Нареченный

      Девчонка в его ногах ползает, подобно изголодавшейся шавке.       Её зубы вгрызаются в ахиллесову пяту, ковёр перепачкан слезами, кровью, рассыпанным белым порошком.       В комнате темно. Два светящихся ночника у входа едва справляются с тяжестью витающего под потолком мрака. В нём, кажется, смешано всё, от похоти, жадности и алчности до тревожности, перебивающейся временной и маниакальной беззаботностью. Этот убийственный коктейль не вызывает ничего, кроме продолжительного рвотного спазма. В сжавшемся желудке, в иссушенном горле, в онемевших ногах и покрасневших ушах. Это ощущение везде, от него не отмыться. Оно пахнет приторно, гадко, а на вкус, как гнилая переспелая вишня.       Его безбожно дурит.       Рассудок объят её пением. Таким навязчивым и громким, что перепонки натягиваются до предела. Её в мыслях чересчур много. Воспоминания облеплены призрачными образами, живущими лишь потому, что та дорогая дурь на полу сыграла на его рефлексах и инстинктах. Память, кажется, должна была лопнуть, словно шар воздушный, но нет, она стоически выдерживает весь объем запомнившегося и отыгрывается сейчас на нём, на бедной девчонке, медленно умирающей от передозировки.       Всё ведь началось с малого. С осторожного девичьего взгляда, с его ледяного молчания и их лестничной клетки. Вот, что стоило бы сжечь и разодрать, а не обездоленную счастьем юную плоть на полу. Так было бы правильнее и справедливее, однако, куда Амену до постулатов чести и верных выводов уже после совершенного.       Он кривится. Виски прошивает болью — непозволительно спокойной и расслабляющей. Простыни под ним насквозь испачканы сладкой алкогольной дрянью, влажные подушки безобразно скомканы, атласные наволочки порваны. Под окном неизвестные юнцы распеваются от собственной храбрости, чередуя притворную лесть и вызовы кромсающим звуком ударяющихся друг об друга лезвий. Сломанные жалюзи лежат подле подоконника; ему открывается вид на город, будто залитый из баллончика с яркой краской, так много разноцветного на квадратный метр, что присутствие ночи ощущается, как некая условность.       Смятые купюры падают прямиком на девушку. Глядя на неё, Амена выворачивает. Гневом, болью, желанием, жаждой и безрассудством. В полумраке её чёрты напоминают запретное. То, к чему не прикоснешься; то, что не сможешь заиметь подобным образом на дешёвой разваливающейся кушетке в мотеле.       Остаётся довольствоваться копией, снятой иронично неумело. Те же прядки тёмные, но пахнут потом и одеколоном других мужчин; её губы, щедро намазанные красной помадой, напомнили Амену о временах, когда Эва, начитавшись модных журналов, тащила домой вагоны косметики, просто потому что боялась потерять его из-за привлекательности других женщин. Её неуверенность в себе осязалась неудавшейся шуткой, посланной Богами.       Бёдра визуально меньше. Запястья шире, а налитая молоком грудь воспринималась насмехательством над его пожеланиями. Более узкий разрез глаз, зеницы вымазаны в наркотическом опьянении и выдрессированном желании. В них ничего живого и искреннего. Он не знает ни её имени, ни настоящего возраста, отчего внутри становится на йоту легче.       И смотрит Амен на девушку в последний раз, взором выпытывая собственную чудовищность. Ржавые механизмы кушетки уже не исправишь, а широкий ковёр останется только сжечь на окраинах города — кровь в таком количестве не отмоет ни одно средство, пусть это будет даже кислота.       На её подрагивающем животе стынет сперма, перемешанная с кровавыми сгустками. Плечи располосованы тупым лезвием бритвы, на шее синяки цветут багровым ожерельем.       Она всё ещё жива.       Дышит, как рыба, выброшенная на берег; глаза, широко распахнутые, впервые за всю ночь выдают чувства, среди которых громче остальных страх. Так и нужно было смотреть с самого начала, едва повстречав его. И, быть может, сейчас плясала бы живой соблазнительницей на опустошенных городских улицах. Не случилось бы Амена в её жизни, не произошло бы их слияния, резко перешедшего на насилие, не вздрагивало бы её сердце в предсмертных конвульсиях.       Её не хватило даже на двадцать минут. Коченеющие обнаженные ступни, сжавшиеся в хрипе лёгкие и укушенный в припадке язык. Амен её на пол сбросил резво, навалившись даже после её сиплых и обессиленных просьб остановиться. Перехватив хрупкие кисти рук, обездвижил в одно мгновение, закрадываясь в сердце искушенной смертельной травмой и предсмертным страхом.       Боль, так громко звенящая в воздухе, накалялась. И в ней Амен думал о тех маленьких царапинах, доставшихся Эве по его невнимательности. В сорванных с искусанных уст криках слышал её ласковые приветствия. В оставленных на спине царапинах помнил неукротимую девичью силу, таящуюся в облюбованном им теле.       Его разум заглотило иное представление. О той, что предпочла поиграть против него козырной гордостью и принципами, спрятавшись там, куда ни он, ни его псы не доберутся.       И взгляд его, туманный, видел её, с задранной до ключиц летней туникой. Чувствовал тепло плоти, созданной только для него. В приторной вони химозных духов ощущал аромат её нишевого парфюма, ласкающего носоглотку вкусным звучанием.       Ему никогда не было так хорошо.       Безумие первобытное, порожденное бессилием, защемило совесть внутри. Позволило желанию просочиться наружу, не напугав последствиями. И всё, чего Амен так хотел, произошло в его голове, окруженной неправильным. Реальность догонит его позже, проиграв задуманное по второму и третьему кругу. Ей деться некуда, а он всегда успеет, не оставив себя в проигравших и мучениках. По-другому Амен не играл и не умел.       Кожа, шершавая и холодная, покрыта засыхающими каплями ароматического масла. Её сбивчивое и рваное дыхание звучит всё тише, пока пресная попса с колонок назойливо жужжит без остановки. Ещё одно напоминание об Эве. О беспорядочном музыкальном вкусе, о тех песнях, что играли в салоне его машины день и ночь, даже если она не сидела рядом.       Владельцу мотеля с лихвой хватит тех тысяч, что великодушно оставил Амен в качестве компенсации за неудобства; он уйдёт, не закрывая дверь и не накрывая труп простыней. Закурив косяк, стал дожидаться её последнего болезненного вдоха, искрившихся в судороге пальцев рук, губ, застывших в немом крике помощи. Хозяин разберется с телом быстрее, чем Амен сообразит, куда лучше отвезти неоцененный никем и использованный груз. Поступью неспешной и тихой приблизился к бездыханному телу, ткнул ногой в щеку, перемазанную желудочным соком и переваренными остатками фастфуда.       Она в ответ не пошевелилась. Не дёрнулась, силясь спастись и сбежать. Нет. В безжалостной хватке Смерти унеслась из этого мира прочь, так и не получив на руки обещанную оплату за свои услуги. Как же жестока жизнь.       За порогом мотеля темнее, чем ожидалось. Подростков больше нет, а весь переулок перед ним увяз в ледяной и сырой темноте. В таком Эва боялась оставаться. Ведь её, зацелованную солнцем, темнота и монстры съедят сразу, не оставив даже косточки.       Потому-то она и завела себе его. Собственного монстра, порожденного тьмой и ужасом. Он охраняет и спасает, а она любит и лелеет, словно в сказке со счастливым концом. И нет злодея в этой истории по простой причине.       Амен не включает фонарик. Не жмётся к стенам, чтобы не споткнуться, не лезет в окольные пути и не кричит от страха. После случившегося в мотеле бояться должны его. Ведь самое опасное существо на ближайшие километры только он.       И в её неожиданном звонке есть своя прелесть. В том, как ему понадобилось довести до гибели невинную душу, чтобы она позвонила, выбрав столь удачный момент. Вибрация рвёт швы умиротворения от одиночества. Амен телефон выуживает с явственной неприязнью, но звонок не сбрасывает. Всё всматривается в дисплей, где ярко цветёт снимок улыбающейся Эвы. На его пальцах стынет кровь. В горло просится джин со льдом. — Да, — его низкий голос тревожит её. Он ощущает, как на другом конце провода дрогнули девичьи губы, а кончик языка прошёлся по зубам, сладким от газировки и шоколада. — Я была не права. — Я тебя понял.       Признаётся так, словно к виску приставили дуло пистолета. Под единственным фонарём он похож на сбежавшего из башни принца, что не спас принцессу, а убил, перед этим плюнув на её бесценную честь. Всё в нём идеально до тех пор, пока не засмотришься на детали. Высок, внушителен, силён и умён. И за всем этим ничего доброго, честного и прекрасного. Одни окурки прежней справедливости, да оплёванные объедки совести, похороненной под воспоминаниями.       Слова её прокатываются раскалённой плетью по мышцам. Его передёргивает. Сжимает от тоски и своей же слабости. А Эва меж тем продолжает, не силясь звучать правильно и строго. Распластавшись на диване, сквозь безликую груду металла щебечет ему извинения. Выдохи её огревают хуже пощечин. — Приезжай, — не просит вежливо, не приказывает беспрекословно.       Он оборачивается на мотель. На сутулую фигуру хозяина, разглядывающего его под фонарём на другой стороне улице. Значит, уже нашёл тело. И приберёг для себя грязные деньги, что впитали зловоние мёртвой плоти.       Ему повезло, что хозяин не выгоняет его после каждого прихода. И что молча скелеты его жертв хоронит где-то там, куда не сунется ни одна живая душа. На той стороне его ответа ждёт та, что стала причиной всего. Мотивом, последствием и следствием одновременно. Амен улыбается. И в это же мгновение лампа над ним с треском потухает. — Но перед этим помойся, — Эва закуривает, капризно подмечая. — Не хочу пропахнуть твоими шавками.