевлённая предстоящей романтической встречей с горячо любимым мужем, хорошо ощущая то, как учащённо колотится в соблазнительной груди разгорячённое сердце, а хорошенькое лицо расплывается в счастливой улыбке, во время чего ей совсем не хотелось думать о проклятущей русинке по имени Гюльбеяз-хатун, но всё равно пришлось, в связи с чем Султанша, вновь погрустнела и, вернувшись на свою постель, закрыла лицо изящными руками и опять горько расплакалась, прекрасно понимая то, что, вполне себе, возможно то, что Повелитель, скорее всего, уже влюбился в Гюльбеяз-хатун, поэтому и избегает встреч со своей Баш Хасеки, чем вызвала в верных рабынях новое ошеломление, с которым они принялись между собой переглядываться. Но, а, чуточку позднее и, что же касается самой виновницы всеобщей неприязни Рабии-Эметуллах Султан, то она пришла в великолепные покои к достопочтенной свекрови для того, чтобы засвидетельствовать ей своё глубочайшее почтение и заодно попытаться выяснить то, за что же Валиде Султан проявляет к ней столь активную беспощадную враждебность, благодаря чему, с царственной грациозностью подошла ближе и, почтительно поклонившись, с доброжелательной улыбкой произнесла: --Желаю Вам самого доброго вечера, Валиде! Только к своему глубочайшему разочарованию, натолкнулась на ледяное безразличие со стороны Валиде Турхан Султан, продолжающей тихо беседовать о делах гарема с преданной ункяр-калфой по имени Гюллизар, которая, как раз-таки и заметила присутствие возле них с Валиде Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан, которой почтительно поклонилась и со словами: --С Вашего позволения я, пожалуй, вернусь в гарем и прослежу за тем, чтобы все наложницы поужинали и легли спать.—с молчаливого одобрения Валиде Турхан Султан спешно покинула её великолепные покои, провожаемая, полным глубокой мрачной задумчивости взглядами обеих Султанш, которые, выждав немного времени, наконец, заговорили друг с другом с прежним враждебным настроем. Вернее его начала сама Валиде Турхан Султан с нескрываемым раздражением: --Тебе, кто позволял приходить сюда ко мне и вмешиваться в мой деловой разговор с ункяр-калфой, Рабия?! Где твоё воспитание? Неужели жажда власти и стремление быть единственной женщиной в жизни моего самодержавного льва на столько сильно вскружила тебе голову?!—чем, совершенно не смутила ненавистную невестку, которая с царственным достоинством выдержав всю эту гневную тираду, с прежней, пусть и наигранной доброжелательностью, крайне осторожно поспешила призвать свекровь к откровенному разговору по душам: --Валиде, за что Вы так отчаянно и несправедливо невзлюбили меня, ведь я всегда была и буду Вам безгранично предана?! Неужели Вы не понимаете, что вся моя тирания по отношению к наложницам вызвана огромным искренним желанием оставаться единственной возлюбленной женщиной в сердце нашего Повелителя?! Мы с ним безгранично любим друг друга и хотим быть постоянно вместе! Поэтому, я настоятельно Вас прошу, не мешайте нам и оставьте в покое! Да и…—Рабие Султан не договорила из-за того, что получила от Валиде Турхан Султан звонкую пощёчину с воинственными словами, напоминающими яростный крик: --Да, кто ты такая для того, чтобы указывать мне о том, как управлять гаремом Повелителя и угрожать?! Совсем стыд потеряла?! Вздумала объявить мне войну? Жить тебе надоело! Чувствуешь себя бессмертной?! Так я мигом угомоню тебя! Завтра же отправишься в старый дворец, где тебе самое место! А теперь пошла вон с глаз моих!—что оказалось хорошо понятно её ненавистной невестке, окончательно потерявшую всякую надежду на примирение со свекровью, благодаря чему, бесповоротно пала духом и, инстинктивно почтительно откланявшись, покинула великолепные покои свекрови, ничего не видя из-за плотной пелены горьких слёз, тонкими ручьями стекающими по её бархатистым багровым щекам и беспощадно раздирающим хрупкую душу, бесшумным рыданиям, с которыми не могла больше бороться и дала волю, идя обратно в свои покои, прижимаясь к мраморной холодной стене и не обращая никакого внимания на, постоянно путающийся под ногами подол роскошного платья, до которого ей не было никакого дела. Обуреваемая противоречивыми чувствами с горьким разочарованием, Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан даже не заметила того, как постепенно дошла до своих покоев и, подойдя к широкому ложу, потерянно села на парчовое покрывало и горько разрыдалась, не обращая никакого внимания на, суетящуюся немного в стороне, верную калфу по имени Гюльден, которая, почувствовав неладное, мгновенно прекратила заниматься своими обязанностями и, понимающе тяжело вздохнув: --Вы опять поругались с нашей Валиде, Султанша?—медленно приблизилась к прикроватной тумбочке, на которой стоял медный кувшин с прохладной водой и, налив её в небольшой кубок, заботливо подала его, горько плачущей госпоже, которая мгновенно успокоилась и, взяв из рук служанки кубок с водой, залпом выпила и, собравшись постепенно с мыслями, наконец, откровенно поделилась с подругой: --Сейчас я ходила к Валиде Турхан Султан для того, чтобы с ней помириться и выяснить причину её ко мне неприязни, так она меня даже слушать не стала и, гневно накричав, приказала собираться и завтра же утром отправляться в старый дворец, Гюльден! Что мне делать?! Я, просто в отчаянии!—и не в силах больше себя сдерживать, снова горько расплакалась, невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого, всегда предусмотрительная Гюльден-калфа внезапно спросила: --А, что об этом говорит сам Повелитель? Он, тоже хочет того, чтобы Вы уехали и оставили его?—чем, вновь привлекла к себе внимание Рабие-Эметуллах Султан, ошалело уставившейся на верную калфу заплаканным взглядом, но, собравшись постепенно с мыслями, потерянно произнесла: --Мехмет, как вернулся с очередной охоты в Эдирне ещё ни разу меня не звал к себе, да и до отъезда, тоже, Гюльден, отговариваясь тем, что очень сильно занят государственными делами. Только меня то не обманешь. Я, хорошо чувствую то, что он постепенно остывает ко мне и… --А Вы пойдите к Повелителю сейчас сами, Султанша. Как говорится в народе: «Если гора не идёт к Магомету—Магомет сам должен пойти к горе»!—перебив Султаншу, мудро предложила ей Гюльден-калфа, благодаря чему, Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан мгновенно воспряла духом и, мгновенно перестав горько убиваться, принялась с помощью верных рабынь приводить себя в благопристойный вид, воодушевлённая предстоящей романтической встречей с горячо любимым мужем, хорошо ощущая то, как учащённо колотится в соблазнительной груди разгорячённое сердце, а хорошенькое лицо расплывается в счастливой улыбке, во время чего ей совсем не хотелось думать о проклятущей русинке по имени Гюльбеяз-хатун, но всё равно пришлось, в связи с чем Султанша, вновь погрустнела и, вернувшись на свою постель, закрыла лицо изящными руками и опять горько расплакалась, прекрасно понимая то, что, вполне себе, возможно то, что Повелитель, скорее всего, уже влюбился в Гюльбеяз-хатун, поэтому и избегает встреч со своей Баш Хасеки, чем вызвала в верных рабынях новое ошеломление, с которым они принялись между собой переглядываться. А между тем, что же касается истинной виновницы невыносимых душевных страданий Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан Гюльбеяз-хатун, то она уже вернулась в общую гаремную комнату и, удобно устроившись рядом с Дильшах-хатун и с другими наложницами, принялась ужинать, не произнося ни единого слова, а всё из-за того, что была глубоко погружена в мрачные мысли о Султане Мехмете и, особенно о том, как ей постепенно завоевать его доверие вместе с симпатией, что ни укрылось от пристального внимания душевной подруги Дильшах, которая понимающе тяжело вздохнула и, проявляя к подруге огромное участие, заинтересованно спросила: --Ну, как прошла встреча с нашим Повелителем, Гюльбеяз? Тебе удалось стать фавориткой?—чем привлекла к себе её внимание, заставив тяжело вздохнуть: --Никак, Дильшах! Он выгнал меня из хаммама! Во всём виновата его венецианка Эметуллах Султан! Будь она не ладна!—невольно приведя это к тому, что между наложницами воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого от внимания Дильшах-хатун не укрылось то, каким праведным гневом пылают голубые глаза очаровательной юной золотоволосой русской подруги, соблазнительные чувственные губы которой обиженно надулись, что придало ей ещё большего шарма, в связи с чем, оставшееся время ужина девушки провели молча, что продлилось ровно до тех пор, пока в общую комнату ни вернулись ункяр-калфа Гюллизар вместе с кизляром-агой Сулейманом, о чём-то между собой с выражением, чрезвычайного беспокойства на лицах, чуть слышно беседуя и отдавая некоторые распоряжения своим подчинённым молодым калфам с евнухами, что привлекло внимание Гюльбеяз-хатун, немедленно прекратившей ужинать и, подойдя к ним, вновь почтительно поклонившись, не в силах скрыть, снедаемое её всю, любопытство, спросила: --Что-то случилось, Гюллизар-калфа? Почему вы с Сулейманом-агой выглядите какими-то обеспокоенными и даже загадочными?—невольно приведя это к тому, что кизляр-ага вместе с ункяр-калфой инстинктивно переглянулись между собой, мысленно решая то, кто проявит инициативу и поставит её в известность о позоре с окончательным проигрышем Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан, что решила сделать ункяр-калфа Гюллизар тем, что восторженно улыбнулась и объявила: --Поздравляю нас всех с тем, что мы, наконец-то, победили проклятущую венецианку Рабие Султан. Завтра она уезжает в старый дворец! Так распорядилась наша достопочтенная Валиде Турхан Султан!—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого все с нескрываемым сомнением переглянулись между собой, мысленно признаваясь себе в том, что коварная Рабие-Эметуллах Султан, непременно что-нибудь придумает для того, чтобы остаться в главном гареме Султана Мехмета, который, тоже, скорее всего защитит свою властолюбивую главную фаворитку и прикажет Валиде перестать донимать его возлюбленную, а значит им всем необходимо торопиться со сближением Падишаха с Гюльбеяз-хатун. --Готовься, хатун, ибо завтра вечером тебе предстоит, наконец-то, пройти по «золотому пути» для того, чтобы оказаться в «раю» нашего Повелителя!—наконец, нарушив их чрезмерно затянувшееся мрачное молчание, радушно объявила очаровательной юной подопечной ункяр-калфа Гюллизар, чем ввела её в состояние лёгкого ступора, с которым юная девушка потрясённо уставилась на неё, абсолютно уверенная в том, что у них, опять ничего не выйдет, как и сегодня со свиданием в хаммаме, но промолчала и с их молчаливого одобрения вернулась к подруге Дильшах-хатун, мгновенно поинтересовавшейся: --Что тебе сказали ункяр-калфа с кизляром-агой, Гюльбеяз? --Ничего особенного!—растерянно отмахнулась Гюльбеяз-хатун, продолжив ужинать, благодаря чему Дильшах-хатун всё поняла и больше не докучала подруге, за что та была ей искренне благодарна. Когда же их всеобщий ужин, наконец-то, подошёл к концу, наложницы постепенно всё прибрали и, свершив ночной намаз, легли спать. Только Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан даже не догадывалась о том, на сколько сильно она оказалась права в отношении Султана Мехмета, который, в данную минуту, отдыхал в приятном обществе своего друга Ибрагима-аги, преданно служащего у него хранителем покоев, вальяжно развалившись на парчовой тахте, выставленной на мраморном балконе в лёгком медном мерцании пламени, исходящего от, горящих в золотых канделябрах, свечей и окутанный приятной прохладой, доносящейся до молодых мужчин с Босфора, при этом, молодой Падишах уже успел облачиться в одежду свободного покроя, а именно в тёмно зелёную шёлковую рубашку и в тёмно-коричневые, практически чёрные шаровары с парчовым халатом, готовый в любой момент отправится спать в свои просторные покои, которые, в данную минуту, для него подготавливали несколько рабынь, в число которых входила и уже облачённая в белоснежное парчовое, выполненное в античном греческом стиле, платье, Гюльбеяз-хатун, которой мудрые ункяр-калфа с кизляром-агой так и не дали поспать и, приведя в благопристойный вид, отправили в главные покои для того, чтобы наложница приготовила постель для повелителя, что возглавил кизляр-ага Сулейман, лично, давая наложнице все необходимые наставления для того, чтобы та осталась в покоях с Повелителем до самого утра, во что юная наложница внимательно вслушивалась и впитывала каждое слово, подобно губке. А между тем, между Султаном Мехметом с его преданным другом Ибрагимом-агой состоялся, весьма душевный разговор, касаемый взаимоотношения Султана с его Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан, начатый самим молодым Падишахом. --Ах, мой друг Ибрагим! Знал бы ты о том, как я устал от бесконечных склок и вражды моих горячо любимых Валиде Турхан Султан с Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан, последняя из которых, постоянно бежит ко мне и плачется, а мне, ведь хочется простого любского душевного покоя!—измождённо вздыхая, делился с душевным другом Султан Мехмет, что оказалось тем, хорошо понятно, иначе он бы, ненадолго ни призадумавшись, мудро ни посоветовал, смутно надеясь на взаимопонимание: --А Вы возьмите и отдохните от бесконечных истерик главной фаворитки в заботливых нежных объятиях какой-нибудь жаркой гурии из своего гарема, Повелитель. Вдруг, девушке удастся снять с Вас душевную усталость и стать спокойной гаванью, в которую Вам всегда захочется возвращаться снова и снова!—чем очень сильно заинтересовался молодой Падишах, внезапно вспомнив о Гюльбеяз-хатун, которой он уже успел, очень сильно заинтересоваться, хотя и, тщательно скрывал это, но внимательного друга было не обмануть. Ибрагим-ага отчётливо успел заметить то, что в сердце его самодержавного друга уже вспыхнула новая искра неистовой страсти, но к другой женщине, хотя и не стал ничего говорить об этом, зато это за него сделал, бесшумно вышедший к ним, кизляр-ага Сулейман, который почтительно поклонился Повелителю с хранителем покоев и доложил о том, что главные покои уже полностью готовы к тому, чтобы в них тихо и мирно отойти ко сну, собственно, как и, готовая снять невыносимую усталость с его души, Гюльбеяз-хатун, что вызвало у Султана Мехмета одобрительный кивок светловолосой головы с доброжелательными словами: --Очень хорошо, Сулейман-ага! Я тебя услышал.—и, внимательно проследив за тем, как кизляр-ага вернулся во внутрь покоев, вероятно для того, чтобы отдать необходимые распоряжения наложницам, заключил, обращаясь к верному другу.—Ну, что же, Ибрагим, раз уж наложница вызвалась прийти сама и помочь мне расслабиться, то не стану больше томить и избегать её, а лучше щедро вознагражу за настойчивость. Ибрагим-ага понял молодого Падишаха, хотя и, добродушно усмехнувшись: --Вы правы, Повелитель! Девушка действительно достойна Вашей любви, ведь, как я слышал от ункяр-калфы, она очень нежная и милая.—молчаливо проследовал за своим самодержавным другом во внутрь его роскошных, выполненных в красных тонах с украшением многочисленной золотой лепнины с колоннами и арками, случайно угадал желание Султана остаться наедине с наложницей, на которую, в данную минуту смотрел с огромным интересом и лёгким смущением на красивом мужественном лице, что передалось и самой юной русской наложнице по имени Гюльбеяз-хатун.--Сулейман-ага, нам с вами пора оставить покои Повелителя, оставляя Его Величество наедине с наложницей!—произнесённые им чуть слышно, но при этом, очень мягко, что оказалось хорошо услышано главным гаремным агой, который, не говоря больше ни единого слова, всё понял и, наконец, вышел из покоев Повелителя, позволяя тому, остаться, наконец-то, наедине с русской наложницей. И вот, когда за хранителем покоев с Сулейманом-агой закрылись тяжёлые створки широкой двери, Гюльбеяз-хатун трепетно вздохнула и, получив, наконец, молчаливое позволение от юного Падишаха в виде одобрительного кивка светловолосой головы, медленно подошла ближе и, плавно опустившись перед юношей на одно колено, поцеловала подол его парчового халата с трепетным волнением, смиренно ожидая от него дальнейших действий, что продлилось недолго, ведь, в эту самую минуту, сияющий доброжелательной улыбкой, юный Падишах умилённо вздохнул, искренне обрадованный тем, что девушка всё-таки, вновь попытала удачу и пришла к нему в роскошные главные покои: --Ты чудно выглядишь, Гюльбеяз! Пора тебя вознаградить за настойчивость!—и, поставив одним лишь грациозным движением руки серебряный кубок, из которого ещё минуту тому назад пил освежающий ягодный шербет на прикроватную тумбочку, опустил руку вниз лишь для того, чтобы, крайне бережно взять Гюльбеяз за аккуратно очерченный подбородок и, подняв её с колен, вдумчиво всмотрелся в бездонные серо-голубые омуты глаз, что заставило молоденькую наложницу трепетно вздохнуть и, залившись румянцем, застенчиво признаться, словно на выдохе: --Я наряжалась специально для Вас, мой Повелитель!—чем, вновь вызвала у него добродушную, но такую искреннюю, вернее даже сказать, магнетическую ухмылку: --Ну, разумеется!—с которой он медленно дотянулся до её чувственных алых губ своими мягкими тёплыми губами и, самозабвенно завладев ими, неистово принялся целовать наложницу, которая, поначалу, слегка растерялась, но собравшись постепенно с мыслями, растворилась в их пламенных чувствах со страстями без остатка. Но, а когда приятно измождённые и запыхавшиеся любовники отстранились друг от друга и упали каждый на свою подушку для того, чтобы, хоть немного перевести дух и привести мысли в порядок, юная Гюльбеяз-хатун поняла, что ей сейчас необходимо, как можно скорее собрать свои вещи с пола и, приведя себя в благопристойный вид, как можно скорее покинуть покои, чем она и занялась, привлекая к себе внимание, уже успевшего немного отдышаться и собраться с мыслями, Султана Мехмета, который решительно схватил девушку за руку, благодаря чему, она инстинктивно вздрогнула от неожиданности и, замерев, ойкнула: --Повелитель!—но постепенно собравшись с мыслями, плавно обернулась к нему и увидела то, с каким искренним недоумением парень смотрит на неё. Это продлилось ровно до тех пор, пока он ни спросил у неё с оттенком лёгкого разочарования с удивлением: --Разве я приказал тебе уйти? Нет. Тогда для чего ты собираешься покинуть меня, Гюльбеяз? Застигнутая врасплох, юная девушка залилась румянцем смущения, из-за чего скромно отвела от парня взор и, укутавшись в парчовое покрывало, которое обмотала вокруг стройного голого тела и, прекрасно понимая негодование с возмущением парня, чарующе улыбнулась ему и с невыносимой душевной печалью в мягком голосе объяснила: --А разве наложница не должна покинуть своего господина сразу после, проведённого ими, хальвета?! Кажется, так прописано в правилах гарема. Это вызвало в парне новую доброжелательную улыбку, с которой он ласково погладил дисциплинированную избранницу по румяным бархатистым щекам и чуть слышно выдохнул, подтверждая её, вполне себе благоразумные, слова: --Верно, Гюльбеяз! Только в каждом правиле есть исключение, а это означает, что я хочу, вернее сказать, прошу тебя остаться со мной до самого утра.—и, не говоря больше ни единого слова, вновь плавно склонился к её чувственным губам для того, чтобы воссоединиться с ней в долгом, очень пламенном поцелуе, перед чем юная девушка не смогла устоять и полностью отдалась их пламенному взаимному желанию, что позволило парню, вновь увлечь её за собой на мягкие подушки, обрушивая на неё беспощадный шквал, состоящий из новых головокружительных ласк с неистовыми поцелуями, чему не было конца, во время которых пара самозабвенно растворялась друг в друге, благодаря чему юной девушке до сих пор казалось, что она находится в волшебном сне, из которого ей совсем не хочется просыпаться, прекрасно зная о том, что стоит Гюльбеяз проснуться, как она, вновь окажется на своём лежаке в общей гаремной комнате среди других таких же, как и она простых гедиклис. --Это всего лишь сон. Такого быть не может.—в перерыве между их головокружительными ласками с неистовыми жаркими поцелуями с нескрываемым сомнением в приятном мелодичном голосе проговорила Гюльбеяз-хатун, чем вызвала в молодом Падишахе новую доброжелательную улыбку, с которой он ласково погладил наложницу по спутанным шелковистым золотистым мягким волосам и чуть слышно прошептал ей на самое ухо: --Нет, Гюльбеяз, это не сон! Ты, действительно находишься рядом со мной и в моих крепких объятиях, становясь моей новой фавориткой.—невольно приведя это к тому, что юная девушка вся затрепетала от приятных ощущений, неумолимо кружащих ей голову, заставляя сердце биться сильнее, в связи с чем её, подобное луне, лицо залилось румянцем смущения, что получилось на столько очаровательно и невинно, перед чем Султан Мехмет не устоял и, вновь обрушил на девушку беспощадный шквал, состоящий из головокружительных неистовых ласк с жаркими поцелуями, в чём Гюльбеяз добровольно тонула и не желала всплывать на поверхность, всё глубже и глубже погружаясь в ласковую бездну их взаимных чувств друг к другу, что продлилось ровно до тех пор, пока они не забылись крепким, восстанавливающим силы, безмятежным сном. А между тем, что же касается ункяр-калфы Гюллизар, то он отправилась, прямиком к Валиде Турхан Султан для того, чтобы доложить ей об их с кизляром-агой Сулейманом самоуправстве, относительно того, что они отправили Гюльбеяз-хатун в покои к Повелителю для того, чтобы она подготовила для него постель, а он приказал наложнице остаться с ним на ночь и то, что девушка ещё не выходила из главных покоев, благодаря чему, Гюллизар-калфа пришла в роскошные покои к Турхан Султан в тот самый момент, когда та уже, практически дремала, удобно устроившись под тёплым одеялом в своей постели, что продлилось ровно до тех пор, пока, словно ни почувствовав то, что находится в покоях не одна, нехотя открыла ещё сонные выразительные карие глаза и, внимательно осмотревшись по сторонам, наконец, заметила верную ункяр-калфу и, с нескрываемым негодованием уставившись на неё, заинтересованно спросила: --Что-то случилось, Гюллизар? Зачем ты пришла ко мне в столь поздний час? Неужели в гареме случилось что-то, на столько важное и срочное, что это никак не может подождать до утра?—благодаря чему, мудрая ункяр-калфа почтительно поклонилась и, ничего не скрывая от своей госпожи, доложила: --Простите, что не смогла дождаться утра, Валиде. Только Вы должны узнать о том, что нам с кизляром-агой Сулейманом всё-таки удалось отправить Гюльбеяз-хатун в главные покои, пусть и под предлогом того, чтобы она приготовила Ему постель и разожгла свечи в подсвечниках с канделябрами, так как со свиданием в хаммаме не получилось по причине того, что Повелитель выгнал наложницу, вероятно, пожелав побыть немного в одиночестве. Сейчас девушка рядом с ним, и из покоев ещё не выходила. Узнав об этом, Валиде Турхан Султан, оказалась приятно удивленна, проявленной её верными слугами, активной инициативой по сближению её отважного льва с их очаровательной преданной юной подопечной, благодаря чему вздохнула с огромным облегчением: --Будем надеяться на то, что Гюльбеяз-хатун удастся окончательно и бесповоротно вытеснить проклятую Эметуллах Султан из сердца моего льва. --Иншалла, Валиде!—поддерживая Валиде Турхан Султан, с взаимным огромным облегчением выдохнула ункяр-калфа Гюллизар, невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого мудрая Валиде Султан удобно села на постели и, облокотившись изящной спиной о мягкую подушку, наконец, распорядилась: --Утром, как только Гюльбеяз-хатун выйдет из главных покоев, переселите её в покои, расположенные на этаже для фавориток и приставьте к ней верных рабынь с личной калфой и стражников для того, чтобы мстительная Баш Хасеки моего льва не смогла ей причинить никакого вреда, Гюллизар! Ункяр-калфа всё поняла и, вновь почтительно поклонившись, заверила с доброжелательной улыбкой: --Можете не беспокоиться, валиде! Мы с Сулейманом-агой сделаем всё так, как полагается в лучшем виде!—за что удосужилась одобрительного кивка темноволосой головы от Валиде Турхан Султан с позволительными словами: --Хорошо! Теперь можешь возвращаться в ташлык! Ункяр-калфа всё поняла и, почтительно откланявшись, спешно удалилась, оставляя Валиде Султан, наконец-то, одну, за что та была искренне благодарна верной калфе, ведь теперь она могла, вновь отдаться заботливым объятиям Морфея и забыться крепким сном, чем она и занялась незамедлительно, предварительно удобно устроившись под тёплым мягким одеялом и на мягкой подушке, скрывшись от посторонних глаз под плотными вуалями воздушного, как облако, парчового и газового балдахина. Только интуиция не подвела ункяр-калфу Гюллизар, относительно своего коллеги кизляра-аги Сулеймана, который уже находился возле главных покоев и, терпеливо ожидая выхода из них Гюльбеяз-хатун, тихо беседовал с хранителем главных покоев Ибрагимом-агой, которому, тоже не спалось в эту чудесную лунную ночь, прекрасно понимая, что, теперь в гареме разразится сама, что ни на есть, беспощадная война, от которой будет плохо всем. --Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан нам всем этого не простит никогда, ведь, как ни крути, но она маниакально любит нашего Повелителя и не желает его делить ни с кем!—тяжело вздыхая, делился с хранителем главных покоев кизляр-ага, что было хорошо понятно Ибрагимом-агой, который сдержано вздохнул в ответ и мудро рассудил: --Выполняй свою работу в гареме, Сулейман-ага, и ни о чём, не беспокойся! Баш Хасеки, пусть и немного побесится от ревности, но постепенно поймёт, что живёт в гареме нашего Повелителя, а значит, является его частью, благодаря чему, просто обязана смириться с тем, что Падишах никогда не будет принадлежать лишь ей одной! Это, просто невозможно по разумным причинам.—с чем кизляр-ага был целиком и полностью согласен, но продолжал невыносимо беспокоиться за жизнь, вверенной ему с ункяр-калфой Валиде Турхан Султан, Гюльбеяз-хатун, отныне находится в большой опасности, ведь ревнивая до невозможности Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан не успокоится до тех пор, пока ни уничтожит несчастную девушку, а значит, покоя им всем больше не видать никогда, благодаря чему, вновь измождено вздохнул: --Мы с ункяр-калфой, со своей стороны, конечно, приложим все, зависящие от нас, усилия, но вот…—он не договорил из-за того, что, в эту самую минуту, к ним спешно подошла сама виновница всеобщего переполоха Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан, которая почтительно поклонилась им обоим и распорядилась, обращаясь к хранителю главных покоев: --Ибрагим-ага, немедленно доложите Повелителю о том, что я желаю его аудиенции!—благодаря чему, мужчины, вновь с огромным взаимопониманием переглянулись между собой, решая то, кто из них выскажет общее мнение, что решил сделать хранитель главных покоев, лично: --Простите, Султанша, только Повелитель не сможет Вас принять. Он отдыхает и просил никого к нему не впускать.—и, подав кизляру-аге повелительный знак головой о том, чтобы тот незамедлительно увёл Султаншу обратно в гарем. Тот всё понял и, крайне бережно взяв Баш Хасеки под локоток, вразумительно спокойно произнёс, призывая ту к благоразумию: --Султанша, прошу Вас! Не стоит устраивать скандал. Это не к чему. Лучше пойдёмте вместе обратно в гарем.—за что удосужился от, разъярённой не на шутку, Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан убийственного взгляда, с которым она, не говоря больше ни единого слова, с царственной грацией развернулась и стремительно отправилась обратно в гарем, хорошо ощущая то, как бешено колотится в соблазнительной упругой груди разгорячённое сердце, а бархатистые щёки пылают пунцом. И вот, ворвавшись в свои просторные, дорого обставленные покои, Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан никак не могла сомкнуть глаз. Её душа бушевала подобно холодным волнам моря во время шторма или же вулкану, который вот-вот извергнет лаву, уничтожая всё на своём пути. Мысль о том, что падишах мира предпочёл ей, Хасеки, матери двух наследников престола, недавно прибывшую наложницу, невыносимо больно ударила по самолюбию, словно плетью, тем самым заставляя венецианку отомстить за раненую гордость. «Русская змея! Гадюка! — думала женщина. — Да как ты посмела разделить с ним ложе! Тебе не жить! Я избавлюсь от тебя!» После недолгого размышления, Хасеки немедленно потребовала позвать к себе Гюльден-калфу, которая тотчас же явилась, опасаясь гнева госпожи, которая в эти минуты попрежнему с трудом сдерживала ярость. – Я ведь приказала тебе следить за каждым шагом этой славянки! Так как же такое могло случиться, Гюльден?! Как? Отвечай! — и не услышав каких-либо слов от служанки, которая очень испугалась из-за чего буквально впала в ступор, Рабия-Эметуллах громко опрокинула стол с всевозможными вкусными яствами, над которыми так долго трудились повара султанской кухни. – Госпожа, ради Аллаха, не отчаивайтесь! — как можно спокойнее проговорила Гюльден, пытаясь хоть немного утихомирить венецианку, которая в таком состоянии вполне могла разнести свои покои. Калфа аккуратно подошла к женщине и мягко усадила Хасеки на диван. — Мы придумаем что-нибудь. Эта наложница более не переступит порога его покоев. Вот увидите. – Я тоже так думала, надеялась, что сумела припугнуть Гюльбеяз… — раздраженно произнесла Рабия-Эметуллах, уже немного начавшая приходить в себя после вспышки агрессии, — ничего не получится! Ее надежно охраняют слуги по повелению проклятой Валиде Турхан Султан! Внимательно выслушав слова султанши, произнесенные с глубоким отчаянием, Гюльден неожиданно выдала первую пришедшую ей на ум идею: – Раз мы не можем уничтожить Гюльбеяз-хатун по той лишь причине, что русинка находится под надежной защитой, то не следует ли избавиться от другой рабыни, а всю вину за содеянное переложить на Вашу соперницу, тем самым подставив и очернив в глазах повелителя?, — подобная речь пришлась по нраву Рабии-Эметуллах, чьи глаза сверкнули горящим огнём мести.. Так незаметно наступило утро следующего дня, яркие солнечные лучи которого озарили всё вокруг ослепительным золотисто-медным светом, благодаря чему в великолепном дворце Топкапы все его обитатели проснулись ещё пару-тройку часов тому назад и занялись своими обычными повседневными делами, что совсем нельзя было сказать о представителях Султанской семьи, которые ещё продолжали почевать в сладких объятиях Морфея. Только этого нельзя было сказать о юной новоиспеченной фаворитке Султана Мехмета Гюльбеяз=хатун, которая проснулась уже, практически с первыми лучами солнца и, осторожно выбравшись из крепких объятий, ещё крепко спавшего молодого Султана, плавно дотянулась до прикроватной, обитой бархатом, банкетки и, взяв с неё бархатный халат, надела его на своё стройное, как кипарис, нагое тело и с огромной нежностью принялась смотреть на Мехмета, не в силах до сих пор поверить в то, что стала фавориткой, о чём мечтают все девушки султанского гарема, автоматически став самым злейшим врагом для Баш Хасеки Рабии-Эметуллах Султан, о чём её неоднократно предупреждала Гюльден-калфа, благодаря чему, невольно привела это к тому, что из соблазнительной упругой груди юной девушки вырвался тихий печальный вздох, не укрывшийся от внимания, уже постепенно начавшего просыпаться, Султана Мехмета, который нехотя открыл, ещё сонные серо-голубые глаза и, с искренним недоумением взглянув на золотоволосую юную девушку, ласково ей улыбнулся и чуть слышно выдохнул: --Доброе утро, Гюльбеяз!—невольно приведя это к тому, что, погружённая всё это время в глубокую мрачную задумчивость, юная девушка инстинктивно вздрогнула от неожиданности, но постепенно собравшись с мыслями, хотя это и далось ей, крайне непросто, с огромной нежностью улыбнулась, с огромным обожанием смотрящему на неё, Султану и чуть слышно выдохнула в ответ: --И Вам, тоже я желаю самого доброго утра, Повелитель!—что позволило молодому мужчине ласково погладить наложницу по бархатистым румяным щекам и бесстрастно произнести, случайно догадавшись о том, о чём постоянно думает его новая фаворитка: --Не думай о Рабие-Эметуллах Султан, Гюльбеяз! Мои с ней отношения не должны тебя волновать.—и, не говоря больше ни единого слова, вновь опрокинул девушку на мягкие подушку, обрушивая на неё беспощадный шквал, состоящий из неистовых головокружительных ласк с жаркими поцелуями, благодаря чему, между ними завязалась небольшая борьба друг с другом, из-за чего просторные главные покои постепенно заполнились беззаботным звонким смехом любовной парочки, а всё из-за того, что никто из них не захотел уступать друг другу в неистовой любовной битве. Но, а чуть позже, уже стоя в крепких объятиях Султана Мехмета, Гюльбеяз-хатун о чём-то с ним беззаботно беседовала в то время, пока слуги расставляли многочисленные и, разыгрывающие аппетит, вкусные блюда на низкий круглый стол, возле которого раскладывали подушки-лежаки с тёмной бархатной и парчовыми наволочками, на что, уже одетая в пижаму и халат, парочка не обращала никакого внимания. --Только подумать: все девушки гарема мечтают, хотя бы один раз оказаться в Вашем «раю», а повезло мне—русской рабыне из Московии!—восторженно проговорила очаровательная юная наложница, к чему Султан Мехмет отнёсся, к её огромному разочарованию, вполне себе спокойно, не говоря уже о том, что равнодушно, благодаря чему, отрезвляюще проговорил: --Но, ведь у нас произошла всего лишь одна ночь, Гюльбеяз. О чувствах говорить ещё рано, да и для твоей же безопасности, лучше об этом не распеваться соловьём в гареме.—что мгновенно окатило юную наложницу, подобно холодному душу, вернув с романтических беззаботных небес на грешную землю, заставив, перестать беззаботно ворковать и, с негодованием уставившись на самодержавного собеседника, постепенно собралась с мыслями и мгновенно спросила: --А, разве Вы меня больше, не призовёте к себе в покои? Простите меня, Повелитель за дерзость, ибо я не хотела разгневать Вас!—что вызвало у юного Падишаха понимающий, очень сдержанный вздох, с которым, он внимательно проследил за тем, как слуги, постепенно завершив накрывать на стол, отошли в сторону, бесстрастно проговорил: --Еда остынет. Идём завтракать. Глубоко разочарованная его хладнокровными словами, Гюльбеяз-хатун мгновенно перестала беззаботно улыбаться и веселиться и, став внезапно очень серьёзной, всё поняла и покорно села за стол вместе с Повелителем и с его молчаливого позволения принялась завтракать, что они делали в угнетающей тишине. --Я позову тебя к себе тогда, когда сочту это необходимым, Гюльбеяз!—решив, хоть немного взбодрить фаворитку и, тем самым нарушить их, уже изрядно начавшее действовать им обоим на нервы, мрачное молчание, проговорил юный Падишах, вновь доброжелательно ей улыбнувшись и легонько потрепав по бархатистой румяной щеке, благодаря чему, Гюльбеяз-хатун поняла, что не всё потеряно, вновь воспряла духом и даже повеселела. --Тогда я смиренно буду ждать и молиться о том, чтобы Вы, вновь позвали меня к себе, как можно скорее, Повелитель!—восторженно выдохнула юная девушка и, не говоря больше ни единого слова, принялась кормить юного Султана Мехмета с рук, что поддержал и он сам, невольно приведя это к шутливой беззаботной игре, в связи с чем, его просторные покои постепенно заполнились очередной порцией нового беззаботного смеха молодых людей, напоминающих собой двух, воркующих друг с другом, голубков, для которых весь мир, словно перестал существовать. Только это было, далеко не так. И вот, случайно вспомнив о том, что его внимания ждут его горячо любимые Валиде с Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан, Султан Мехмет мгновенно перестал беззаботно веселиться и, вновь став очень серьёзным, приказал: --Тебе пора возвращаться в гарем, Гюльбеяз! Девушка всё поняла и, не задавая лишних, никому не нужных вопросов, разочарованно вздохнула: --С Вашего позволения, Повелитель!—и, поднявшись с подушки-лежака, почтительно откланялась и, пятясь задом, подошла к широкой двери и, громко постучавшись, терпеливо дождалась момента, когда стражники, крайне бесшумно открыли дубовые створки, покинула главные покои, провожаемая благодарственным взглядом, погружённого в романтические мысли о дражайшей Баш Хасеки, Султана Мехмета, который выждал немного времени после ухода наложницы, и лишь только после этого продолжившего завтракать, но уже в гордом одиночестве и, не обращая никакого внимания на, согревающие его приятным теплом, золотисто-медные солнечные лучи. И вот, оказавшись за пределами главных покоев в, залитом яркими солнечными золотыми лучами, дворцовом мраморном коридоре, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, что же такое случилось с Повелителем, раз о из страстного ночного возлюбленного превратился в ледяного безразличного истукана, юная Гюльбеяз-хатун сама не заметила того, как её окружили младшие калфы с евнухами, которые и сопроводили её в общую гаремную комнату, где их уже восторженно встречала ункяр-калфа Гюллизар, незамедлительно поспешившая во всеуслышании объявить, заправляющим свои лежаки и приводящим себя в благопристойный вид, ещё сонным наложницам: --Вот учитесь, девушки! Эта с виду хрупкая и скромная добросердечная девушка живёт в гареме уже третий день как, а уже сумела стать новой любимицей нашего Повелителя, да дарует ему Аллах крепкого здоровья и долгих лет успешного правления!—пока ни наткнулась на обличительный взгляд, находящейся здесь же в ташлыке(общая гаремная комната для проживания его обитателей), Гюльден-хатун, которая презрительно фыркнула и угрожающе произнесла, обращаясь к, внезапно побледневшей и насторожившейся, Гюльбеяз-хатун: --Ты сама подписала себе смертный приговор, хатун! Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан тебе этого никогда не простит! Отныне, она станет твоим ночным кошмаром!—что прозвучало так, словно Гюльден-хатун, подобно гремучей степной змее, плюнула в обидчицу своей госпожи ядом, и не говоря больше ни единого слова, вернулась к своим делам, провожаемая потрясённым взглядом своей оппонентки, чего не стала терпеть справедливая ункяр-калфа Гюллизар, поспешившая незамедлительно отрезвить грубиянку тем, что строго взглянула на неё и грозно потребовала: --Да, кто ты такая для того, чтобы угрожать новой фаворитке Повелителя, Гюльден-хатун?! Не слишком ли сильно тебя избаловала твоя венецианская хозяйка?! Вся в неё пошла! Знай своё место и не лезь в дела, которые тебя не касаются, если не хочешь оказаться на фалаке, что я могу легко устроить!—благодаря чему, внимательно проследила за тем, как её очаровательная юная подопечная по имени Гюльбеяз-хатун, уже больше не обращая никакого внимания на колкости Гюльден-хатун, собрала своё форменное простенькое платье и, сопровождаемая теми же молодыми калфами с евнухами, что привели её сюда, отправилась в хамам для того, чтобы привести себя в благопристойный вид, провожаемая одобрительным взглядом ункяр-калфы и колким взглядом Гюльден-хатун, посчитавшей, что её госпожа Рабия-Эметуллах Султан должна узнать о возникновении у неё соперницы в лице русской девчонки по имени Гюльбеяз-хатун, что ей не позволила сделать предусмотрительная ункяр-калфа Гюллизар, угрожающе прошипев, подобно кобре, предварительно схватив за руку.—только попробуй донести обо всём своей госпоже и окажешься на дне Босфора, зашитая в кожаный мешок со змеями! Только, обозлившейся до предела за предательство дворцовых обитателей по отношению к её несчастной госпоже Рабие-Эметуллах Султан, Гюльден-хатун было уже всё равно, благодаря чему, она привела себя в благопристойный вид и позавтракав, отправилась в покои к своей госпоже, смутно надеясь на то, что та уже больше не спит и с нетерпением ждёт её с новостями из гарема. А между тем, что же касается молодого Падишаха, то он, чувствуя себя, очень сильно виноватым за несправедливую холодность по отношению к своей новой фаворитке во время их совместного завтрака, пришёл в хамам в тот самый момент, когда там находилась Гюльбеяз-хатун. Она сидела на тёплой мраморной плите, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, во время которой омывалась приятной тёплой водой, льющейся из медной чаши, коевую юная девушка держала в руках, в чём ей никто из рабынь не мешал из-за того, что юная пятнадцатилетняя наложница, на сегодня, отказалась от их услуг, сославшись на непреодолимое желание, побыть немного в одиночестве, которое оказалось дерзко нарушено неожиданным приходом в просторное мраморное колонное помещение дворцового хамама, занесённого густыми клубами пара, её дражайшего возлюбленного Султана Мехмета, что мгновенно вернуло юную девушку из глубокой задумчивости в реальность, заставив, незамедлительно опомниться и, встав с плиты, почтительно поклониться и, сияя доброжелательной улыбкой, в которой, совсем не было никакой обиды на него, чуть слышно выдохнуть: --Повелитель!—залившись румянцем, хорошо заметного, смущения, что получилось очень очаровательно и невинно, перед чем венценосный молодой мужчина не устоял и, не говоря ни единого слова, да и они тут были абсолютно не нужны, умилённо вздохнул: --Гюльбеяз, милая моя!—и заключил, дрожащую от сладостного возбуждения, юную фаворитку в жаркие объятия, после чего, плавно и медленно завладев её сладкими, как спелая земляника, чувственными губами, неистово принялся целовать их, благодаря чему, у обоих голова пошла кругом, но, вспомнив о том, что их счастью не долго суждено продлиться, ведь в его сердце есть место лишь одной женщине—Рабии-Эметуллах Султан, юная Гюльбеяз-хатун решительно высвободилась из крепких объятий молодого Падишаха и, не говоря больше ни единого слова, продолжила своё омовение, что ни укрылось от внимания Султана Мурада, оказавшегося, немного разочарованным её столь внезапно и, неизвестно откуда взявшемуся, ледяному безразличию, не говоря уже о том, что его очаровательная юная дражайшая фаворитка стала очень печальной, задумчивой и отрешённой, в связи с чем, он решительно, снова подошёл к ней и незамедлительно поспешил выяснить, столь внезапного её поведения.—Ну и, что всё это значит, Гюльбеяз? Разве я позволял тебе от меня уходить? Что за дерзость? Сидящая на мраморной тёплой плите, юная девушка, вновь плавно и медленно подняла на Повелителя, полные невыносимой печали, голубые глаза и, тяжело вздыхая, ничего от него не скрывая, честно заключила: --У Вас есть Баш Хасеки Рабия-Эметуллах Султан, которая не простит нам эту связь и, обязательно попытается жестоко отомстить за измену! Уверенна, что она уже тщательно планирует то, как бы более неожиданно и поковарнее осуществить её. Лучше нам не шутить с ней. Она, действительно, очень опасна. Конечно, я, вовсе не являюсь трусихой и готова вступить с ней в противостояние, но, кто я такая, по сравнению с ней—никто, бесправная рабыня, жизнь которой ничего не стоит.—невольно приведя это к тому, что между парой, вновь воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого Султан Мехмет с понимающим тяжёлым вздохом: --Что верно, то верно, Гюльбеяз!—осторожно сел рядом с наложницей на тёплую мраморную плиту и, не говоря больше ни единого слова, заключил в заботливые, очень нежные объятия и воссоединился с наложницей в новом, очень пламенном поцелуе, перед чем она не смогла устоять и полностью растворилась в их трепетных запретных чувствах друг к другу, хорошо ощущая то, как бешено колотится в груди разгорячённое сердце. Только, случайно почувствовав то, что Султан Мехмет желает с ней о чём-то, очень сильно поговорить по душам, Гюльбеяз-хатун доброжелательно ему улыбнулась и, понимающе тяжело вздыхая: --Я вас внимательно слушаю, Повелитель. Пожалуйста говорите.—для большей убедительности взяла его сильные мужественные руки в свои нежные женственные руки и, легонько сжав, встретилась с мужчиной понимающим взглядом, невольно приведя это к тому, что Султан Мехмет тяжело вздохнул и, ничего не скрывая, поделился с наложницей своими душевными переживаниями: --Знала бы ты о том, как сильно я устал от бесконечной вражды моих горячо любимых Валиде Турхан Султан с Баш Хасеки Рабие-Эметуллах Султан, которые ведут себя, как самые настоящие кошка с собакой. Нет ни одного дня для того, чтобы они между собой ни собачились. Именно по этому поводу, я всё чаще и надолго уезжаю охотиться в Эдирне, ведь так я, хоть немного, но отдыхаю душой от их бесконечной вражды.—что оказалось хорошо понятно и внимательно выслушано очаровательной юной Гюльбеяз-хатун, которая, совершенно не испытывала никакой ревности с разочарованием от Его ледяного безразличия по отношению к ней, даже сейчас, во время их душевного разговора друг с другом, благодаря чему, понимающе тяжело вздохнула и, крайне деликатно, вновь спросила, проявляя непосредственное огромное участие: --Повелитель, а чем вызвана их, столь непримиримая вражда друг с другом?—чем вызвала у самодержавного молодого мужчины новый, не менее печальный вздох, чем прежде, с которым предположил: --Просто, они обе, очень властные, ревнивые собственницы, яростно делящие меня между собой и не желающие уступать друг другу ни в чём.—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого собеседники с глубокой задумчивостью смотрели друг на друга, не зная того, что и сказать. Вместо этого, к своему глубокому удивлению, молодой Падишах ласково принялся гладить юную наложницу по бархатистым щекам, добровольно утопая в её бездонных омутах голубых глаз и нещадно ругая себя за то, что ведёт себя, крайне несправедливо, в связи с чем, вновь тяжело вздохнул—Я самый настоящий эгоист, думающий лишь только о своих собственных проблемах, совершенно не заботясь о твоих душевных переживаниях, Гюльбеяз! Даже во время нашего с тобой совместного завтрака, я вёл себя непростительно с холодным безразличием! Пожалуйста прости меня, если сможешь! Гюльбеяз-хатун даже и не думала таить на него обиду, ведь она прекрасно понимала, что ему, сейчас и так, очень тяжело на душе, о чём и поспешила заверить венценосного собеседника с всё той, же доброжелательной улыбкой: --Вам не о чем извиняться передо мной, Повелитель, да и, кто я такая для того, чтобы требовать от Вас каких-либо объяснений?! Простая гедиклис, которой посчастливилось попасть под внимание; сначала многоуважаемой и достопочтенной Валиде Турхан Султан, за что я искренне ей благодарна, но, а теперь и под Ваше.—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого, заворожённый откровенностью своей очаровательной юной новой фаворитки, Султан Мехмет, не говоря уже больше ни единого слова, плавно и очень медленно дотянулся до чувственных губ Гюльбеяз-хатун и приняться с неистовой страстью целовать её, перед чем юная девушка не устояла и, инстинктивно обвив мужественную шею молодого Султана изящными руками и самозабвенно отдалась на волю пламенным чувствам без остатка. Но, а чуть позже, когда любовники, расставшись, покинули дворцовый хамам и разошлись, Гюльбеяз-хатун вернулась в общие гаремные покои, где уже находилась её подруга по имени Дильшах-хатун, которая терпеливо дождалась момента, когда, погружённая в романтические мысли о молодом Падишахе, Гюльбеяз-хатун, наконец-то, подошла к ней и удобно устроилась на своём лежаке рядом с подругой, Дильшах принялась с интересом расспрашивать: --Ну, давай не томи, Гюльбеяз! Расскажи, как всё прошло? Походу, тебе удалось завладеть сердцем с душой Повелителя, ведь не зря же эта Гюльден ходит, сегодня, очень злая!—чем вызвала у золотоволосой подруги новый мечтательный вздох с застенчивой улыбкой, не говоря уже о румянце смущения, залившим ей хорошенькое лицо, во время чего Гюльбеяз-хатун постепенно собралась с мыслями и с нескрываемой предосторожностью, выпалила, опасливо озираясь по сторонам: --Тише, Дильшах! Между мной с Повелителем, всё прошло замечательно, но из сторонников коварной Эметуллах Султан, вполне себе возможно, находящихся здесь же в гареме, не должны ничего услышать, иначе мне не жить! Дильшах-хатун прекрасно поняла, вполне себе, справедливые опасения дражайшей подруги, благодаря чему, внимательно осмотрелась по сторонам и, заметив внезапное появление в общей гаремной комнате кизляра-аги Сулеймана с двумя калфами; ункяр Гюллизар с её самой способной ученицей—шестнадцатилетней украинкой по имени Нурбану—очень красивой темноволосой младшей калфой с выразительными серыми глазами, обладающей правильными чертами лица, а именно: изящным прямым, горделиво вздёрнутым, носом, бархатистыми румяными щеками и чувственными алыми пухловатыми губами, как и изящной стройной, как ствол молодой сосны фигурой с пышными упругими соблазнительными формами, надёжно скрытыми от посторонних глаз под плотными слоями форменного облачения, не говоря уже про добродушный, но справедливый характер, благодаря которому, молоденькая калфа изначально предпочла не занимать ничью сторону, а быть, предельно осмотрительной и находчивой, Гюльбеяз-хатун вместе с Дильшах-хатун, мгновенно спохватившись, стремительно повставали со своих лежаков и почтительно поклонились. Этим воспользовались кизляр-ага со своими спутницами, уверенно подойдя к наложницам и восторженно им улыбаясь, невольно приведя это к тому, юные девушки переглянулись между собой, мысленно силясь понять то, по чью душу и для чего к ним подошли кизляр-ага с помощницами, но те сами ответили на их мысленные вопросы, вернее это сделал кизляр-ага Сулейман: --Поздравляю тебя, Гюльбеяз-хатун, ведь, отныне ты больше не простая гедиклис, либо джерие, а наложница-фаворитка, место которой в покоях, располагающихся на территории для фавориток, поэтому собирай свои вещи и следуй за Нурбану-калфой! Девушки восторженно переглянулись между собой и, не говоря больше ни единого слова, отправились следом за Нурбану-калфой на этаж для фавориток, где уже в одних из покоев, во всю, трудились другие рабыни, подготавливая их к въезду в них новоиспечённой фаворитки.