***
Ты недовольно скребешь ногтем по поверхности стула, скрип выдается на редкость неприятным, но сейчас тебе словно в кайф тревожить и без того расшатанные нервы — всё равно в конечном счете рассердишься. Учитель глубоко вздыхает и осторожно переводит взгляд на директора. Тот стоит красный, нахохленный и взмыленный, с мокрой от пота бордовой шеей, густые усы смешно раздуваются, как и его щеки с глубокими брылями. — Когда это уже закончится? Ты цокаешь языком, когда слышишь смешок за твоей спиной. Как же он тебя бесит — от кончиков волос до пяток на ногах; вечно напыщенный и самовлюбленный индюк, который не уважает и не слушает никого, кроме себя любимого — такое мнение сложилось у тебя за все время в школе. Менялось лишь изредка, да и то — парень делал все, чтобы твоя ненависть не исчерпывалась никогда. — Хан Джисон? Это не первый раз, когда мы ловим тебя за сигаретами. — Простите, — пожимает плечами парень, а твои зубы чуть ли не в порошок стираются от злости на этого идиота — Джисон никогда не отличался ни умом, ни сообразительностью, сколько ты его знала. Поверить не можешь: оба из Инчхона, оба талантами не обделены, оба волею судеб заброшены в Малайзию — на первый взгляд вы просто как с черной-черной копирки, но на деле — самые разные люди во всей школе, где учатся такие же корейские бедняги, как и вы. — И что же? Ты ведь понимаешь, какой пример ты подаешь ученикам младше? — Боже… — вздыхает он и закатывает глаза. Ты прерывисто дышишь, вообще не понимая, что забыла в этом душном кабинете. И не знаешь даже, что и лучше — сидеть здесь и выслушивать всё, что вываливает на вас директор, или же зубрить литературу в классе. «Из двух зол выбрала меньшее, да уж». — Вам это Юнсок рассказал? Вы же знаете, что он… — Юнсок — староста и образцовый ученик! — вклинивается пожилая преподавательница английского. — Не ври хотя бы сейчас! — Ну разумеется, — скалится Джисон, а ты молишься, чтобы все дружно прекратили копаться в грязном нижнем белье и мирно отпустили вас по классам, чтобы ты никогда больше не видела этого назойливого парня. — Так, — трет виски пальцами директор. — А ты? Ты как там оказалась? Ты вздыхаешь. — Случайно, господин директор. Юнсок заметил нас вместе, пока я относила тетради в учительскую, — указываешь на стопку тетрадей на столе преподавателя математики. Директор понимающе кивает — твоя хорошая репутация ему известна, поэтому он склонен поверить тебе, а не хулигану Джисону, который только и делает, что капает на мозги всем учителям вот уже несколько лет. — Но тем не менее ты здесь, — вновь вмешивается преподавательница английского. — Она ни в чем не виновата, — резко обрывает ее Хан. Ты поднимаешь голову и круглыми от удивления глазами смотришь на него: как же так? За все годы, что вы были знакомы, ты ни разу слова доброго от Хана не слышала. В голову начали закрадываться сомнения, что Джисон не такой уж и плохой, каким себя показывал. Впервые замечаешь, что кончики пальцев у него мелко трясутся. Впервые замечаешь, что голос его ломает словно бы от нервов. — Я сам позвал её… Неудачно подвернулась. Пусть скажет спасибо, что хотя бы за сигаретами не поймали. Закатываешь глаза. Он неисправим. И не исправится никогда. Глубоко вздыхаешь, пока директор вновь кричит на Джисона и угрожает родителями да объяснительной запиской. «Как хорошо, — думаешь ты, — что наши пути никогда не сойдутся. Буду полной дурой, если даже заговорю с ним ещё раз. Всё, баста!». — Идиот… Джисон смеется. А ты замечаешь, что смех у него яркий и звонкий, линия челюсти ровная да и эта родинка на щеке довольно милая. Ну нет уж!***
Мина смотрит на тебя полными отчаяния глазами. Вся ее поза зажата и напоминает сломанную шарнирную куклу — руки заломлены, ноги подкошены и глаза размером с десяток сен. Она теребит короткую прядь рыжих волос, подворачивает рукава розового свитера — нервничает, что не послушалась и сделала по-своему. Ты переводишь взгляд то на Сону, то на Хамина — те лишь пожимают плечами, не зная даже, что и ответить. — Прости, просто я… — Что он тут делает? — замечаешь, что Джисон опять скалится — привычка, словно и позабыл уже, каково это — искренне и по-доброму улыбаться. — Нет, вы оба не поняли меня, наверное… — сегодня снова идет дождь, поэтому настроение твое упало ниже плинтуса — очень не хватало солнца, пибимбапа и милых фотобудок. Начинала болеть голова. — Прости… Просто Джисон-а сказал, что любит петь и… А еще он хорошо играет на гитаре! Пойми, он же настоящий бриллиант!.. Скоро фестиваль и вообще… Он нам нужен, вот… — Мина теряется в словах и конфузится, щеки ее моментально становятся свекольно-красными. Ты смутно догадываешься, почему твоя заместительница решила пригласить это юное дарование к вам в вокальный кружок — Джисон симпатичный да и фанаток у него хоть отбавляй, популярность клубу он принесет знатную — ты привыкла искать практическую пользу. Догадываешься ты и о том, что Хан прекрасно осведомлен — ты его наличием под боком ох, как не довольна… — А я думаю, что это хорошая идея… — ободряюще, но неуверенно говорит Сону. — Нам как раз не хватало хорошего гитариста… А ты сможешь показать свою игру на барабанах! — Хан удивленно покосился на тебя. — Вас с Джисоном-а вполне хватит. — Барабаны и гитара — отличная идея! Не все время же нам только петь… — несмело говорит Мина. — Не волнуйся, — парень хлопает тебя по плечу, — права качать не буду. — Уж будь любезен, — цедишь сквозь зубы. — Расписание уже знаешь? Знаешь, что я ни с кем здесь не нянчусь? О том, что фестиваль скоро и тебе придется быстро вклиниваться в группу? О том, что я не терплю неорганизованности и расхлябанности? О том, что… — Знаю, знаю, — в молебном жесте поднимает он руки и смеется. — Не грузи! Поднимаешь бровь — неужто? Он молча кивает и взгляд его вдруг становится серьезным, едва видит брошюру музыкального фестиваля. Ты поджимаешь губы и видишь, как кончики его пальцев снова начинают мелко дрожать, а дыхание вновь становится прерывистым. На душе начинают скрести когтями черные кошки — не так прост этот Хан Джисон, каким кажется на первый взгляд, не так прост… Мина довольно хлопает в ладоши, уже рисуя в своем воображении вашу грандиозную победу на музыкальном конкурсе; видит зал, полный учеников, которые вам громко-громко аплодируют, а директор школы забывает все прошлые прегрешения и вносит огромный позолоченный кубок, весь зал скандирует название вашей группы, Джисон смотрит на неё влюбленным взглядом… Затем вас зовут на национальный конкурс, а потом вы уже собираете стадионы по всему миру и выигрываете голосование, занимая почетное первое место, становитесь лучшими из лучших. Глубоко вздыхаешь. А ведь ты так вовсе не думаешь. Создавая вокальный кружок, ты и думать не думала о том, чтобы становиться известными на весь мир. Ты хотела создать такое место, где все талантливые ребятишки из обычной школы в Малайзии смогут найти и реализовать себя, смогут заняться тем, что им по душе; ты создала свой клуб из-за острого чувства одиночества — твоя семья часто переезжала из страны в страну, потому что родителям предлагали новую работу, где они находились круглые сутки; ты уже и забыла, каково это — ужинать, болтать, веселиться вместе с родителями. Голова разболелась сильнее. Время бежало как сумасшедшее. Вы с Ханом и без клуба были знакомы довольно долго, почти всю сознательную жизнь, но по-настоящему раскрылся он тебе только сейчас, когда подготовка к фестивалю затянула вас бешеным веретеном. Первое время твое сердце отчаянно боролось с проклятыми чувствами, которые вспухли в душе так неожиданно и непонятно; словно бы с каждым днем проведенным вместе ты узнавала его лучше. Узнавала, что до сих пор конфликтует с родителями по поводу и без; узнавала, что курить начал почти что с самого вашего знакомства, чтобы хотя бы как-то справиться с чувствами, которые дурацкой плёнкой сжали его сердце; узнавала, что начинает паниковать в толпе; узнавала, что громкость и грубость — лишь простой защитный механизм, чтобы никто больше не узнал о том, что боится людей до дрожи в пальцах, до ужаса в легких. — О чём задумалась? — голос Джисона вернул тебя в реальность. Ты вздрогнула, замечая, что начищаешь барабанные палочки уже десятый час — блестели они прямо как щечки веселой Мины на ярком солнце. — Да так… Мелочи. Хан пожал плечами, перекинул ремешок черной гитары через плечо и сел рядом с тобой. То было твое тихое укромное место — верхний этаж комнаты вокального клуба, где рядком стояли битком набитые стеллажи с дорогущими виниловыми пластинками, которые часто привозили тебе из дальних стран родители, некоторые ты привезла сюда сама, стоял небольшой темно-зеленый диванчик на черных кривых ножках, который вы вместе с Сону сами затаскивали на этаж еще на первом году школы. Все в этом клубе ты сделала сама, собственными руками нежно вылепляя каждую детальку, подбирая каждого участника — всё было дорого тебе, словно маленькое растение, которые ты ласково поливала, удобряла каждый день. И вот, наконец-то, растение выросло, окрепло и может быть готово расти дальше без тебя? — О мелочах так долго не думают, — улыбнулся он. — Как родители? — В норме, — сухо ответила ты, не желая распространяться об этой теме. — Твои? Джисон в один момент помрачнел. — Всё то же. — Ты еще ругаешься с ними? — Да. — Ясно. Оба замолчали — темы страшно кровоточили у каждого. — Они не хотят, чтобы я становился айдолом, — наконец ответил Хан. — Понимаешь? Не верят в меня. Говорят, что ничего у меня не выйдет и это просто дурацкая детская мечта. Говорят, что это не работа — бегать, как дурак, по сцене, да песни петь. Говорят, что я ничего этим не добьюсь и ничего у меня не склеится, как у отца когда-то, — выдал, как на духу, и остановился. Напряжение между вами натянулось, как струна от его гитары, но тут же лопнуло, как удар по барабану. — Всё это полная чушь, Джисон. — А? — Не слушай их. Родители всегда несут полную околесицу. Если ты чувствуешь, что это твое — вперед. Если сердце ведёт тебя по этой дороге, то почему бы и нет? Дерзай, — пожала плечами и туманно улыбнулась. Джисон вернул тебе улыбку. — А ты даже симпатичная, когда не рычишь… Ай! — ты слабо стукнула его палочками по лбу, Хан надуто почесал лоб. — А у тебя как? Ты уже вторую неделю сама не своя ходишь. — Так ты заметил?.. — тихо спросила ты. — А Мина не заметила… Джисон промолчал, отчего-то покраснев; тут же отвернулся и натянул черную шапку чуть ли не до ушей, чтобы скрыть красные щеки. — Тоже мне… велика проблема… — Родители снова не обращают на меня никакого внимания. В последнее время они суетятся больше обычного, не знаю даже, почему… Просто… — ты оглядела комнатку взглядом, уже немного затуманенным от непрошенных слёз. Настойчиво попыталась стереть их, но глаза продолжали по-дурацки слезиться. Джисон остановился в растерянности, потому что просто-напросто не знал, что и делать. — Эй, ну ты чего… Ты чего… — сама не помнишь, как взяла его за руку, а он сжал ее еще крепче. Не помнишь, как проплакала у него на коленях, свернувшись калачиком на пушистом светло-зеленом ковре, не помнишь, как бормотала что-то в полубредовом состоянии, различая лишь «мама», «папа», «не любят» и «хочу исчезнуть»; ощущала лишь, как пальцы бедового одноклассника проскальзывают по волосам в немом утешении, словно бы он мало что понимал, но очень хотел помочь. Казалось, что сердце разрывалось на несколько миллионов осколков, казалось, что жить больше и не хочется — зачем, если каждый раз родители сами выбирают, что важно и нужно для тебя; зачем, если родители растопчут все, что ты строила долго и упорно; зачем, если тебя никогда не любили и никогда любить не будут. — Знаешь, что мне помогает привести чувства в порядок? — наконец тихо спросил Хан, пока ты, еще слабо всхлипывая, продолжала лежать у него на коленях. Ты поднялась, мутным взглядом пытаясь что-то осмыслить. Прояснилось только тогда, когда Джисон достал белую пачку сигарет из кармана. — Не придумывай… Дурость какая. — Я не заставляю, — хрипло посмеялся он, выуживая из кармана красную зажигалку и затягиваясь одной сигаретой. Выдохнул темный дым и улыбнулся — на этот раз совершенно искренне, беззлобно и тепло. — Знаешь… если хочешь, могу в будущем посвятить тебе одну песню. Правда ты там будешь зареванная и не очень красивая, но… Шучу я!.. Шучу!.. Но только одну! — Сейчас еще раз палочками получишь… — угрожающе сказала ты, вытирая нос рукой. Хан улыбнулся. — Ладно… дай попробовать. Но только одну!.. — передразнила его ты и неумело затянулась протянутой тебе сигаретой, тут же скуксив недовольное лицо — гадость была невероятная. — Фу… — Ты просто дилетант, — засмеялся Джисон. — Но для первого раза держалась довольно-таки крепко! Моё уважение. — Зачем ты куришь, не понимаю… — покачала ты головой, смотря на него почти что не отрываясь. — Это вредно да и неприятно… — Много раз пытался бросить, да всё никак… Не могу. Как только что идет не так, так и хочется, я чувствую, что руки будто сами собой к сигаретам тянутся. Ничего с этим поделать не могу. — А я себя жалею постоянно, — невольно признаешься ты. — Когда что-то идёт вкривь и вкось, я сразу начинаю реветь, как маленькая девчонка… — Разве? Я всегда наблюдал за тобой издалека и поражался тому, какая ты яркая и сильная, — воодушевленно начал было Хан, но тут же замолчал. Ты сощурила глаза и улыбнулась, щеки твои покраснели не меньше его. В тот момент ты поняла, что он не такой уж и отвратительный и грубый, каким казался тебе все время в школе; поняла, что дым от его сигарет не противный, а даже немного сладкий и терпкий; поняла, что ткань его свитеров такая мягкая и приятная, а на губах часто остается привкус его любимого йогурта из буфета на первом этаже. Поняла, что чем больше времени вы проводите вместе, тем больше и крепче ты привязываешься к нему. С его появлением вокальный кружок, как и твоя жизнь, действительно расцвел — Джисон на лету схватывал, а голова его работала словно самый быстрый в мире генератор текстов и мелодий. Мина каждый раз восхищалась и без устали говорила о том, что Хану прямая дорога к карьере айдола. Парень лишь отсмеивался и отчего-то краснел, поглядывая на тебя. Ты замечала его взгляды на себе каждый раз снова и снова, и снова и снова стеснялась, думая, что, должно быть, у вас общее помутнение рассудка — банальное название для школьной любви. Для твоей первой настоящей любви, которую ты пронесешь через всю юность. Казалось, что с Джисоном ситуация была иная. Казалось, что на этот раз это всё — действительно по-настоящему; казалось, если прикоснешься к его коже, то она будет такая же обычно-холодная, пропитанная сигаретным дымом, соседскими котами да душистыми цветами, которые выращивала их странноватая соседка из дома сбоку. — У тебя живот уже час урчит, — Хан, краснея и потея, вручил тебе небольшую коробочку с малиновым чизкейком, который продавался очень редко в кондитерской в часе езды от его дома. Ты не нашла ничего лучше, чем схватить его за рукав серой толстовки и попросить остаться чуть подольше, поиграть на гитаре еще хотя бы пять минуточек — и не потому что сладость эту ты любила больше всего на свете. Поняла, что его любовь со вкусом того самого малинового чизкейка, с запахом сигарет и энергией тех песен, которые он всегда пел украдкой в кабинете математики, вдали от посторонних глаз. Твои глаза не были для него посторонними. А еще поняла, что на самом деле Джисон тебе очень даже нравится. Не помнишь, кто из вас первый признался друг другу в чувствах; казалось, что никакого конфетно-букетного периода и не было, одноклассники в унисон твердили о том, что вы всегда выглядели, как глупенькая женатая парочка — то ругаетесь чуть ли не до развода, то снова миритесь под дружное хихиканье. Хорошо помнишь, как увидела воочию его приступ паники от большого количества людей. Хватило сил лишь на то, чтобы взять его за руку и прижать поближе к себе, в надежде, что не оттолкнет, как привык делать это раньше; просто потому что отрастил длинные острые шипы. Не ошиблась. Не оттолкнул. Прижался сильнее, чувствуя, как бешено бьется и твое, и его сердце — бьются так, словно намагничены и вот-вот вырвутся из грудной клетки и врежутся в друг друга со страшной сильной, разорвав всё. — Я тебя торможу, — сказал тогда Джисон, а ты вспомнила, как его рука всегда держала твою, когда становилось грустно или плохо; как его губы всегда оставляли четкий след на твоих долгими-долгими ночами, когда опять не мог уснуть из-за навязчивых глупых мыслей. — Тебе надо идти дальше. А я не могу с места сдвинуться из-за тревожности. — Просто замолчи, — закрыла ему рот ладошкой. — И почему мой парень такой болтливый? — Парень… — прошептал он. — Говори так почаще, ладно? Ты тоже засмеялась, даже и не представляя, сколько боли будет вызывать это слово потом. Но сейчас это был тот самый момент нежности и искреннего счастья. Джисон стал тем самым маячком в темноте, который не давал заблудиться; всегда был той самой уютной пристанью, в которую хотелось возвращаться из раза в раз. Вы были подростками с очень взрослой душой — понимали больше, чем ваши ровесники. Любовь Хана была разной. Она могла быть истошно-громкой, вопящей и яркой, когда парень просто выкрадывал тебя с уроков, пока вы бездумно шатались по солнечным улочкам, в надежде не наткнуться на кого-нибудь из взрослых, и радостно смеялись; когда он играл на гитаре в комнате вокального кружка — играл одной тебе, играл свои собственные песни, и ты ничего так в жизни не хотела, как того, чтобы эти песни вышли в свет; когда он горланил тебе признания в трубку домашнего телефона, рискуя попасться твоим родителям; когда на полном ходу врезался в коридорах, утаскивая на ваше место — крышу — и там угощая тебя всякими вкусностями из школьного автомата; когда готов был прокричать на всю Малайзию, как сильно он любит тебя. Но она могла быть и тихой, спокойной и уютной, когда он молчал в минуты обострения твоей мигрени; когда в твоей сумке неожиданным образом появлялись таблетки от головной боли вместе с запиской «не болей!» и корявым сердечком рядом — в каллиграфии Джисон был не силён; когда он дул на твои ссадины и порезы, когда мазал мозоли от барабанных палочек на пальцах, когда пел в трубку тихие колыбельные, чтобы уснула побыстрее и не выключал, пока не был уверен, что десятый сон уже видишь; когда делал за тебя часть работы в вокальном кружке, говоря, что сегодня ты обязана уйти на час раньше, чтобы успеть хорошенько отдохнуть дома, но в итоге бы всегда оставались там вместе. Он всегда успокаивал твою головную боль, а ты держала в узде его социальную тревожность. Вы дополняли друг друга, были словно двумя половинками одного сердечка — так были похожи, так были одержимы одной мечтой, так были одержимы друг другом. Ты искренне хотела остаться с ним как минимум навсегда, он готов был держать твою руку и в снег, и в зной, но у судьбы были совершенно другие планы на вас двоих.***
— С кем поведешься, от того и наберешься, — смеется Хан, перешагивая через высокий порог двери, ведущей на открытую школьную крышу. Ты недовольно скуксилась, и потушила сигарету о серый поручень — они не очень нравились тебе, но в последнее время жизнь выдалась совсем уж паршивой; духу рассказать об этом Хану не хватило. На плечи привычно опустилась теплая, насквозь пропитанная его одеколоном серая кофта. — Замерзнешь. — Никак не привыкну, что ты такой добрый… Жаль даже немного. Где мой обычный вредный Хан? — Что? — он засмеялся, взъерошив тебе волосы. — Жаль, что добрый или… — Джисони… слушай… — Можно сначала скажу я?.. — ты видишь, как загораются его глаза при взгляде на тебя, и как широко он улыбается в этот момент. По сердцу будто бы проходятся острым холодным скальпелем, надрезая самые чувствительные участки, в которых теплится из последних сил твоя израненная любовь к нему. — Я долго-долго говорил с родителями и они вроде как оттаяли! Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что они могут отпустить меня на прослушивание в Корею!.. — Джисон захлебывался этой мыслью, его речь была немного спутана, а руки тряслись так, словно он стоял посреди разъяренной толпы людей. — Мы сможем переехать в Корею, обосноваться где-нибудь в Инчхоне, можно будет потом даже снять квартиру в Сеуле, завести собаку… Я уже придумал ей имя — Ппама! Правда красивое? И… — Джисон, я уезжаю в Америку, — резко отрезала ты. — Что? — время будто бы остановилось, даже воздух похолодел и застыл, как прошлогоднее желе. Хан пару секунд молчал, словно рыба, хлопал большими глазами и смотрел так, словно сначала ничего не понял, а потом уже просто отказывался верить. Он схватил тебя за плечи, легонько встряхнув. — А ну-ка скажи, что это шутка! — Это не шутка, — тихо сказала ты. — Мои родители снова переезжают. Я не вернусь в Малайзию. И может не вернусь в Корею. Я не знаю. Ничего не знаю. Джисон молчал, не зная, что сказать. Ты тоже молчала, наблюдая, как тучи затягивают небо, а сигарета продолжает медленно тлеть в твоих теплых пальцах. В уголках его глаз начали скапливаться слезы, а пальцы снова мелко затряслись. Но Хан хмыкнул, словно бы вновь натягивая обычную маску весельчака и пофигиста. — Так разве это проблема? — Проблема, Джисон. Ты знаешь, я не верю в отношения на расстоянии. Вскоре у каждого из нас будет своя собственная жизнь и мы забудем друг о друге. Ты станешь известным айдолом, а я уж устроюсь куда-нибудь. — Меня даже не спросишь? — Я не пойду против себя, и тебе делать больно не хочу. Прости, но я… — То есть ты не хочешь даже попытаться? — Мне кажется… — ты склонила голову, чтобы скрыть подступающие слезы и откашлялась, чтобы сбить омерзительный ком в горле. Сейчас ты чувствовала себя ничтожной и грязной. — Мне кажется, мы не готовы к этому. Я еще не повзрослела; я не такая умная и яркая, как ты думал. Прости, что, наверное… не оправдала твоих ожиданий?.. Это я тяну тебя вниз, Джисони, — всё никак не могла подобрать нужных слез, потому что не хотела казаться жалкой; Джисон же не хотел, чтобы ты его жалела. Голова вновь начала болеть. Хан отвернулся, облокачиваясь об поручни, сжимая их с такой силой, что руки его побелели. Ливень зарядил так, что слезы вполне гармонично смотрелись на ваших покрасневших лицах; ты уже сотый раз задавалась вопросом, почему до сих пор стоишь на этой треклятой крыше, держишь эту проклятую сигарету и до сих пор не уходишь. Ты уже все решила, сказала всё, что хотела, но ноги словно бы приросли к земле, а души ваши скрепились настолько сильно, что сделаешь шаг — и красная ниточка порвется и кровавыми струйками потечет по запястью, смываемая каплями холодного дождя. Только вот кто сделает этот шаг? Кто оборвет все? Кто с корнем вырвет ваши сердца? Твое сердце разрывалось от боли, и ты знала, что сердце Джисона разбилось на миллионы кусочков; разбилось вдребезги, разбилось гораздо больше твоего, разбилось сильнее, чем ты могла бы подумать. Он сглотнул, повернувшись, и сердце твое тут же разбилось вновь — глаза Джисона были красные, губы дрожали, по щекам вперемешку с дождем стекали слезы — было уже не разобрать, где что. — Значит, это всё? Ты промолчала. Для себя ты уже давно все решила, только всё еще не приняла, до сих пор не смирилась. В груди словно застрял огромный острый камень, который изо всех сил давил на сердце и легкие. — Ты ведь понимаешь, что не должна тащить все одна? Понимаешь, что можешь рассказать мне? Понимаешь, что мы сможем решить эту проблему вдвоем? Я стану трейни и сразу же прилечу к тебе, сразу же куплю билеты, я сделаю всё… — Джисон… — И всё будет как раньше… Ты тоже должна пройти прослушивание, это же твоя мечта! Ты ведь и вокальный кружок открыла ради этого… — Джисон… — Ну что?.. — из последних сил произнес он. — Один шанс! Я не достоин даже одного шанса? Но я просто… Я ведь люблю тебя… Как же ты… И тут ты сделала шаг назад. В эту же секунду что-то хрустнуло, сломалось и оборвалось. На запястьях у вас повисли красные нити, кровоточащие и болящие невероятно сильно; пульсируя, по ним стекало что-то бордовое, смешанное с дождем. В груди Джисона зияла дыра, а руки твои были по локоть в крови. Ты вырвала его сердце и бросила к своим ногам. А он даже и не сопротивлялся. — Нам нужно расстаться, — резко бросила ты вновь, чувствуя, как становится просто невыносимо больно. — Хватит. Это было чудесное время. Спасибо тебе за все, Джисони, — его сердце у твоих ног трепыхнулось от этого мимолетного и нежного «Джисони». — Я в тебя верю и надеюсь, что обязательно увижу тебя в телевизоре! Спасибо и прощай. Всё у тебя получится!.. Ты развернулась и исчезла с вашей школьной крыши, лишь бы больше никогда не видеть его лица, никогда не слышать его голоса и никогда о нём не вспоминать. С того самого для ты ненавидишь дожди, серые кофты, малиновые чизкейки и музыку.***
— Туго, да? — коллега из отдела кадров, кажется, его зовут, Чонхён, присел рядом с тобой на краешек скамейки, немного морщась от въедливого сигаретного дыма. Ты криво усмехаешься — сигаретами уже пропахла вся твоя одежда, волосы и даже твой черный кот; но перестать отчего-то не можешь. Кто-то однажды сказал тебе, что когда все идет не так, только сигареты и спасают. — Ага, сложно идет, — покачала головой. Чонхён, должно быть, про слияние с JYPE, а ты о жизни в целом. — Какие планы на завтра? Планов, в сущности, никаких. Но Чонхён не сильно-то тебе и нравится, потому что ты прекрасно понимаешь, к чему он клонит вот уже несколько лет. Чего бы тридцатилетнему лбу, такому как он, ухлестывать за такой, как ты? Чушь несусветная. — Ничего. — Может тогда выпьем соджу где-нибудь? Идея-то неплохая. — Я не люблю соджу. — Почему? — смеется он. Смех у него странный. Кто-то смеялся очаровательно — звонко и лающе, прямо как аристократ какой-нибудь. Трясешь головой в попытках избавиться от назойливых мыслей и отмечаешь, что пора бы записаться к психологу, а не скидывать все проблемы на кота да редких подружек. — Вкус не нравится. — Кореец, который не любит соджу — ненастоящий кореец! — вновь смеется, пытаясь разрядить обстановку неловкой шуткой, легонько щипая тебя за руку. Становится неприятно. — Куришь, как паровоз, но пить не любишь… Странно! Очень странно! Ты чувствуешь на себе липкий взгляд Чонхёна и глубоко вздыхаешь. Может быть стоит уже сдаться и прекратить питать каких-то хлипких надежд насчет своего туманного будущего? Чонхён, в общем и целом, парень неплохой, так может… Ощущаешь и его липкие пальцы на своих запястьях; ощущаешь запах его неприятного одеколона и такого же шампуня, глаза начинают слезится то ли от слез, то ли от этих запахов; не знаешь, что и делать, когда его лицо уже находится на уровне твоего лица. — Ей же явно не нравится, — кто-то резко хватает Чонхёна за плечо и отстраняет от тебя. Мутным взглядом видишь человека в черной кофте и черной маске, блестящие глаза смотрят только на тебя, не видя недовольного мужчину рядом, а ты чувствуешь, как застаревшее сердце вновь екает и начинает тихонько болеть; старые раны начинают кровоточить, как и прежде. — Эй, малец! — у Чонхёна была плохая память на лица, поэтому он сразу же встал. — Не надо, — ты резко схватила мужчину за запястье и подтолкнула в сторону компании, из которой вы совсем недавно вышли, и где сейчас проходило еще одно заседание насчет слияния. — Я знаю этого человека. Чонхён, подожди меня в здании. Мужчина недовольно поджимает губы, но молча уходит, не желая дальше распалять конфликт. Ты глубоко вздыхаешь, чувствуя, как начинают дрожать и подгибаться коленки; но все же делаешь еще один вдох и храбро поворачиваешься к своей первой и единственной любви лицом. — Ты изменился, — не знаешь, что и сказать. Ты много лет прокручивала этот диалог в своей голове, но теперь не можешь и двух слов связать. Хан тоже молчит, внимательно смотря на тебя. В груди у него до сих пор открытая рана. И руки у тебя до сих пор не отмыты. — Знаешь, я смотрела каждый твой концерт… Смотрела каждое награждение… — слова заплетаются. — Ты написал столько хороших песен… Я слушаю каждую, — не врешь. — Мы такие тупицы с тобой, да? — наконец говорит он — немного тихо, сквозь маску. — Скоро выйдет еще одна моя песня. Только что пришло вдохновение, как продолжить. Послушай и ее, ладно? — Хорошо, — неловко мнешься. — Что ты здесь делаешь? — Работа… JYPE собирается выкупить эту компанию, — он указывает на здание. — А ты… — Работаю здесь, — киваешь и вновь замолкаешь. Повисает неловкое молчание, словно бы точно забыла напрочь все слова. Между вами уже не было былого контакта, не было той искры, какая загоралась всегда, когда кожа касалась кожи, губы касались губ. Или же эта искра просто на мгновение затухла, чтобы потом разгореться еще сильнее? — Эй, идём уже пить кофе! — оказалось, что Чонхён все это время стоял около входа в здание, нетерпеливо притопывая ногой и подслушивая ваш неказистый разговор. Ты взглянула на айдола — тот обреченно хмыкнул и скосил взгляд на мужчину; на мгновение тебе показалось, что во взгляде этом промелькнула плохо скрываемая ненависть. — Да-да!.. Что ж, Хан-щи, мне пора… — ты вежливо поклонилась и хотела было уже убежать к коллеге, как вдруг Джисон тихонько схватил тебя за рукав черного пиджака. На секунду-другую ты обернулась; в голове промелькнула мысль «а может к черту всё? может впервые в жизни послушать сердце, плюнуть на все и остаться?». Чонхён крикнул еще раз, он — может быть, твое нормальное будущее, Джисон — твое полное любви прошлое. Так что же теперь выберет настоящая ты? — Хан-щи… — Хан-щи? Послушай, может мы… — Мне пора!.. — с большим усилием вырываешь рукав и ретируешься, чтобы Хан не увидел краснеющих глаз и дрожащих губ. — Идиотка… Идиотка! — ударила себя по щекам. Чонхён пожал плечами и хмыкнул. — Выглядишь так, будто тебя что-то с ним связывает. — Ничего не связывает, — огрызаешься ты. — Идем работать. До закрытия еще час, — тянешь его за рукав пиджака и с силой толкаешь двери, потому что спиной чувствуешь взгляд человека, который уходить совсем не торопился. «Уволюсь, — думаешь ты, пока вместе с непутевым коллегой-прилипалой поднимаешься на лифте на свой этаж. — Точно уволюсь». Но ты работаешь в этом месте и через день, и через неделю, и через месяц. Сигареты стали выкуриваться быстрее прежнего, мешки под глазами знатно увеличились да и твое эмоциональное состояние оставляло желать лучшего. Чонхён не прекратил своих попыток заполучить тебя если не взаимной симпатией, то хотя бы дорогими подарками. — Я не люблю мяту, — глухо отвечаешь ты в ответ на очередной подарок коллеги. Под окнами одного человека всегда росла эта пахучая травка, которую обожала добавлять в чай его мама. — Меня тошнит от ее запаха. Чонхён пожимает плечами, убирая подарочный пакет в сторону. — Терпеть не могу ваниль, — однажды вы вздумали приготовить ванильные пирожные, и он испачкался в муке и ванили так, что еще половину ночи пришлось отстирывать под его же громкие шуточки. — Убери. Чонхён вновь недовольно куксится, но уперто сжимает кулаки. — Я ненавижу малину! — злостно отпихиваешь от себя упаковку с малиновым чизкейком. — Особенно в чизкейках! — Да что ж это такое… — вздыхает Чонхён, когда вы опять вместе сидите на скамейке в парке около компании. Рядом крутится шайка девочек-подростков в форме средней школы. — Знаешь, мне уже… — Гляди, Хан-оппа выложил новый трек! Десять минут назад компания опубликовала! — радостно подпрыгивает одна из девочек, и ты прислушиваешься. — Включай скорее! Так забавно… Всё то, о чем сейчас думаешь, находясь рядом. Кто же занимает эту голову в данный момент? Руки сами собой сжимают дерево скамейки, когда слышишь его голос. Особенно — в его же песне. Сердце всегда бешено колотилось, стоило увидеть его на сцене, в телевизоре, услышать на радио или в своем плейлисте. Он смог двигаться дальше, значит, и ты тоже сможешь, тоже должна. Потому что ты — часть моей жизни, И если бы сейчас мне пришлось тебя отпустить, детка… Я бы предпочел умереть. «Вот как значит… Обещал одну песню…» — он написал таких несколько. И все они разбивали тебе и без того разбитое сердце. Обещание сдержал, такой честный. Детка, не уходи, Люби меня вновь, все так же, как раньше… Скажи, что еще моя, Лучше бы все это оказалось сном, чем… Мне чертовски плохо. — Какая сопливая песня… Будь мужиком, отпусти уже её… Нет, он лучше будет писать всякую гадость, потому что не может забыть свою бывшую! — закатывает глаза Чонхён. Ты гневно затыкаешь ему рот ладошкой, продолжая жадно вслушиваться, напрочь игнорируя все посторонние звуки. В те тяжкие дни, что я провел, сражаясь с тобой, Бежал со всех ног, дальше, дальше. Но… Мир без тебя слишком холоден, и я возвращаюсь обратно, как дурак. — Конечно, дурак!.. И всё-таки, он и эта его бывшая… — предпринимает еще одну попытку Чонхён. — Замолчи! Слушай, детка, прости, дай нам еще один шанс все вернуть. Ведь… Этот парень… Просто подлец, ты же сама видишь! Но делаешь вид, что нет… Позволь мне рассказать нечто, о чем ты ужасно пожалеешь… — Ого, так он впутывает еще и другого парня! — возмущается Чонхён. — Я точно на стороне этого несчастного упомянутого! Парнишка совсем уже страх потерял… — Завались, — вновь затыкаешь ему рот ладонью, чувствуя, как начинает накрапывать дождь. Как в тот самый день. Я не хочу терять эту часть себя, ибо ты — мое сердце, разве не знала? И я не верю, чтобы у нас не осталось ни единого шанса, любимая. — Осталось… — шепчешь ты. Чонхён непонимающе смотрит на тебя, но тебе становится все равно и на него, и на девчонок, которые начали странновато поглядывать на тебя. — И я тоже не хочу… Но теперь мне все ясно. — Что тебе ясно? — недовольно бурчишь. Чонхён вздрагивает и ворчит — дождь становится все сильнее и сильнее, а ты и не думаешь покидать насиженное место; ведь просто не можешь — глаза вновь выцепили в толпе знакомое лицо, знакомые милейшие щеки и кривую улыбку. Люди в парке кучкуются теснее и теснее, но ты чисто физически не можешь оторвать взгляда от его лица. Его губы что-то шепчут тебе, но из-за пелены ливня и людей ты не в силах разобрать. Людей становится все больше и больше, все бегут к зданиям, раскрывают зонты, и ты видишь, как пальцы его мелко начинают дрожать. Ты ведь знаешь — он так не любит толпу. Прошу, не покидай. Я просто представлю, что случившееся было неправдой. Девочки визжат и убегают прочь из парка, пытаясь спрятаться от дождя под большими цветастыми рюкзаками; песня затихает; ты замутненным взглядом видишь, как Джисону становится плохо в толпе людей. Ты обещала сама себе больше никогда не ворошить прошлое, никогда не возвращаться к прежней жизни, забыть про всех людей, которые были дороги тебе когда-то; с твоих рук стекает его кровь, его сердце по-прежнему лежит у твоих ног, потому что когда-то ты отвернулась, убежала, исчезла. Потому что побоялась сделать по-другому, потому что не знала, как поступить — знала только то, что должна сделать этот шаг назад. Чтобы сейчас сделать шаг вперед. Хватаешь его за руку, прямо как раньше, и видишь, как он, задыхаясь и кашляя, диким взглядом смотрит на тебя. — Бред какой-то, — бормочет он. — Я ведь не курил даже. Мерещится? — А у меня есть сигареты, — тихо говоришь ты и несмело улыбаешься. Чувствуешь, как его холодные пальцы теснее обхватывают твои. И вам двоим глубоко плевать и на дождь, и на людей, и на мокрый асфальт, на котором сидите. — Я послушала твою новую песню. — И как она тебе? — улыбается он, продолжая мелко подрагивать. Тревога уже отступила и он понемногу расслаблялся, пока ты держала его близко-близко и крепко-крепко. — Притворимся, что это всего лишь был сон, — неуверенно предлагаешь ты и видишь, что в груди у него больше нет зияющей дыры; руки твои чисты и свободны. — Завтра едем в студию. Я обязан показать твой талант всему миру. — А сегодня? — смеешься ты, убирая его мокрые волосы со лба. Джисон смеется в ответ. — А сегодня мы будем перевозить твои вещи ко мне и долго-долго разговаривать обо всем. Ппама уже заждалась тебя. Как и я. — Дурачок ты, Джисони… Опять торопишься… — хихикаешь. Хотя бы сегодня ты сделаешь так, как хочешь, а не так, как надо… Обнимаешь его всё теснее и теснее. Так же тесно, как и новые яркие красные ниточки, повязанные на ваших мокрых запястьях рук, крепко сжимающих друг друга.