***
— Чан, в нашу сторону шел мальчишка, — сообщил Минхо, залетая в комнату Лидера. — И? — единственное, что спросил старший, не отвлекаясь от чтения какого-то плана. — Я вышел к нему, только окликнул, как он на землю свалился, — коротко объяснил Минхо, но вопросы все же оставались. — Он был в сознании? — Да, но на ноги встать не мог. И… в общем, он тут, — быстро проговорил младший, указывая рукой куда-то за дверь. Бан Чан все же оторвался от бумаг и поднял слишком удивленный взгляд на Ли. — Он заражен? — очень важный вопрос. — По виду — нет. Крис поднялся со стула и медленно прошел через всю комнату. Обогнув младшего и выглянув за дверь. На полу, облокотившись о стену, сидел буквально ребенок. Вид у него, словно недели две ни разу не присел, сна не видел — измученный до невозможности. Лицо грязное, футболка, что, судя по всему, висит на одних костях, — парень уж слишком худой, где-то виднеется кровь, а колени так совсем сдерты — шорты не доходили до них. Он поднял взгляд на выглянувшую голову, а в стеклянных глазах читалось все: страх, усталость, недоверие и безразличность, все, кроме детства, что так жестоко у него отняли. Ему будто плевать было на то, что с ним будет, где он будет, и что вообще происходит. Ребенок, что взгляд имел какого-то мудреца, который жизнь сполна познал. А он по сути и познал, только спасители его не знали-то об этом. Возможные раны на туловище были скрыты тканью темной футболки, но о их присутствии никто не сомневался, так что того быстро отнесли в лазарет. К тому моменту, как Сынмин начал осматривать тело пострадавшего, Ян уже в сознании не был. Очнувшись спустя два часа, мозг не хотел вспоминать, что произошло, и где он был. Глаза саднило от ярко дневного света, что проникал в комнату, а во рту словно вязали что-то. Голова метнулась по сторонам в поисках хоть кого-нибудь, кто мог бы дать ему глоток воды. Болящие глаза нашли парня, что за столом изучал что-то, и, видимо, тихий хрип привлек его внимание, раз он повернул голову в его направление. — Воды, — еле слышным голосом проговорил, но в нем четко прослеживались надежды. Доктор же все понял, и надежды Чонина оправдал. Даже попить помог, вместо него стакан держав. Шевелиться было немного больно от ранений, что все-таки на теле оказались, а поднять руки вообще стоило титанических усилий, так что он не сопротивлялся. Доверять первому встречному и пить из его рук — рискованно, но это единственное, что сейчас можно было сделать. — Спасибо, — выпив все до последней капли, сказал Чонин. — Как ты себя чувствуешь? — спросил серьезно Сынмин, но увидев нерадостные сомнения и подозрения на лице второго, немного улыбнулся. Доверия это не особо придало, а сомнения насчет непонятного для него человека все же остались. — Плохо, — но ответил все же честно. В глубине души ему было все равно, но мозг твердил, что так нельзя. Доктор же только головой грустно покивал — знал, что плохо. Сам же его осматривал. — Как тебя зовут? — Вдруг ты из Левантера, я не хочу говорить имя свое, — да уж, слухи о Левантере уже по всем зонам города разошлись, хоть и выживших не особо много оставалось. — Будь я человеком Левантера, то не спас бы, а Минхо даже и не подумал бы пошевелиться в твою сторону, — этого «Минхо» Чонин знать не знал, но догадывался, что имя принадлежало человеку, что донес его. Все-таки мозг что-то вспоминал. Опустив взгляд и глупо вздернув брови, он все же ответил: — Чонин. — Отлично, Чонин. Я Сынмин, и пока ты не будешь чувствовать себя лучше, останешься здесь. А дальше сам решишь. Спорить и отвергать помощь младший не стал — он понимал, что эти люди ему и правда помогли, значит, пока что остаться тут он может. Не отправят же на опыты сразу после помощи. Так он и остался с ними; так он и нашел нужный язык, нашел поддержку и помощь в совершенно незнакомых людях, что за считаные месяцы стали родными; так он стал частью небольшой семьи, что дорожила каждым ее представителем.***
— Сынмин, хочешь потренироваться сегодня вместе? — Чонин предложил довольно радостно, но слегка стеснительно. — Узнаем, кто сильней, — заговорщицки. — У меня дел выше крыши, так что давай не сегодня. И вообще, что там узнавать-то? Я и так знаю, что я, — усмехнулся, переведя довольный взгляд. — Э-э-э, с чего это? — недоволен был таким. С чего вообще он так решил? — Ну смотри, ты мелкий такой, ешь мало. Откуда в тебе силы-то будут на удар? — специально бесил. — Сам ты мелкий, — а кулак, что несильно разогнался, в плечо прилетел. И завязалась драка, как дети маленькие ладошками бились и смеялись, хоть и серьезными показывали себя всегда. Все же им тоже хочется немного отдохнуть, ребенком стать снова, а не жить в гребанном апокалипсисе, что мир губит каждый день. — Все, все, ладно, — успокоить уже пытался. — Пойдем мы, пойдем, только вечером, — согласился все же. — Вот увидишь, я тебя с одного удара повалю, — еще больше засиял — нравилось время с Сынмином проводить. — Ага, посмотрим, — так же весело. Только Чонин его уже не слышал, на спину откинулся, устремляя взгляд в потолок, и уже во всех красках представлял, как Сынмина победит на первых же минутах. Хоть и умный не по годам, но в душе все еще ребенок.***
— Сынмин, а вы с Чаном вдвоем поедете? — спросил Чонин, валяясь на койке в лазарете. — Да, а что? — отвлекся от расстановки препаратов на свои места, обернувшись в пол оборота. — А можно я с вами? — он сам не понимал зачем, но что-то тянуло его туда. Что-то не очень приятное. Завтра наступал день сделки, они получат вакцину. И вроде бы все должно быть хорошо, но странная тяжесть в груди и плохое предчувствие говорили разуму, что не все так радостно, как кажется. Опасливые мысли въедались в голову, и в ней же появилось уже сто вариантов раскладов событий. — Зачем? Мы просто заберем вакцину и вернемся, нас двоих будет достаточно, — Сынмин не хотел подвергать младшего опасности еще раз. Сомнения теребили душу, так что тот охотно пытался отказать. — Не стоит. — А если что-то произойдет? — настаивал все же. — А если что-то произойдет, то я не хочу, чтоб это «что-то» произошло с тобой, — откровенно. — Но Сынмин… — Чан тоже не разрешит. Пожалуйста, останься здесь. — Я не хочу потерять тебя. Я боюсь, Сынмин, — обычно Чонин был не особо сентиментален, но сейчас, когда дело касается Сынмина, он не может просто так позволить тому погибнуть. — Я не смогу без тебя, — признался слишком честно и опустил взгляд. — Ничего, не произойд… — не успел договорить. — Просто… просто ты первый человек, кто отнесся ко мне хорошо. Ты заботился обо мне, лечил, учил меня медицине, хоть я и не все понимал и часто бесил тебя. Даже тетя чувствовала ко мне отвращение, а ты — нет. Ты принял меня таким, какой я есть, даже всех моих тараканов в голове. Со мной никто не был так добр, как ты… — пауза, чтоб сбившееся дыхание восстановить. — Ты слишком дорог мне, Сынмин, — чувственно и неожиданно. — Я… — Сынмин не знал, что ответить, он буквально опешил от такой открытости, смотря в глаза напротив, в коих видна надежда и искренность. Ему впервые такое говорят в лицо, и говорят на полном серьезе, а он, как глупый мальчишка, стоит и моргает, даже слова произнести не может. Он вообще дышит? Явно был не готов. А Чонин молчание по-своему расценивал: — Может, я и не так дорог тебе, как ты мне, но я не хочу отпускать тебя. Я чувствую, что что-то будет. Может, ты и подумаешь, что это бред и все такое, но не идите, пожалуйста. — Чонин, ты мне очень дорог, — наконец голос смог подать и чуть ближе подошел, садясь рядом с младшим. — С тобой за последнее время я провел больше времени, чем с кем-либо. Ты меня понимаешь и чувствуешь лучше всех, я бесконечно ценю тебя. — А Чонин рядом сидит и в чужие глаза пытается вглядеться. Хочет понять, правду ли говорит Сынмин. — Ты еще молод. Ты прожил слишком мало, чтоб погибать сейчас. Я не хочу, чтоб ты выходил лишний раз за пределы центра, не хочу новые риски тебе создавать. Я не могу даже представить твою гибель. — Но ты тоже еще молод, Сынмин, — протестовал, не хотел. — А если ты погибнешь, как мне быть? Я не смогу, никто не сможет. — Я не погибну, Чан не погибнет — мы вернемся. Дистрикт не убил нас уже, когда мы шли в первый раз, значит, и сейчас не предаст. До того, как мы удостоверимся в реальности вакцины, пульт будет у нас. Все будет в порядке, — уверял Сынмин, поглаживая немного младшего по голове. — Не смей оставить меня, — пригрозил младший. — Я так не смогу. — Не посмею, — мягко улыбнулся. А до вылазки оставалось четырнадцать часов. Кто же знал, что это будут их последние совместные часы.***
Они не успели попрощаться, а Сынмин все же посмел оставить младшего. Обещал, что все будет хорошо, что они вернутся, что не погибнет. Но обещания так нагло не сдержал. Сынмин и сам себя корил за это, ненавидел, что обманул, винил себя, что уходит, умирает. Но время вышло, он и правда умер, а Чонин остался жив. Остался с этой болью наедине.***
Воспоминания вгрызаются в разум, мозг ложечкой выедают, да так медленно, словно издеваются, наслаждаются мучениями. Картинки проведенного вместе времени крутятся как на снимочной пленке, да еще и так четко, детально, словно он видит это все наяву, а не вспоминает. Чонин сейчас был бы рад память потерять магическим образом, даже не магическим был бы не против. Если б его кто-то по голове шибанул, можно даже насмерть. Былое желание жить пропало, а пустота и горечь встали на его место. Чонину хотелось рыдать, что он и делал, орать, метаться по комнате, деть себя куда-нибудь, бить себя, других, кого-либо, убить Уджина. Его сейчас все убить хотели. Уджин стал их главной мишенью, целью, так что убить его планируют в ближайшем будущем, даже если свою жизнь отдать придется. Чонин лежал на холодном полу, смотрел в потолок и безостановочно давился слезами. Руки глаза накрывают, чтоб от болезненных иллюзий спрятаться. Сильно давят на глаза, и перед ними звездочки розовые, фиолетовые, желтые появляются. Квадратики, кружечки, ромбики под веками танцуют. На секунду воспоминания уходят, оставляя разум в покое, но недолго музыка играла, ибо после снова возвращаются. Рисуют улыбку Сынмина, глаза, что на щенячьи похожи, и все возможные черты лица в красках создают. Чонин корил себя, что когда-то набрел на этот центр, корил Минхо, что подобрал его, а потом уже и Сынмина корил, что выходил его. Считал, что лучше б он никогда не сворачивал сюда, никогда не знакомился, никогда не привязывался. Лучше б он вообще никогда не рождался. Сейчас Ян воет в собственные руки, он пытается дышать нормально, но истерика убивает все попытки на корню. А мысли снова заходят своим. Он с детства был никому не нужным, брошенным на свое попечение щенком, его никто никогда не любил, не ценил. Он всегда мечтал, что, когда вырастет, найдет свою любовь, у него будут дети, с которыми он точно не сделает так, как обошлись с ним его родители, даст максимальную любовь и чувство собственной важности. А что теперь? Он все еще ребенок, которому даже вырасти просто уже не суждено. Гребанный апокалипсис его погубит, как и всех. Но если он еще ребенок, почему ему уже не положено мечтать о счастье? Он не имеет права на подобное. Почему семнадцатилетней ребенок должен думать, как бы не погибнуть сегодня или же как бы не получить укус, хотя это равноценно? Он не знает, как провинился в прошлой жизни, что сейчас так жестоко за грехи платит. А на самом деле все просто — несправедливость господствует над этим миром. В жизни ничего не происходит по правилам, ведь их тупо нет. Несправедливо, что одни бедны до ниточки, а другие — богаты беспредельно, сейчас же уже больше половины мертвы, а немногие выжившие все еще пытаются выжить. Несправедливо, что они не живут, а выживают. И абсолютно все знают, что их попытки будут напрасны. Мир сгниет полностью, и все погибнут. Больно, но откровенно. Чонин не знал, как долго мучились парни перед смертью, и узнавать не собирался, но, возможно, какой-то уголок души был рад, что больше они не мучаются и не пекутся о каждом дне. Ян надеется, что они обрели покой. Сейчас произошло дежавю: в детстве он хотел умереть, но все же выдержал, только сейчас он не уверен, что сможет собрать себя заново еще раз. Он слаб и никогда не был сильным. Не силен, чтоб выдержать, но и умереть боится. Он не хочет жить, но это не значит, что хочет умереть. Противоречиво и больно. Ужасно. Мозг принял быстрое решение подняться, а ноги готовы не были, так что также быстро подкосились. Однако стоявшая рядом стена любезно послужила опорой, что и помогло Яну не упасть. Резкое желание посмотреть на обезумевший город, что забрал у него членов семьи, вонзилось в голову, и думать он долго не стал, вытер мокрое от слез лицо рукавом теплой кофты и медленно побрел на крышу. Каждая ступенька отдавалась тупой болью в голове и большим давящим комом в горле. Но с титаническими усилиями он их преодолел и медленно стал открывать дверь, что вела прямо на открытую площадь на крыше. Две черные винтовки как всегда стояли наготове, и тут появилось резкое желание застрелиться. В самом дальнем углу, прям возле края, одиноко стоял Чанбин, устремляя взгляд на заходящее за руины города солнце. Взгляд пустой, даже сбоку видно, а лицо усталое, измученное жизнью. Именно она вымотала всех, каждый день испытывая по-разному и словно глумясь над людьми. Чонин медленно подходит к нему, но на парня не смотрит. Никто не произносит ни слова, только молча впиваются глазами в уже полностью зеленые здания, а также иногда цепляются за лениво ходящих и явно сильно уставших озверевших. Они словно были наблюдателями самого дорогого фильма, где вымученные твари поодиночке бродили по улице, искали, как жажду удалить, а они стояли на крыше, наблюдая и сходя с ума. Все также молча Чанбин протягивает пачку сигарет младшему, и тот берет, хоть и никогда не любил. Запах табака всегда отталкивал, но сейчас рукой что-то двигало, говорило, что так можно боль унять. Затягиваясь, ему стало приятно в горле, но не менее больней в душе. — Как ты? — тихо спросил старший, затягиваясь вновь. — Нормально, — ложь явная, и даже скрыть ее младший не сумел. — Ты не пришел на завтрак, — констатировал факт и только сейчас посмотрел на младшего. Тот стоял бледный, как мел, глаза опухшие и красные, а жизни в зрачках видно больше не было. Младший только кивнул и словно броском опустил голову вниз, рассматривая железные перила, что отделяли его и бесконечную пропасть. Рука струсила пепел на пол, а потом потянула окурок к дрожащим губам. — Я не смог… — а вот и правда, что перечеркивала полностью прошлую реплику. — Чонин… — и затяжное молчание, что прервал младший, решив хоть немного высказаться. — Знаешь, — затяжка, — я больше не хочу ничего. С уходом парней я потерял какое-либо желание, даже жить не хочу, — следующая затяжка. — Чан был мне словно отцом, что был даже лучше моего биологического, а Сынмин… — правду о некой симпатии не скажет, но о крепкой дружбе и привязанности вполне: — Он был смыслом жизни, тогда… если б не он, я бы умер. Он спас меня, а я не смог его, — новая затяжка. Сигарета почти закончилась, а он будто специально выжимает из нее все, что может. Чанбин, на удивление Чонина, молчал, только голову вниз склонил. Он не говорил, что все будет хорошо, не утешал, не подбадривал, не жалел. А Ян был даже рад такой реакции, ему не нужны были пустые слова или же невыносимая жалость, что ощущалась клеймом слабака, ему не нужно было глупое подбадривание, просто слушатель. Только желание, чтоб его выслушали и ничего больше не говорили. Послушайте речи его души, а дальше хоть забыть можете, но только сейчас выслушайте. — Когда они собирались уходить, я чувствовал, что что-то пойдет не так, что они не вернутся. Я сказал об этом Сынмину, но он не послушал. «Я не погибну, Чан не погибнет,» — сказал он, сказал, что не посмеет оставить меня, но оставил, — затяжка последняя, прежде чем опалить кожу пальцев. — Я не виню его, только себя за то, что остановить не смог. Ничего не смог для него, — и снова одна слеза катится. Но больше за ней ничего не следует. Ни истерика, ни слезы, ни крик — ничего. Может, так даже и лучше? Он потерял Мина, желание жить, а теперь и чувства. Он пуст, словно обертка от конфетки, что съели, а бумажку выкинули. Так и с Чонином — душу его съела жизнь, а его выкинула, оставила гнить от собственных мыслей. Внутри пустота, в глазах — пустота, а в голове — непрекращающийся поток удушающих мыслей. — Мне очень жаль, Чонин. Жаль всех, Криса и Сынмина, что погибли, и всех, кто остался в центре. Все чувствуют пустоту, но мы есть друг у друга. Те, кто остался здесь, все еще живы, и я уверен, что ни Чан, ни Мин не хотели бы, чтоб мы гнили поодиночке. Нельзя отстраняться сейчас, нельзя закрываться еще больше, а иначе на дно пойдут все, — самому было ужасно больно, но видеть младшего в таком состоянии было намного больней. — Не буду говорить, что все будет хорошо — это бессмысленно, но прошу, не вини себя. Виноват только Левантер, только Уджин, но никак не ты, — и посмотрел в глаза, словно пытался найти кусочки прошлого счастливого Чонина в его душе, что переполнялась пустотой. — Ты самый умный здесь, ты нужен нам как никогда, прошу, тебе нужно принять это. — Я сейчас бесполезен, я ничего не могу, — он ощущал себя, словно только родился и еще ничего не умел, даже думать разучился. — Но… спасибо тебе, Чанбин. Спасибо, что выслушал, ты очень хороший, — и сделал легкую улыбку на лице, пытаясь влить в нее все хорошие чувства, что остались в нем. Только, по секундному смятению старшего было видно, что вышло у Чонина плохо, а физиономия-то не особо и поменялась. Ну что ж. — Чонин, ты нужен нам. Прошу, не забывай об этом. Тот слегка поджал губы и развернулся уходить, как резко решил сказать: — Я постараюсь прийти на ужин, — лучше на душе не стало, но хоть поговорил с кем-то. Мысли поганые никуда не ушли, а в решении уверен не был, но хоть чуть-чуть порадовать Чанбина хотелось. И это было первое, что смогло прийти на запутанный в себе же ум. — Спасибо, — и правда порадовался. А после Ян быстро удалился за дверь, оставляя Чанбина с глубоким осадком в душе. Он был и до разговора с младшим, но сейчас будто заново стал себя проявлять, напоминать о своем существовании. Болеть-болеть-болеть, изнутри давить-давить-давить. Убивать.