Нареченный

      Рассыпает вдребезги её по расписанию.       И происходит это чаще к утру, когда непреодолимая полоса горизонта начинает сверкать от восходящего солнца. В преддверии рассвета в её доме темно и глухо, словно мир вокруг внезапно лишился языка и голоса. Ни пения птиц, так часто упоминающегося во всех сказках. Ни ревущего за стенами ветра.       Только пустота, объятая безликой мебелью, дубовым паркетом и широкими зеркалами, расставленными в шизофреническом бреду бывшего съемщика. Он считал, что в отражениях всё его одиночество и обсессия в мыслях испаряются.       Ведь на него обращают внимание. Его слушают, видят, любят настолько, что повторяют каждое движение и смотрят с такой же лаской. Убитый по случаю судьбы, он оставил зеркала. А владелец никак не смутился их присутствию, велев клининговой компании все поверхности безупречно отдраить тряпками и развесить по разным комнатам. Никто за зеркалами не пришел. Ни через день после смерти, ни через год.       И, заселяясь, Эвтида не придала значению этому. Увлеченная изучением чёрной магии, вбежала в новый дом, как вбегают в море в первый день отпуска. Оббежав всю территорию небольшого поместья, представляла, какими грандиозными и плодотворными выйдут её вечера, потому как уединение с лесом вдали от города только способствовало погружению в потусторонний мир. Никаких лишних звуков, отвлекающих ночных бликов, соседей и разъедающей носоглотку вони мусорных баков.       Тут она одна. И осознание этого строило в душе воздушные замки.       Первая неделя кончилась тем, что Эва заметила, как в заброшенном на несколько месяцев доме до сих пор цветут цветы. На ухоженных грядках не появлялось сорняков, а рыхлая почва к её приходу всегда оставалась влажной и удобренной. Она не занималась садоводством. И близко понятия не имела, как ухаживать за цветущими кустами роз, нарциссами и гвоздиками. Ей оставалось только любоваться ярким изобилием живописного сада и полагать, что всему причина присутствие паранормальных сил. За всё время Эва не осилила лейку и садовые ножницы. И позволила неведомым её взгляду призракам и дальше приглядывать за цветами, если им так угодно.       Второй месяц завершился тем, что простыни к приходу Эвы всегда лежали скомканным чёрным пятном у изголовья её кровати. Аккуратно уложенные по бокам подушки создавали контраст, одеяло и плед оставались нетронутыми.       Только простынь. Тёмная, хлопковая, купленная на ярмарке в Греции. И комкали её безжалостно до белых потёртостей и влажных краёв. Они ничем не пахли, за исключением общего запаха на всей простыни.       Это был гранат и кедр. Сочетание терпкое, от которого Эва терялась. Её лёгкие выжимали из вдохов каждую частицу парфюма, оставляя их внутри, где чувства горят больше всего.       Сомнения прогрызали в ней дыру. Ложась спать, она осязала аромат. Не свой, а чужой, прибывший к ней с неизвестной плоти другого человека. Призраки и духи не могли пахнуть. А некто, забирающийся в её кровать, мог.       Связь с увлечениями гасла, словно её облили ледяной водой. И в приближении каждого рассвета она, засыпающая от эмоционального истощения после обрядов и гаданий, чувствовала, как вместо холода тепло шествовало по её коже до самых пальцев ног. Сны, ничем не примечательные, погружали в бессознательную мглу, откуда по собственному желанию выбраться невозможно. И во мгле этой Эва вдыхала гранат и кедр, её рёбра объедало полымя жадных касаний.       Пробуждаясь ближе к полудню, она ощущала усталость. Пугалась того, что волосы её оказывались расчёсанными и в тёмных прядках не находилось ни единого колтуна после долгого сна. А дом стоял, как прежде. И вещи в нём существовали на своих местах, никем и ничем не тронутые, точно в издёвке над её сознанием.       И только отражения зеркал не врали. В них она видела следы алые на своей шее. В них же рассматривала синячки на внутренней стороне бёдер. На щеках стыли следы пальцев, по линии талии цвели багровые отпечатки чужой силы. Обкусанные собственными зубами губы казались не своими. А пальцы её, до смеху хрупкие, не могли сжать кожу до подобной красноты.       Сон, ставший проклятьем, исчез с прохладной постели и её сознания. Эвтида не спала. Не дремала, прохаживаясь по коридорам поступью медленной и тихой. Она стучала в каждую дверь, царапая костяшки, не включала свет и, потворствуя тьме, превратилась в изголодавшуюся по покою бестию. Солнечный свет, столь блеклый из-за облаков, не грел и не приближался к дому её. Зеркала отражали жизнь, обесточенную радостью и мимолётными наслаждениями.       И только к десятому месяцу Эва, вырывавшая налитые кровью розы в саду, разглядела крохотное окно подвала у самой земли.

***

      Его мечта пришла к нему у самого заката, ворвавшись в дом солнечной бурей.       Небо, усеянное кровавыми мазками угасающего солнца, ещё не показывало звёзд, когда главная дверь распахнулась так широко, что латунные ручки ударились об стену, порвав обои.       И на пороге стояла она, а уста её изогнулись в улыбке. Такой живой и искренней, что ему захотелось разорвать губы эти в поцелуе. Сделать всё, лишь бы попробовать на вкус саму жизнь, исписанную чернилами.       Эвтида пахла белым ромом и тёмным шоколадом.       Его челюсти сводило в спазме всякий раз, стоило приблизиться к её спальне. Он проникал туда невидимым гостем бесцеремонно и бессовестно. Проходился пальцами по деревянным поверхностям, воображая нежность и мягкость её касаний; ложился на заправленную, остывшую от тепла её тела постель и в припадке срывал плед с одеялом, стремясь оказаться к мечте ближе положенного.       Некогда пустой разгромленный дом оживился с появлением его драгоценной. И боясь спугнуть, Амен продолжал жить в каменной клетке под землей вместо того, чтобы занимать положенную гостевую. Он не жаловался. Всякий раз, когда Эва оказывалась дома, поднимал льдистые зеницы свои к потолку, слушая звук кротких шагов и ненавязчивого пения.       Он мог бы сломать её, как спичку. Глядя на неё, обессиленную и уснувшую, представлял, с каким треском бы рвались сухожилия, пока он, размахнувшись топором, рисовал бы для себя её внутренний мир под этой загорелой кожей.       Тень её, призрак её, дух её, Амен следовал за ней всюду. И тело девичье, изрисованное металлической кистью, стало наказанием за все грехи. Она выбрала рисунок змеи. И на руке её краска чёрная простиралась от самого плеча до запястья. Меж грудей ютились древнеегипетские иероглифы, нарисованные куда более тоньше и изящнее.       Ему выдавалось всего лишь несколько часов. Судьба благоволила Амену только в её снах. Эвтида спала крепко. И в первые разы он только и мог, что смотреть, не касаясь и изнывая от кипящей смеси порочного желания внутри.       Вот она здесь.       Прямо перед ним.       Обнаженная на измятой простыни, спит и не подозревает, что у постели её притаилось то самое чудовище, которое живёт под кроватью и пугает в самую тёмную ночь. И пальцы его виснут в миллиметре от бедёр. Иссохшие губы медленно повторяют её имя. Взгляд усеян жаждой. Словно перед ним, голодным зверем, поставили окровавленный кусок свежего мяса, а пасть сковали намордником.       Он не помнил, в какой момент смелость растерзала всю трусливость.       В какой момент его ладони властно пробрались под одеяло, тронув Эву. В какой момент его холодные губы коснулись её колен, поднялись выше и готовы были остаться там навечно.       Мог бы ворваться раньше, перечеркнув всю судьбу и планы на неё, но ожидание устраивало его больше, чем когда-либо. Он успел выучить её всю, не пропустив ни единого миллиметра. Сначала глазами, а затем ртом и пальцами, едва не переступая черту, за которой простиралась бездна, пахнущая белым ромом и тёмным шоколадом.       Уходил Амен всегда вовремя, отрываясь с тяжестью, ненавистью и болью. Следовал в подвал неспешно, борясь с желанием развернуться и остаться там, где тепло и солнечно. Где ему рады и не отталкивают, словно изгоя.       В подвале ждал её аромат. В подвале лежали её вещи и в подвале оказалось темнее, чем ночью в лесу. Там, оставаясь наедине с собой, Амен захлёбывался. Своей мерзостью, желанием и фантазиями. Эвтида не давала покоя и не исчезала. Она жила в его сердце, больном от переполненных представлений, и в его рассудке, признающим только чужую боль.       День за днём, ночь за ночью. Амен вламывался в её покой, как только снотворное начинало действовать и даровало ей минуты блаженного забытья.       И в минуты эти Эвтида была целиком и полностью его. Нагая, остывающая от горячей воды и бокалов рома. Запястья её, ожидаемо тонкие, помещались в одну его ладонь; длинные волосы усеивали раскалённым золотом низкую подушку. Грудь вздымалась медленно, на ключицах спела кровь.       Его мечта была обрисована, едва ли не с ног до головы. И кожа её, чуть шершавая, пахла на самом деле кокосом и воском.       Его мечта перестала спать, заперев Амена навсегда в подвале. И умывалась она всегда ледяной водой, потому что считала, что сходит с ума.       Но с ума сходил только он.