Бегущие за жизнью

Идти на ужин совсем не хотелось, да что там, встать с кровати было сложно. Тело будто приклеено, обессилено до бесконечности. Глубоко вздохнув отравленный болью воздух, Чонин открыл глаза. Был вечер, практически зима, так что темнело рано. Комната была темной, только луна, что была хорошо видна в незашторенное окно, давала каплю света. На еле держащих ногах Ян все же пошел на ужин. Стены ужасно давили, но идти нужно. Ужин был уже давно готов, так что на кухне были все парни. Для него тарелка тоже стояла — всё же ждали. Глаза пробежались по всем лицам, и казалось, что те выражали к нему сплошную жалость. Ощущение обволакивающее, в кожу когтями впивается, будто на него смотрят как на котенка, которого срочно нужно пожалеть. Как бы ему ни казалось, парни не давили и прям дикое желание пожалеть именно его не испытывали. Но маленький эгоист, сидящий внутри Чонина, твердил обратное. Говорил, что именно ему хуже всех, именно он страдает больше всех, именно его бросили одного. Ему хотелось сорваться на них, вылить всю боль, обиду, сказать все, что думает, но чистые намерения и еще кусочек нетронутого болью разума (Чонин сам удивлялся, что тот у него остался) пытался сопротивляться, что выходило, честно говоря, плохо. Он хотел было что-то сказать, хоть поздороваться, но язык, к счастью или несчастью, к небу приклеился и двигаться наотрез отказался. Так что Ян просто молча сел за стол и принялся есть. Кусок в горло не лез, но обижать Минхо, что готовил все это, не очень хотелось. Поэтому через силу он глотал, иногда даже не пережевывая. Плевать ему было. — Вкусно? — с какой-то надеждой что ли спросил Минхо. Чонин был уверен, что обращались не к нему, но понял, что прогадал, когда поднял голову. Старший смотрел четко в его глаза и надеялся услышать даже не ответ на вопрос, а просто хоть слово от младшего. Ян все это время ел медленно, а рис в основном только по тарелке туда-сюда перекладывал. Он немного подумал, прежде чем сказать: — Да, я просто не голоден. — Ты ничего не ел два дня, — констатировал факт Феликс. И правда, Ян не ел два дня: перед отъездом парней он тоже не ел. — Просто не хочу, — пожал плечами, словно пустое дело. — Чонин, тебе очень сложно, мы видим и понимаем. Я знаю, что парни имели огромную роль в твоей жизни, как и в нашей, но нельзя впадать в депрессию. Это сложно, я знаю, — начал Минхо. Раньше таким занялся бы Чан, но его нет, а ситуацию решать нужно. — Мы не можем сейчас останавливаться, не можем закрыться от мира, иначе все погибнем от рук гребанного Левантера или же озверевших. Чонин смотрел на него стеклянными глазами. В них уже жизни видно не было, как он жить сможет? Все, что сейчас говорил Минхо, он и сам понимал, но заставить себя следовать этому не мог. В его жизни эти две смерти имели намного больше боли и нанесли удар сильней, чем все предыдущие. — Я знаю, но не могу, — опустив взгляд снова в тарелку, произнес младший. — Мы бессильны сейчас против Левантера, мы даже отомстить не можем. — К сожалению, верно. Они забрали у нас двух человек, все экземпляры вакцины, и мы не знаем, где они находятся. — Но мы должны попытаться сделать хоть что-то, — вмешался Хан. — Мы ничего не можем. Не тешьте себя ложными надеждами, — сказал как отрезал. — Они не вернулись, а мы даже не знаем, где Левантер. Ничего не получится, — некая агрессия прослеживалась в голосе. — Чонин, успокойся. Мы все знаем, что это несправедливо, они не должны были погибнуть. В этом мире вообще нет справедливости. Мы не сможем вернуть время, не сможем их воскресить, а единственное, что могли бы, — попытаться отомстить. Они были бы этому больше рады, нежели чем мы тут все погибли, — все это время Минхо смотрел на Чонина в упор, будто они вдвоем тут сидели. — Нужно успокоиться и взять себя в руки. — Я не могу, я не хочу рисковать кем-то еще. Вы мне очень дороги, и мне очень сложно, — рука, что держала до этого палочки, сейчас легла на лоб. Ладонь холодная, лоб горячий — хороший контраст, но легче от него почему-то не становится. Ответа на это не последовало, но все понимали, что рисковать нельзя никем. Их слишком мало по сравнению с Левантером. Силой или же количеством людей они не вытянут, только ум сможет помочь. Однако тот отказывается вообще что-либо думать, а детальный план составлять — тем более. Ужин уже подходил к концу, тарелки всех пустели, даже Чонин половину съел. Мысли убивали, кусок в горло не лез, от вида еды тошнило, но он все же поел немного. Больше даже не для себя, а для парней, что со стопроцентной вероятностью волновались. Он хотел было уже уйти, но совесть решила, что нужно хоть что-то сказать: — Спасибо за ужин, Минхо. Спасибо вам за все. Я вас очень люблю, правда, — немного поджал губы, но все же небольшая улыбка получилась. — Не за что, Чонин. Мы тебя очень любим и всегда готовы поддержать, — Минхо ответил за всех — знал, что все с этим согласны и иного мнения по этому поводу иметь даже не думают. — Простите, что я так… Спасибо, — развернулся нехотя, но все же ушел. Прощание? Прощание. Человек, изъявивший желание лишить себя жизни, — это прежде всего человек, который чувствует себя в безвыходном положении. Вот и Чонин себя так чувствует. Выхода больше не видит. Он заходит в лазарет и садится на ближайшую койку, вспоминая все счастливые моменты, что были в его жизни: как он первый раз пошел в школу, тогда родители удостоили его чести прийти на первый в его жизни звонок, и он был безмерно рад этому; вспоминал, как переехал жить к тете, наконец ощущая себя более-менее в безопасности; как все же выжил, когда его нашел Минхо, а после вылечил Сынмин; вспоминал, как они все вместе детально планировали вылазки, как дружески прикалывались, как все улыбались. Как все были живы. А потом власть переменилась, и мозг захватили не самые счастливые воспоминания: все издевательства родителей, что запои вечно устраивали; вспоминал, как плакал по ночам, утыкаясь в подушку, чтоб лишнего не прилетело; первый день апокалипсиса и все чувства, что он испытывал тогда (наверное, он это до самой смерти помнить будет, хотя что тут до нее), как погибла его тетя от озверевшего, и потом с каким страхом он убил эту падаль; как скитался один в полном непонимании; и момент, когда на связь с ними вышли не парни, а Левантер, что позже сообщил о смерти Чана и Сынмина. Самый, просто до невозможности сильный удар по всем и последний удар по Чонину. Он больше не хочет ничего, ничего не может. Не хочет жить — не может жить. Знает, что Чан и Сынмин не были бы рады его решению, но по-другому не может. И всей душой надеется на прощение. Последнее желание — чтоб все его простили и зло не держали. Чонин идет к столу старшего и в первом же ящике достает то, что нужно. Простой карандаш и практически исписанная тетрадь. Неровно вырывает один лист и сквозь пелену на глазах, что вызвана подступающими слезами, пишет последние в своей жизни строки. Перечитывает раза три, если не больше, складывает вдвое и идет на койку. Он решает дождаться ночи, сейчас не хочет. Время неожиданно быстро пролетает, даже луна спряталась, и сейчас Чонин находился в полной темноте. Пора бы уже. Он нехотя встает с кровати и сложенный листок кладет на нее. Так точно его заметят. Трясущаяся рука со страхом опускается на бедро и достает пистолет. Он больше не будет мучиться, не станет терпеть и ждать, а холодное дуло у виска тому подтверждение. Он знал, как умер Сынмин — ему рассказали, и он закончит также. Сам решил и сам же закончит все. Он сейчас стоит на грани жизни и смерти и не знает, в какую сторону лучше сделать шаг. Нужен тот, кто поможет, вернет назад, подаст руку помощи, чтоб шагнуть в жизнь. Улыбнется, обещая улыбкой светлое будущее. Такой человек для Чонина умер — больше не вернется. Он глубоко вздыхает сдавленной грудью. Закусывает губу, чуть ли не до крови. Жмурится. Сейчас в нем нет ничего, кроме бесконечной боли. И с этим осознанием он делает шаг, к сожалению, не в пользу жизни. Курок спускается, пуля вылетает, жизнь заканчивается. Секундная боль, и ноги отказываются держать. Он падает на пол, а кажется, что в бездну. И по его собственному решению, он навсегда останется в ней, больше и он не вернется, как недавно не вернулись Чан и Сынмин.

***

Выстрел, что пронесся по центру, как гром среди ясного неба, вводил в страх и непонимание. Проснулись все, насторожились все. Звук слишком близко — значит, в здании. — Что это было? — сходу спросил Минхо, только Хан открыл ему дверь. — Ты в порядке? — Да, все нормально. Нужно проверить, что это, — Джисон был слегка напуган, но соображал все еще неплохо. Сойдет. — Хорошо, ты проверь всех тут, а я на пятом. Наушник при тебе? — после смерти Бан Чана и Сынмина они забирали наушники с собой, так как в любой момент могла понадобиться помощь. — Да, я сообщу, как проверю, — Минхо только кивнул и в быстром темпе пошел на нижний этаж. А Джисон пошел проверять Хенджина и Феликса. — Чонина нет, — послышалось в наушниках парней, когда уже вышел из своей комнаты и показал, что в порядке, Феликс. — Проверьте верхние этажи, — быстро скомандовал, а сам с Чанбином пошел на нижние этажи. Голова уже работала нормально и выдавала не самые радостные мысли. Минхо догадывался, что произошло, но упорно отказывался верить. — Лазар… ет, — еле произнес в наушник Феликс, которого отправили на седьмой. — Он в лазарете, — слова не хотели выходить, горло стискивало от вида Чонина, что бездыханно лежит на полу, а под ним лужа крови из виска растекается. «Блять. Нет, только не это,» — на ужине Минхо обратил внимание на последние слова Чонина, что показались странными, но, к его огромному сожалению, он не придал этому особого значение. А сейчас всей душой жалел и надеялся, что все же его догадки — ошибочны. Верил бы в Бога — молился бы. С Чанбином они быстро поднялись наверх, а потом застали Феликса, что застыл в одном положении с явным шоком на лице и просто сверлил взглядом младшего. Джисон с Хенджином зашли следом и тоже в неверии замерли. Осознание, что самый младший убил себя, ушел из жизни самостоятельно, не достигнув даже совершеннолетия. Они не смогли его спасти, не остановили, не помогли, но делать что-то сейчас слишком поздно. Минхо подходит к младшему и присаживается рядом на корточки. А перед ним лежит маленький мальчик, коего он сам нашел несколько месяцев назад. Это был первый человек в его жизни, которому он захотел помочь. Первый, над кем взял ответственность, и не смог уберечь. Мальчик, что в шестнадцать лет взял в руки оружие, чтоб обороняться, жизнь свою спасать, а после себя же этим оружием и погубил. Первый выстрел, что он сделал для защиты, и последний, которым окончил его жизнь, были сделаны из одного и того же оружия, что когда-то дала ему тетя. Первое и последнее оружие в его жизни лежало сейчас в разжатой руке, что больше не шелохнется. Минхо убирает пистолет и дотрагивается до холодной руки, а душа место себе не находит. Только надеется, что Чонину было не больно. — Прости, Чонин, тебя мы тоже не смогли уберечь… — тихо встает и поднимает взгляд вверх. Когда людям больно, они всегда смотрят наверх, чтобы не дать волю слезам. Минхо сейчас Лидер (хоть и не рад), он сейчас пример. Если сломается он — сломаются все, именно он может привести всех к смерти, если ослабнет. Ему нельзя категорически. Пусть плачут все, но не он. — Там записка, — тихо говорит Джисон и пальцем на кровать указывает. В ту же секунду глаза всех цепляются за нее, а Минхо подходит, чтоб взять листок, и с замедлением открывает. «Пожалуйста, простите меня. Это мое последнее желание. Не вините в моей смерти никого, я сам принял такое решение. Я не вижу выхода, я не могу больше жить. Я устал. Мои мысли убивали меня, невыносимо больно, сложно. До вас в моей жизни не было радости, вы первые, кто стали мне настоящей семьей. Я рад, что свое последнее отведённое мне время я провел рядом с вами. Я вас очень сильно люблю, и очень благодарен, что когда-то приняли меня. Я передам Бан Чану и Сынмину от вас приветы, когда найду их. Не плачьте по мне, знайте, что я сам выбрал это. Просто постарайтесь жить дальше и все же отомстите Уджину. Я надеюсь, он умрет в тяжких муках, обеспечьте ему это, ради меня, Сынмина и Банчана. Мне очень жаль, что я вас бросаю, но надеюсь, вы поймете и все же простите. Спасибо вам, хёны. Я вас очень люблю. Простите…

Ян Чонин, 2022 год.»

— Я сам похороню его. Не смотрите. Уходите, — совершенно без эмоций сказал Минхо. Если бы дал им волю, то был бы какой-то взрыв, смешанный из печали, скорби, агрессии и раздражимости, так что лучше будет без эмоций. — Минхо… — тихо сказал Феликс, быстро подходя к старшему. И просто крепко обнял. По-дружески, как брата, надеясь выразить максимальную поддержку, хоть что-нибудь, как-нибудь помочь. Минхо сейчас очень нелегко, чувство вины сгрызает, и Феликс это знает, так что вся его добрая душа просто не могла оставить его. Минхо его тоже обнял, и пока Феликс тихо плакал в его плечо, он пытался держаться. Потом поплачет, когда один будет. Когда хоронить будет. Парни еще минуту стояли в комнате молча — прощались. Теперь их традиция не говорить «пока», не прощаться — прерывается. Сейчас они прощаются уже с третьим членом семьи. Обычно «пока» говорят, если уверенны, что снова встретятся, если уходят ненадолго, а «прощай» — когда уходят навсегда. Сейчас Чонину они говорят: «Прощай», ведь тот уходит навсегда. Парни уходят из лазарета, оставляя Минхо, как он и просил. Но Джисон даже не думает с места сдвигаться. — Я помогу, — сказал Хан, когда Минхо поднял на него пустой взгляд. Ему не хотелось никого видеть, слышать, просто ничего не хотелось. Ему нужно похоронить Чонина — раз, успокоить мысли — два, подумать, как именно отомстить Левантеру, — три. А голова теперь совсем не в адеквате от еще одной смерти в их кругах. — Нет, — просто устало отрезал, но не отвернулся. — Лино!.. — Хан немного прикрикнул, чтоб на него больше внимания обратили, а не динамили. И фокус сработал — Минхо удивился, он явно такой настойчивости не ожидал. Теперь в глазах видна была не только пустота, но и искреннее удивление. — Мы хоронили Сынмина и Бан Чана вместе, так что и Чонина тоже вместе. Я не хочу, чтоб ты делал это сам. — У Минхо уговаривать или, как он любил, угрожать — сил просто не было. Так что он молча и немного глупо кивнул, все-таки соглашаясь. — Смотри, — указал Джисон на листок с именами, что все также находился на холодильнике, закрепленный красным магнитом. Минхо быстро проследил за пальцем младшего, замечая объект. Глаза чуть прищурил, чтоб вглядеться. «Бан Чан Ли Минхо Ким Уджин Со Чанбин Хван Хёнджин Ли Феликс Ким Сынмин Ян Чонин Хан Джисон» — Он вычеркнул себя, — подытожил Джисон, на что получил тяжелый взгляд, молчание и безмерную тяжесть на душе от всего происходящего. После первых смертей в лазарет никто не заходил, и единственным, кто посетил это место после, был Чонин. Он вычеркнул всех, кто погиб — по цвету ручки видно. А после вычеркнул и свое имя, когда написал предсмертную записку. Имя свое с листочка вычеркнул, а себя — из жизни парней. Два движения: один ручкой по бумаге, а второй — пальцем по ударно-спусковому механизму пистолета, — принесли невыносимую боль. Боль осталась, Чонин — ушел. Ужасно.

***

— Пойдешь на девятый? — тихо и неожиданно спросил Минхо, когда лифт доезжал уже до шестого этажа. Изначально они нажали кнопку «6», но планы изменились. — Да, — коротко и ясно. Только что они похоронили Чонина, а могилу вырыли около первого здания Чана, рядом с могилами парней. Теперь там три горбика над землей. Становится все больше… Сейчас была ночь — практически все озверевшие рухнули на землю, словно намертво, но только заснули. Жаль, что утром они вновь станут некими охотниками, что жажду хотят удалить, но сейчас все же было более безопасней, так что поехать на то место не составило труда. Минхо сильно изменился после появления Джисона в его жизни, а точнее, когда тот начал его снимать с таблеток. Появились чувства, эмоции, изменилось поведение. Теперь он не хотел перебить каждого встречного, а разговор или времяпровождение стало не жестко-веселым или раздраженно-смешным, а вполне спокойным событием. Нормальным. Конечно, порой он сильно злился и иногда лез первым наносить удары, но все же его существование стало более мирным. Он практически сошел с антидепрессантов, но бывало, что пару раз принимал их, если прям слишком плохо было. Хан был часто рядом, и Минхо сам не понимает, как, но чудным образом тушил его. Успокаивал. Невербально причем. Сейчас же он чувствовал давящую боль в груди и почему-то искренне не хотел оставаться один, а в компании Джисона как-то спокойно, что ли. Странно, но он успел привыкнуть к нему. К человеку, которого первое время с крыши сбросить хотел, угрозы закидывал, ножом угрожал — в общем, явную ненависть показывал. А сейчас просто взял и привык. Теперь он не дикий кот, что всех загрызть готов, а вполне нормальный. Домашний. Странно. Лифт открывается на девятом, а комната тусклым светом освещается. И все, как по списку, первое — сигареты. Парни доходят до столика, на коем всегда лежит пачка со вкусом черники и зажигалка, что всегда покоится в кармане Минхо, сейчас теребится там, напоминая, что ее тоже нужно достать. Капсула лопается под натиском зубов с характерным звуком, палец по зажигалке чиркает, и сигарета в полной тишине подпаливается. Только теперь они идут не на излюбленные кресла, а на матрас, что одиноко лежал в углу и смиренно ждал своего часа. Они падают на него с глухим стуком, а после их окутывает тишина. И никто не против полежать так: тихо, рядом, покуривая, мучаясь от боли (это их не устраивает, но сделать что-то просто невозможно) и утопая в мыслях, что гробовой тишиной подпитываются. Гробовой… У них даже гробов не будет. Как и всех, кто погибнет в это время. А погибнут все, так что — у всех не будет. Странно, но сейчас тишина не давит, просто словно окутывает. Как какое-то создание ложится рядом, а ты ее чувствуешь только. Сбоку слышно тихое дыхание младшего, а край глаза замечает кончик сигареты, что время от времени зажигается при очередной затяжке. В комнате витает запах черники, боли и гниющих мыслей — отвратительное сочетание, удушающее. — Почему все так, хён? Так… — Плохо? — мысль закончил правильно, но ответа не нашел до сих пор. В его жизни все всегда было плохо, и лучше становиться что-то ничего не собиралось. — Я не знаю, — на выдохе. — В моей жизни всегда не было ничего хорошего, и я всегда мысленно спрашивал: «За что?». Я спрашивал это в воздух, надеясь, что кто-то ответит. Но ничего не изменялось в лучшую сторону, — тяжелый вздох. А Джисон еще вначале повернул голову в сторону Хо, следя за губами, что говорили тихо, вполголоса. Было видно, с каким трудом старший это рассказывал. — У меня было ужасное детство, а когда я вырос, все стало еще хуже. Сейчас гребанный апокалипсис не дает мне возможности пожить спокойно, как когда-то и отец не давал. Мне никто не дает нормальной жизни, и, наверное, поэтому я такой. Я не знаю, что такое жить как все и, видимо, никогда не узнаю. У меня ничего не бывает нормально. Я даже с людьми до тебя не умел контактировать, — он повернул голову на младшего, только сейчас замечая его взгляд. Глаза на мокром месте, а зрачки окутаны проницаемостью. Ему было жаль старшего настолько, что слова нельзя подобрать, но от понимания, через что прошел старший, тело бросало словно то в разгоряченную печь, то в ледяную морозилку. Мурашки по коже разбегались за секунды, после разбредаясь и снова сбегаясь. — Сейчас я стал на место Чана, но я не могу быть Лидером. У меня все разваливается, погибает на глазах, а я просто смотрю и не знаю, что делать. Чонин погиб, потому что я не уследил, — он отворачивается и лицо руками прикрывает. Сигарета давно закончилась и потухшая валялась где-то возле. В тусклом свете ламп Джисон замечает слезы, что блестят на ресницах и медленно стекают по щекам. — Мне не дано. Не получается. Не могу, — судорожно. Джисон и сам сейчас плакал, так что убрал руки старшего с лица и крепко обнял, поворачивая корпус старшего к себе. Одной рукой хватался за спину, а другой голову за затылок прижимал к себе, а Минхо обнял корпус младшего поперек. Он никого и никогда не подпускал к себе так близко, как Джисона, младший так ловко и легко переступил все границы, что Ли выстраивал годами. Он первый, кто нашел подход, не побоялся всех выходок и не ушел при первом же случае. Сейчас Минхо обнимал Джисона так, как если бы тонул и хватался за спасательный круг. Плавать он не умеет, а в море под названием «жизнь» тонул все года, так что, возможно, Хан Джисон и стал тем самым спасательным кругом для Минхо. По крайней мере, он научил его чувствовать, заново чувствовать после стольких лет дикой апатии. Возродил того Ли Минхо, что существовал когда-то, но был успешно убит самим собой, ради своей же безопасности. Нашел настоящего Ли Минхо за твердой маской, что когда-то создал старший, а после она стала его жизнью вместо простого прикрытия. Джисон смог снять эту маску, открывая старого, давно забытого, но доброго, понимающего и сильного Ли Минхо, что тоже нуждался в людях, любви и заботе. — У меня было нормальное детство, и если я скажу, что полностью понимаю тебя и разделяю твои чувства, то я совру. Но мне очень жаль, что ты прошел это в одиночку. Мне очень жаль… — голос заплакан, но все же есть. И Джисон говорит вещи, взятые не из воздуха, а ему правда очень жаль. Он немного поглаживает старшего по волосам, не отстраняясь ни на миллиметр. Надеется, что хоть так выразит поддержку, покажет, что сейчас он не один. Джисон его не оставит. Минхо плакал, тихо плакал, утыкаясь в плечо Хана. Он не хотел, обещал себе не делать этого при других, но не смог. При Джисоне все же позволил себе выпустить эмоции наружу, что так долго скрывал. Он знал, что Хан не сломается, увидев его слезы, не потухнет. Просто поймет, выслушает, если надо, обнимет, побудет рядом, успокоит. Минхо надеялся, что надежда на лучшее (может, и не оправданная) все же останется. Хотя какая тут, блять, надежда? На что надеяться-то? Разве что на легкую смерть… Надежды умирают с каждым днем, а счастливый финал их жизней становится все более невозможным. Они могут только жить настоящим и надеяться, что следующим утром смогут проснуться еще раз. — Не уходи, Сонни. Побудь здесь, — сказал Минхо, тяжело дыша и все также держа Джисона. — Не уйду, — он-то и не собирался уходить. Джисону нравилось так лежать. Он устал, как морально, так и физически. Устал от постоянного страха, неизбежности и боли, что каждый раз защемляла грудь, будто старалась принести больше мучений, устал от того, что нужно выживать, а не жить. Просто хотелось лечь вот так и проспать сутки-двое-трое, да сколько угодно. А Минхо тоже был явно не против, раз сам попросил. Раньше он не давал никому касаться себя, говоря, что не нравится. На самом же деле — просто не доверял людям, боялся, что доверится кому-то, потеряет контроль над ситуацией, и его предадут, подставят, все, что угодно сделают, но точно не самое лучшее. Легче было отгородиться, говорить, что не тактильный, нежели потом лечить рану на душе. Но с Джисоном произошло все иначе. Он не просил разрешения, не спрашивал ничего особо по этому поводу. Просто так случилось, что ему стало можно в какой-то момент. Это не объяснить словами, Минхо даже сам не понял, когда был момент такого позволения. Почему-то с Джисоном ему нравилось. Просто так произошло, и никто это не объяснит. — Нам надо придумать, как выследить Левантер, — неожиданно объявил Минхо, поднимая голову на Джисона спустя еще минут пять. Нужно было что-то начинать делать, пока время не истекло и не было поздно. — Уже есть идеи? — Парочку. Убить Уджина — главная цель, задача, что стоит первой в списке. Ему нельзя просто простить все, что он сделал. Три члена центра умерли по его вине, Бан Чана же он убил собственноручно. Такое не прощается. Когда делал это, знал, на что идет, знал, что ему будут пытаться мстить. Но готов ли он к этой мести — вопрос другой. Они придумают не только физическую боль, но и моральную. А она может быть намного хуже, чем пуля в лоб. Он должен прочувствовать своей прогнившей душой все, что чувствовали парни, все, что только может чувствовать человек. Должен мучиться, умоляя о смерти, задыхаясь от страха. И парни постараются сделать все, чтоб месть была не из простых.