Нареченный

      Он пахнет табаком и вином.       Крепкими сигаретами, летним зноем, сыростью, шествующей по улицам после долгого ливня.       Мокрая земля под босыми ногами, чересчур жаркие лучи солнца на обнажённой коже. Он ощущается, как ожог на пальцах, играющих ежедневно на струнах гитары. Он подобен закату, пробивающемуся чрез тучи; в нём так много естественной красоты, что внутри сердце обливается первобытной похотью.       Эвтида явственно осязает его взгляды. По ту сторону прилавка, в белом измятом халате, с заплетёнными косами и мятным блеском, кусающим губы.       Он приходит ежедневно ближе к вечеру под самое закрытие, когда всё помещение вымыто и проветрено. Касса посчитана, а связка ключей покоится под самой ладонью. Свет под потолком отдаёт грязным оттенком, не стерильным и ярким, как полагается в аптеках. В таком освещении принято убивать, плести интриги и воспевать души умерших, танцуя внутри пентаграммы. И всё же его силуэт в полумраке очерчен иным светом. Тем, что рвётся наружу из упокоенных кошмаров детства. Эва не боится его приходов. Она повзрослела, чтобы бояться. И голову держит ровно, не замечая, как темнота обступает её ночного гостя, принюхивается, лижет мускулы под простой чёрной футболкой с длинными рукавами.       С ним куда темнее и холоднее. И всех работающих ламп не хватит, чтобы избавить её от этого чувства.       Попроси. Назови то, чем ты не брезгуешь угощать назойливых девушек, жаждущих заполнить твою душу и отпечататься на внутренней стороне век.       Эва знает, что он попросит. Она ждёт этого момента с самого открытия, в самый час-пик и в мгновения редкого уединения в туалете, где вытяжка всасывает весь сигаретный дым, оставляя Эву без штрафов и депремирования. За окнами её второго дома жизнь останавливается, стоит ей войти, ввести код от сигнализации и натянуть рабочий халат на стылое обнаженное тело. По утрам жарче, чем в полдень. Она не видит ничего зазорного в естественности, продавая и общаясь через толстое затемнённое стекло, разделяющее зону ожидания и кассу. Даже если и видят, то мало что говорят по этому поводу. Мода на толерантность, принятие любых форм и выражений себя влезла в головы даже самым безумным консерваторам. От нижнего белья всё зудит в отсутствии кондиционера. Эва не из тех, кто жертвует своим состоянием ради общественного приличия. А уволить её начальство не может из-за нехватки работников. Им остаётся возмущённо причитать, пряча взгляд всякий раз возле неё, потому как халат женскую плоть облегает, словно вторая кожа. И всё сакральное обнажается перед взорами любопытных.       Края перегородки упираются ему в нос. А глаза выше, спокойно объедают её фигуру, склонившуюся над кассовым аппаратом. Ей духу хватает выпрямиться, приподнять подбородок и взглянуть прямо на высокое чудище, которому под силу вырвать перегородку одним движением и размазать её по полу, сорвав халат.       Всего за пару секунд. Широкая ладонь проскользит вверх по груди к дрогнувшей шее, сомкнётся на ней властно. Ему будет достаточно короткого мига, чтобы оказаться на ней, пригвожденной к вымытой хлоркой плитке. — Тартрат калия сурьмы.       Голос низкий, с нездоровой от курения хрипотцой. Эва слышит его голос повсюду: в бреду безумия, граничащего с телесным наслаждением, в каждом сне, на улице в окружении обезличенной толпы. Он давно под кожей, переплетён с костями, рвёт сухожилия и разъедает чувствительное сердце. От него не спрячешься. Пойди во тьму — и натолкнешься на образ его призрачный. Позови на помощь — и помощь вернётся в его жадных и грубых касаниях.       Эва смотрит на пальцы. На то, как плавно он вынимает стопку купюр, небрежно оставляя их на стойке. Она не спрашивает, зачем ему яд. Её семья содержит сеть аптек более десяти лет, продавая по нужным связям не только таблетки, упакованные в красивую обёртку. Яды и сырьё, запрещенные вещества с кодовыми названиями без прямого упоминания. Рецепты не нужны. Заверения врачей, записки от матерей, испачканные слезами и соплями тоже. Платишь вдвое больше и держишь рот на замке? Получай то, что так хочешь.       Её нареченный скупает яд ежедневно, никогда не записывая своё имя в тетради учёта. Эва и не просит, нарушая протокол и совершая раз за разом преступление. Продать маленькому мальчику сигареты без зазрения совести ради выгоды — деяние ангельское, не столь дикое, как намеренная продажа яда взрослому мужчине, что находится в розыске в трёх странах.       Тяжело не узнать о нём. Ещё тяжелее пропустить столь бесценное сокровище, не обратив внимание на глубокие шрамы на предплечьях и пронизывающий взгляд льдистых зениц.       Эва не скрывает: она распотрошила весь Интернет и его теневую часть, чтобы добраться до сладкой истины. Пропустила несколько суток сна, продала не тот товар, обчистила покупателей, просчитавшись со сдачей и всучила амфетамин двум подросткам без гроша в кармане. Всё ради медленного и тягучего осознания, согревающего душу и плоть. Страха не возникло. Но на губах порождением ещё большего зла стала ухмылка.       Кого на сей раз выбрал Охотник? Вновь принялся покушаться на юные девственные души и лакомиться ими, словно десертом? Единственные вопросы, оставшиеся без ответа. И Эвтиду подобное положение не устраивало, ровно как и его стальное, пахнущее гибелью, молчание.       Она его не сдаст. Не прибежит в полицию, сверкая пятками и слезливыми показаниями. В ручном монстре, таящемся под твоей кроватью, есть своё превосходство и очарование. И продавая сурьму, она отчётливо чувствует, как разум её обливается всё новой и новой кровью, окропляющей улицы их тихого и неизвестного городка, где каждый друг о друге знает.       Ему предъявлены обвинения по трём статьям. Подозрения в серии убийств на западном побережье, изнасилования, осквернение мёртвых тел. За ним тянется смрад, зловоние насильственных смертей, сопровождающихся погребением в песках, остывающих под расцветающей на небе луной. Эвтида видела достаточно материалов, чтобы понять, насколько силён он. И сколь безотчётна жажда крови в нём, преодолевающая все доводы рассудка.       И имя его узнав, выскребла себе на спинке кровати его заточенным лезвием. Едва не выцарапала на загорелых ключицах, остановившись внезапно от звонка матери. Так бы и продолжила, если бы не отвлекли.       Амен.       Разве не молятся Господу своему, добавляя сочетание это заветное в конце. Разве не это имя оберегалось Пророками и нарекалось мудрецам, несущим свет, добро и справедливость.       Но всё это не про него. Не про внушительную хищную грацию, не про хватку рук, раздавливающую черепа. Не про сухую болезненную улыбку, не про собственнический блеск в зеницах, истоптанных желанием неудержимым. Правильнее было бы назвать Сатаной, мучителем, отродьем человеческим, чтобы соответствовало. И внешность его следовало сделать уродливой, с непростительными и кошмарными изъянами.       Заместо этого имя, обласканное Богами и святостью. Внешность, что опрокидывает все сомнения в котёл и заставляет хотеть. Страстно, безмерно, безотчётно и губительно.       Эвтида не старается скрыться. Она не меняет халат, не переодевает кожаные сандалии на кеды и распускает волосы. Закрывает аптеку неспешно, зная, что он там, в тени, следует за ней безмолвно, провожая до самой квартиры. Амену известно, где живёт она. Её окна всегда открыты, дверь никогда не заперта, а подле кровати лежат распечатанные снимки его жертв. Стены облеплены свидетельскими показаниями, на обеденном столе собраны в безобразную кучу сведения шерифов и бездарных детективов.       Девочка рвётся ополоснуться в огне, наплевав на последствия. И ему руку протягивает в приглашающем жесте, не говоря ни слова. Манит к себе безбожно, вальсирует на лезвиях перед проголодавшимся зверем, уповая на судьбу и удачу.       Не выйдет. Не в этот раз. И заманивая девушек, чьи волосы светятся раскаленной бронзой, Амен представляет её. Они яд вкушают без остановки, надеясь заполучить его и своё имя высечь у него в сердце.       Благодаря ей он продолжает свою песнь. И марширует по девичьим телам бессовестно, отрывая себе куски послаще и посочнее. А Эва уже не догадывается. Приходя к себе домой, тут же воображает, чем занят Амен сейчас. Кем именно и чьё имя пронесется завтра во всех утренних сплетнях. Она замолчит всё, что известно. Стянет халат перед окнами, позволит волосам прикрыть оголенную грудь и предстанет желанной мессией перед тем, чьи руки по локоть в крови.       Он ведь там, напротив, в соседнем доме на последнем этаже, рубит кости, рвёт кожу и обмазывается чужими страданиями, потроша с особой тщательностью женские телесные изгибы. Отбросив от себя остывающее бездыханное тело, встанет у входа на террасу, и лунный свет мазнёт по бледному торсу. По переплетениям вен, по влажным широким плечам, что исцарапаны со всей злобой и отчаянием. Он без этого не может. Амен без этого не проживёт.       Телевизоры в их квартирах транслируют одну и ту же молитву. Показывают одно и то же лицо, забавляющее своей лживой и притворной мимикой. Шериф молвит о трагедии на фоне родителей, потерявших своих дочерей. Все они, бедненькие, нежнее искренних молитв, попались монстру на пути, что обесчестил, забрал и съел. Прямиком, как в сказке. Кто не спрятался — я не виноват. — Мы будем признательны всем, у кого есть необходимая информация. Обещаем, что вы останетесь в полной неприкосновенности и безопасности. Нам важно поймать этого человека. Нет, не человека! Чудовище! Если вам известно что-либо о его нахождении, полиция выслушает вас незамедлительно.       Эва вслушивается в обещания, не сводя взгляда с силуэта напротив. Закуривает, пригубив вишневой настойки. Разваливается на диване, слушая, как ревёт кто-то за стеной и как грохочет упавшая мебель. Он здесь и он рядом. Пришел по её душу, что темнее его самой больной фантазии.       Стук в дверь предвещает долгую ночь. Амен не выламывает дверь, не скребётся и не срывает петли. Смиренно, словно пес, ждёт снаружи, пока хозяйка даст разрешения войти.       И Эвтида позволяет.       Она пахнет сигаретами и лекарствами. Он испачкан кровью и смертью. Ничего из этого не способно напугать её, а его оттолкнуть. И пальцы его сомкнутся на талии её в предрешенном жесте, прядки спутаются на скомканной подушке. Губы его окрасятся алым, взгляд упрётся в невинную желанность. Хороша. До побелевших костяшек, до скрежета зубов, до спазма в сведенных судорогой мышцах.       Она кровь размазывает узорами на его спине, не отрываясь и не останавливаясь. И с придыханием имя его произносит, себе клятву принося, что грешит так в последний раз. Ей обещали мучительную смерть в дебрях преисподней. И если Амен и есть та преисподняя, то Эвтида только рада оказаться в ней.