Die To Survive

      После больничного мне вновь пришлось вернуться в школу. Была бы моя воля не ходил бы туда вообще, да вот только мать Чуи строго его воспитывает и поход в учебное заведение пропускать запрещает, а без него мне слишком скучно, вот и приходиться таскаться сюда вместе с ним. Была перемена, и мы оба сидели на подоконнике возле кабинета своего класса. Из окон лился солнечный свет, и погода на улице стояла хорошая, но, обычно, на такие мелочи я внимания всё равно не обращаю. Главное, чтобы не было жарко. В коридоре стоит шум-гам, но это никак не помогало мне отвлечься от тревоги, ведь Чуе я так ничего и не объяснил.              — Так, заебал меня уже, — Чуя обратился ко мне, повернув голову, видимо заметив мои привычки при нервах. — Не хочешь ничего рассказывать, не рассказывай, а то сидишь тут блять, глазки бегают.              После этих слов, как камень с плеч свалился, я выдохнул, но мне тут же прилетел подзатыльник. Не сильный, но не приятный.              — За что?! — Возмутился я.              — Да, блядь, за то. Мои слова ещё не значат, что ты теперь мне вообще ничего не должен докладывать, — он общается со мной как с малолетним идиотом.              — Схуяли я тебе должен? И что прикажешь докладывать, блядь. С кем Джун опять потрахалась? Это и так вся школа знает.              Тут Чуя не выдержал и уже хотел ударить меня, прям посильнее, да не успел, к нам подошла завуч, чем изрядно испугала нас обоих.              — Так, мальчики, с подоконника слезли, быстро. — Скандала сейчас устраивать интереса не было, потому мы спрыгнули на пол. — Дазай. — я первый день в школе после больничного, да и учебный год только начался, вроде не успел ещё ничего натворить, потому сходу не понял, чего от меня хотят. — Ты сейчас идёшь в кабинет в школьному психологу. — Точно, про это всё-таки вспомнили. — Сейчас будет пробное занятие, а потом составим постоянное расписание. И не делай такое лицо, в этот раз отказаться не сможешь, как бы не хотелось. Все документы уже подписаны.              — Да блииин, — я сел на корточки, закрывая руками голову, изображая, как будто я в домике.              — А, ну, вставай, — за руку меня попытался поднять Чуя, — если надо будет я тебя туда лично силком отведу.              — Не стоит так утруждаться, Чуя, тем более у тебя у самого сейчас будет урок, — с пола меня всё-таки подняли.              — Зачем? Я и сам могу дойти. — Начался план: «Попытка свинтить», стадия А, логичные доводы.              — Ага, конечно. А потом по пути «нечаянно» не туда свернёшь, — ясно, моим словам явно не поверили, особенно, если вспоминать прошлые разы, оно и не удивительно. Тогда я просто уходил с уроков.              — Но сейчас же английский будет! — стадия B, давить на жалость. — А это мой любимый предмет! — И это являлось чистой воды правдой, ничего, кроме языка, мне учить было неинтересно, не считая литературу, конечно. — Мне нельзя его пропускать!              — Ничего страшного от одного пропуска не будет, тебе ли не знать, — видимо, мои постоянные прогулы сейчас играют со мной злую шутку, что смешной мне совсем не кажется, — а теперь за мной, — встав позади меня, чтобы я никуда не убежал, меня начали чуть-ли не как преступника вели на казнь. По крайней мере, всё со стороны так и выглядело, а мой маленький и не очень-то продуманный план с крахом провалился.              — Потом мне отчитаешься! — послышался сзади голос Чуи.              — Обязательно, — недовольно, себе под нос, пробубнил я и дальше обратился уже к заучу. — А почему после уроков нельзя?              — Первая причина — ты точно убежишь раньше, вторая — психологу скоро нужно будет уехать, а откладывать не желательно.              Как раз в этот момент прозвучал звонок на урок, и дальше мы шли уже по пустым коридорам, тишину которых перебивали лишь голоса из классов, но и, те вскоре стали не слышны, когда вы зашли в ту часть, где находились личные кабинеты учителей, директора и медсестры. И вот мы подошли к злосчастной двери с табличкой, на которую обращать внимание утруждать себя не стал. Перед дверью я стоял словно перед подъёмом на эшафот. В груди тут же начало увеличиваться беспокойство. Неужели мне и правда сейчас придется изливать кому-то душу? Да ну, бред какой-то всё это. Лучше уж буду или молчать, или говорить чепуху. Авось отстанут?       Завуч сама открыла перед до мной дверь, заглядывая в освещённый светом окна кабинет. Ужас как некомфортно от одного только взгляда на небольшое помещение. Всё такое светлое и… спокойное что ли? Непривычно.              — Здравствуй, — женщина обратилась к человеку, что сидел за столом, заполняя какие-то бумаги, — вот, привела тебе его наконец.              Мужчина с коричневыми волосами, что были светлее моих, отвлекся от работы, подняв свой синеватый взгляд. На вид он был не стар, но уже и не молод. Глаза будто делали его старше, а небольшая щетина только сопутствовала этому. Одет был в обычную белую рубашку, похожая была сейчас и на мне, а на ногах черные брюки. Классика в общем.              — Здравствуй, — обращался он ко мне, — проходи, — поднял руку в знак, что, мол, присаживайся.              Завуч с небольшим усилием протолкнула меня внутрь, попрощавшись, закрыла за собой дверь. Ну, всё, я один на один со своим будущим мучителем.              Психолог, видя, что я не собираюсь двигаться с места, улыбнулся.              — Думаю, нам нужно сначала познакомиться, — его голос был не громким, очень подходящим для общей атмосферы кабинета, — я Ода Сакуноске. Как тебя зовут?              — Странно, что вы спрашиваете, как зовут меня, — всё-таки решил подать свой голос, — эта информация сто процентов должна быть у вас.              — Хм, конечно, она у меня есть, но мне не нравится так резко начинать. Не любитель я такого метода.              Немного поразмыслив я выдал то, о чём даже не вспомнил в дальнейшем в тот самый момент. И кто же знал, что звёзды так сойдутся?              — Родион Раскольников, — с горем пополам я сказал имя героя произведения, которое сейчас читаю.              — Не хочешь представляться своим настоящим именем? — улыбка на его лице стала ещё теплее, что внутри меня стало как-то не по себе. Слишком странно.              -Нет, просто хочу посмотреть, что будет, — решил сказать правду. Всё равно она ничего не несёт.              — Мм, интересно. Но всё же, ты не хочешь присесть куда-нибудь? В кресло или на ковёр, куда удобнее.              После этих слов я решил пройти в глубь кабинета, но вместо предложенных мест, подошёл к подоконнику, отодвинул лежащие на нём папки, и сел. Но остановить меня никто не попытался. Странно. Но интересно. Оде Сакуноске пришлось повернуться на сто восемьдесят градусов, сидя на стуле, чтобы не терять зрительный контакт со мной.              — Ты представился именем персонажа из книги. Любишь литературу? — мой интерес и любопытство увеличились после этих слов. Разговоры о книгах я всегда любил.              — А ты читал? — сам не заметил как так быстро перешёл на «ты», но Ода на это всё равно никак не отреагировал. Или не показал?              — Да, приходилось как-то, в институте когда учился. Ну и как, нравится?              — Не знаю, — пожал плечами, — я много уже книг перечитал и в русской классике всё довольно похоже, да и не только в ней, на самом деле, — Сакуноске не спешил перебивать или что-либо добавлять, но слушал внимательно, поэтому я продолжил, — я как-бы и не говорю, что это плохо, но и не могу сказать, что хорошо. Мне вроде нравится, убивает время, — остановившись, я ненадолго задумался, а потом всё же озвучил свои мысли, — знаешь, это не похоже на приём у психолога. Мы ведь просто обсуждаем литературу?              — А что ты представлял, когда думал о приёмах?              — Да не знаю толком, — я вновь пожал плечами, отведя взгляд в раздумьях, принимая решение, — наверное, что вы будите пытаться узнать почему у меня бинты на руках, и почему я хотел покончить с собой?              — А ты хотел бы об этом поговорить?              -Нет! — сразу выпалил я.              — Значит, пока не время, — Ода Сакуноске сказал это так спокойно и легко, с такими теплыми глазами, что мне стало больно. Я не понимаю, что происходит и от этого чувства хочется бежать, запереться в комнате на ключ, спрятавшись, — Какие ещё книги ты читал? — но после этого вопроса стало легче.              Остальное время я рассказывал о произведениях и что о них думаю, Ода слушал это с интересом и не разу не сделал мне замечание, что я сижу на подоконнике. В какой-то момент, я даже не понял в какой, рядом со мной появилась миска с конфетами, чем я сразу же воспользовался. Уплетая леденцы и рассказывая о разных книгах я совсем не заметил, как пролетело время.              — Так вот, эти всюду расхваленные «Ворота Расёмон» мне совсем не понятны, да и в принципе произведения этого автора, что я успел прочитать. Или это я чего-то не понимаю, или… — мысли вертелись в голове, пытаясь сформулировать их в понятные для человека слова, — или я чего-то всё же не понимаю, потому что я правда не понимаю. Там ведь обычное повествование о человеке, и я не смог увидеть ещё какой-то высокой скрытой мысли. Хотя, может её там и правда нет, повторюсь, я без понятия.              Я бы и дальше смог дискутировать об этой теме и множестве других, но звонок прозвучал за дверью, что означало конец занятия.              — Что ж, — Ода поднялся со своего места, — увидимся в следующий раз. Главное, помни, ко мне ты можешь прийти в любое время, но уроки всё же старайся не пропускать. И зайди ко мне завтра в кабинет после уроков, нужно будет согласовать расписание.              С недовольным лицом я спрыгнул на пол, но, подойдя к двери из кабинета, всё-таки улыбнулся и безмолвно помахал рукой на прощание, и мне помахали в ответ, вышел в коридор, отправляясь в свой класс.              Пока шёл — думал. С одной стороны, всё прошло хорошо, душу мне клешнями никто выпотрошить не пытался, но с другой… Почему? Почему эти сорок пять минут с копейками мы лишь разговаривали об обычных темах никак не касающихся недавних событий? Странно. Я ничего не понимаю! А может… ко мне просто пытаются втереться в доверие, чтобы я потом всё рассказал?! Ну, точно! Как же всё просто! Этот разговор о любимой мне теме явно был не просто так. Всё было для этого. Но я не хочу ничего о себе рассказывать. Зачем оно надо? Какой смысл отвечать на глупые вопросы: «А зачем тебе бинты на руках?», «Дазай, милый, скажи, всё в порядке?», «А ты что, режешься?», «Почему ты хотел умереть?» — не хочу об этом говорить. Не хочу, не хочу, не хочу!              Думаю, лучше не приду завтра к нему, да и вообще лучше больше не приду. Зачем оно мне надо?             

⟥────────✤────────⟤

      Фёдор недавно ушёл, а может уже давно, не знаю, потерял счёт времени. Санитар недавно заходил, звал на приём пищи, я отказался, меня не стали трогать, но может это было уже давно, не знаю, потерял счёт времени. Чуя недавно всё же исчез, оставив меня в покое, хотя, вроде бы это было давно, но не знаю, потерял счёт времени.              Мне оставалось лишь лежать в позе звезды на кушетке. Я не мог о чём-либо думать. Мысли не лезли в голову, оставляя за собой лишь хвост неясной тени. В голове было пусто, это, с какой-то стороны, радовало, но пусто было и где-то в районе груди, это лишь вгоняло в ещё большую тоску и апатию. Я не мог шевелиться, не мог мыслить, сил еле хватало на то, чтобы элементарно дышать. Я ничего не понимаю. Мне кажется, очень много чувств и эмоций столпились внутри, встали около маленькой потрёпанной дверцы и толкаются в неё все разом, так и норовя сломать, выломать. Всё стучат и стучат. Бьют ногами и руками, кто-то даже головой, разбивая кожу в кровь. Делают больно. Всем. Мне. Себе. Им больно. Мне больно. Всем больно! Я никак не могу унять это тянущееся чувство. Оно растягивается, становится всё острее и острее. Оно всё легче режет кожу, но боль не уменьшается, а делается лишь сильнее и сильнее. Я ничего не могу с этим сделать.             

Мне больно. Мне больно. Мне больно! Мне больно! МНЕ БОЛЬНО!

Хватит! Хватит! ХВАТИТ!

      Я закрываю лицо ладонями. Сворачиваюсь в клубок. Тяну за волосы. Но мне всё равно больно! Я ничего не могу сделать. Совсем ничего. Я не знаю, что делать! Поворачиваюсь на живот, подогнув под себя ноги. Внутри снова пусто, эта пустота не уходит, она затягивает в себя всё, рвёт органы, отрывает куски и кровь повсюду. Кажется, что опять становится сложно дышать. Утыкаюсь лицом в подушку. Хочется куда-то деть всё, куда-то выплеснуть, избавиться и сжечь, лишь бы не страдать. Что угодно, лишь бы не было больно. Что угодно…       Я больше не могу. Не знаю, что делать. Что мне делать?! Как с этим справиться?! Безысходность поглощает разум. Я больше не могу. Я не хочу. Не могу терпеть! Я кричу в подушку, чтобы хоть как-то заглушить звуки. Чуть приподнимаюсь и бью кулаками об мягкую ткань. Хватаю руками волосы, причиняя себе боль, которой и так слишком много. Снова кричу. Согнулся, свернулся в маленький шарик, и кричу. По всему телу непонятное ощущение, будто безболезненное электричество, оно заставляет встать. Всё ещё держусь за голову, как-то прыгаю, приседаю, мельтешу по комнате, делаю всё, только чтобы выплеснуть это. Вскрикиваю в какие-то моменты, не в силах удерживать звук. В итоге, сажусь в клубок на полу и кричу, кричу, кричу, горло болит, прям режет, да и голову тоже.             

Я НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ! Что со мной?! От куда всё это?! Что происходит?!

ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ?!

      А эта чёртова энергия так и остаётся в теле, не желая выходить наружу. Я бью ладонями по полу и в руках отдаётся тупой болью. Вырываю себе волосы, прикасаясь лбом к холодному полу и не могу не кричать.              Тут дверь в палату открывается и в неё входят два санитара. Мужчина и женщина. Белые халаты. Уставшие злые лица. Это пугает. Я смотрю на них, всё так же сидя на полу, так и не успокоив дыхание и до безумия быстро колотящиеся сердце.       Увидев всю эту картину и до этого слыша звуки, мужчина негромко говорит рядом стоящей.              — За шприцем иди, — та кивает головой и уходит.             

За шприцем иди. За шприцем иди. За шприцем… Шприцем… Шприцем!

      Зачем шприц? Не надо шприц! Нет! Только не шприц!

      После осознания быстро встаю на ноги, слегка пошатываясь, оставшийся санитар тут же напрягается. Я мотаю головой, жалостливо и с испугом смотря на него.              — Не надо… — всё что могу выдавить из себя.              — Дазай, что произошло? -спрашивают строгим голосом меня.              — Не надо, — повторяю, — не надо шприц. Всё нормально! — нечаянно повышаю голос, а после закрываю себе рот, чтобы не выкрикнуть ещё что-нибудь. Стою в середине комнаты.              — Да вижу я, как всё «нормально».              — Да правда нормально! — но не могу. Не могу не пытаться доказать недоказуемое, — Я успокоился уже! — но голос тише сделать не в силах, — Только не надо… — сглатываю ком в горле, но это как всегда не помогает, — … не надо шприц, — вдохи рваные так же, как и выдохи.              Руки сами приподнимаются и слегка прижимаются к корпусу. Я пытаюсь защититься. Но у меня ведь не выйдет? Никогда не выходило. В палате вновь появляются новые люди. Пришла та женщина со шприцем, приведя за собой ещё одного санитара. Игла шприца направлена вверх и блестит, отражая свет из решётчатого окна. Мне страшно. Паника лишь сильнее усиливается и вдыхать приходиться через большие усилия. Медленно, словно загнанный зверь, отхожу назад к стене, а они так же осторожно не спеша подходят ближе, загоняют в угол. В окончание натыкаюсь тазом на подоконник. Всё, это конец. Моё лицо искажает гримаса страха. Мне страшно. Чувство в груди никуда не делось, а только сильнее сжимает в тисках лёгкие и сердце. Дрожат руки. А они всё ближе и ближе, уже почти подошли.             

Бей или беги.

      Срываюсь с места, но так как меня чуть ли не окружили кольцом остаётся лишь идти напролом, и это почти удаётся, но в последний момент один из санитаров хватает меня за рукав из-за чего я теряю равновесие, и ещё бы немного, так бы и впечатался носом в дверь, но в последний момент успеваю схватиться за ручку двери и тут же её открываю, выбегая в коридор. Врачи бегут за мной, а я не знаю, что делать дальше. Бешеными глазами смотрю пути отхода, которых нет, решая просто побежать на ослабевших ногах направо. Но уйти удаётся не далеко. Коленки подкашиваются — оно и понятно, столько дней уже нормально не ел — я падаю на плитку. Меня сразу же догоняют двое мужчин и пытаются зафиксировать или хотя бы как-то удержать, переворачивая меня на спину.              — Нет, не надо! Не надо! Не надо! — Я дергаюсь, вырываюсь, но слишком слабое тело ничего не может сделать. Женщина немного неуверенно садится рядом, хватает за руку, задергивает рукав, но вся поверхность кожи закрыта бинтами и нельзя колоть в вену, неясно куда, потому она пытается развязать бинт и меня пробивает дрожью. Я начинаю пытаться вырваться с ещё большей силой, — Отпустите! Отпустите меня! Хватит! — я уже просто-напросто задыхаюсь и, вроде бы, из моих глаз даже потекли слёзы… Да, точно, весь обзор замылен солёной пленкой. Под руками стало ещё больнее от силы удержания, а женщина всё пытается размотать мне бинт. Мне страшно, — Хватит! Хватит! Хватит!              — Да блять, в шею ему уже коли, дура! — один из санитаров не выдерживает и орёт на неопытного врача. Та сразу слушается, но останавливается, завидя бинты и на шее.              — Держите его крепче! — командует женщина.              — Пытаемся!              Она быстро находит конец длинной белой ткани, разрывает два связанных конца и начинает разматывать…А я помню, что под ними… Совсем недавние воспоминания проносятся картинками в больной голове.              У меня начинается настоящая истерика. Я пытаюсь пинать её ногами, ударить двух других руками, кричу, вырываюсь. В глазах темнеет от давления. Судорожные вздохи изнемождают мышцы грудной клетки, а жалкие рыдания выскальзывают из горла. И в конце концом мне удается вырваться, но убегать у меня нет сил, я могу лишь отползти к стене, прижавшись к ней спиной и закрывать руками шею и царапая ногтями лицо, не осознавая данного действия.              — Не надо… — очень тихо, можно сказать, умоляю я, — Прошу, не надо.              И женщина санитар будто уже готова податься жалостливой молве, но остальные два не разделяют её чувств.              — Тогда ремни тащи! — от этих слов я уже даже не могу сдержать вскрика, сердце в груди сейчас точно разорвется, а я пытаюсь слиться со стеной. Потом вновь пытаюсь убежать, но санитар реагирует быстро прижимая меня к полу и скручивая руки за спиной до боли в костях и суставах, — Во! В бедро ему коли! Быстро!              Вес этого мужчины был гораздо больше моего, да так, что у меня не получалось пусть хоть как-то, да двинуться. Я почувствовал, как мне приспускают штаны с одной стороны и в кожу вкалывают тонкую иглу, из-за чего я дергаюсь, но это движение было почти незаметно. Дышать не могу совсем как от паники, так и от огромного веса сверху, который не даёт сделать вдоха. Но буквально спустя минуту безустанных попыток выбраться тело начало тяжелеть, а веки непроизвольно закрываться. Я не могу ничего сделать, даже чисто физически. Всё погрузилось во мрак и моё сознание отключилось… Дальше будет только хуже. Я знаю это.              Я в отключке. Перед глазами тьма, ни одного просвета. Чёрные стены давят. Чувствуешь себя маленькой скрюченной точкой в огромном пространстве чёрной материи. Как в космосе… Но там умирают быстрее.       Это продолжается слишком долго. Невозможно понять сколько, знаю только то, что долго. Очень. Я как будто в сознание, а как будто и нет. Не могу ничем пошевелить или открыть глаза, но я здесь. Услышьте меня. Я здесь… «Бойся своих желаний» — говорил кто-то. Надо ли мне боятся, чтобы меня услышали? Что будет если меня заметят? Или я хочу, чтобы заметил определенный человек? Определенные люди?              Какое количество времени мне пришлось провести так? Не знаю. Только спустя несколько бесконечных часов внутри моей головы я смог вернутся в реальность. Глаза медленно открывались, показывая белый потолок перед до мной. Но двигаться я всё ещё не мог. Немного придя в себя и отойдя от первых приступов головной боли, попытался осмотреться. Всё, как и обещали… Руки и ноги привязаны ремнями к кровати, в комнате я один и это не моя палата. Снова к горлу начал подступать страх, но я попытался успокоиться, медленно вдыхая и выдыхая воздух. Я один, всё хорошо, да, связан, но меня никто не трогает, всё нормально, спокойно. Частично это помогло. И насколько же я здесь? Вроде бы ничего такого мне совершить не удалось, а значит, по идеи, ненадолго. Надеюсь. Или было бы лучше остаться здесь на подольше?              Одинокая запертая комната, ты в ней, причём связанный по рукам и ногам, всё это сводит с ума лучше всяких препаратов. Ты один, ты не можешь шевелиться, а если и попытаешься, свяжут только сильнее и оставят тебя здесь на ещё больший срок. Мышцы вскоре затекают, а потом и вовсе уже не чувствуешь своих конечностей. Остаётся только терпеть. В таких условиях ты не то что поесть, в туалет нормально сходить не можешь. Зато действенно. После такого не хочется вообще ничего. Мысли о побеге или о самоубийстве забываются, стираются силком из памяти твой же рукой. И ты ничего не можешь сделать. Абсолютно ни-че-го.              Всё, что можешь — это лежать и думать, думать и лежать, и так по бесконечно долгому кругу. Я лежал, было даже почти спокойно внутри, но тут дверь в одиночную палату открывается… И всё спокойствие как рукой сняло.              — Здравствуй, Осаму, — в помещение зашёл директор, — что на этот раз учудил, м? — он подошёл к кровати, сложил руки за спиной и смотрел на меня сверху вниз. От его взгляда по спине пробежали мурашки. Уйди от сюда. Я пытался сохранять беспристрастное лицо, правда пытался.              — Сам не знаю. — Голос всё же удаётся сохранить ровным. По крайней мере, пока. — Был лишь небольшой выплеск эмоций, без понятия зачем они меня сюда притащили. — От напряжения покалывало в пальцах.              — Вот как. — Многозначительно протянул он, садясь на кровать. — Наверное, ты здесь дня три так будешь лежать. — В глаза он мне не смотрел, задумчиво рассматривал что-то на мешковатой кофте, а руку свою опустил мне на бедро, начиная водить ей туда сюда. — Ну, ты ведь знаешь, как можешь значительно сократить свой срок отбывания здесь? — Теперь же директор заглядывал и прожигал дыру чуть-ли не в моей душе. Мне страшно. От этого я сглотнул, и он проследил за движением кадыка.              — Лучше я з-здесь полежу, — в голосе всё-таки начали проявляться нервозные нотки, голос как на зло дрогнул, а ему только это и надо было.              — Хм, ты же умный, всё прекрасно понимаешь, после трёхдневного лежания здесь тебя же поведут на электрошоковую терапию. Ты разве хочешь этого? — Рука переместилась с ноги, задирая край белой ткани, открывая впалый живот. Я дёрнулся. Это заметили. В глазах уже слишком явно читался страх и отчаяние. Конечности связаны, не шевельнуть. Я ничего не могу сделать. Я беспомощен перед этим монстром. Кислорода не хватает и дышать приходится ртом, а он всё продолжает водить свой рукой по груди, наслаждаясь моим страхом. От этого становится всё противнее, всё более гадко внутри. — Ну так что?              — Не трогай меня, — мой голос уже совершенно не подвластен мне и выдаёт меня с головой.              — Как же? Осаму, я ведь тебе хочу лучше сделать, ты должен это понимать. — слова льются словно чёрствый мёд с неимоверным количеством дёгтя. Они заговаривают, гипнотизируют. — Сам посуди, что лучше? Или неужели ты снова хочешь на электрический стул? Неужели ты хочешь боли? — Сам не осознавая, я отрицательно помотал головой. — Ну вот, так бы сразу. — Директор убрал руку, начиная расстёгивать ремни на ногах.              — Нет, нет, нет! Хватит! Прекрати! — Я не мог себя контролировать, вновь начал брыкаться. — Оставь меня!              — Да как же я тебя оставлю? — с усилием проговорил он, пытаясь прижать мои ноги к кровати сильнее, — Ты ведь не выживешь, если выйдешь от сюда, — слова режут лучше ножа, действия жгут лучше кислоты. Одна нога была освобождена и я попытался ударить её или хоть как-то оттолкнуть, но как всегда ничего не выходило, все мои попытки пресекали, не давая ничего сделать.              — Отпусти! Отпусти! Отпусти меня! — я то закидывал голову назад до хруста в позвонках, то вновь смотрел на всё это.              — Заткнись ты уже! — сквозь зубы скомандовали мне, но я не могу, не могу успокоится, не могу не вырываться, — Что ж ты буйный-то такой?! — так же тихо со всей злобой. Он встал с кровати отходя к спинке, — не хочешь по хорошему, будет по плохому, — внизу лежали дополнительные ремни и взяв один из них подошёл ко мне, беря за волосы.              -Нет! Отстань! — я дёргал головой, так как знал, сейчас мне закроют рот насильно.              Директор, взяв ремень, одел мне на голову и двумя руками затянул его сзади, не давая вымолвить мне теперь и слова. Снова отойдя назад отцепил и вторую ногу. Он хотел сесть, но я не давал ему этого сделать, пинаясь.              — Как же с тобой, блять, сложно. — Слова были произнесены с угрозой и уже подступившем раздражением. — Но от того только интереснее. — Ухмыльнувшись, директор поймал меня за лодыжку и воспользовавшись секундной паузой сел между прижатых к кровати ног. Это конец.              Моё дыхание совсем сбилось и паника вновь подступила к горлу, захватывая так же и район груди. Вдохи были рваные, а только через нос невероятно быстро колотящееся сердце, не могло получить достаточно кислорода, от того болела и кружилась голова. Жалкие попытки выбраться, я так и не оставлял. Из горла продолжали вырываться непонятные мычания. Послышался звон пряжки ремня и открывания крышки… Я не хотел на это смотреть. Голова запрокинута назад. Лишь бы не смотреть. Мои штаны почти что полностью сняли быстрым движением. Слёзы потекли из глаз от ужасно сильного чувства безысходности. А этот чёрт упивался моими страданиями.              — Раз нормально у нас поговорить не получилось, то и хорошего ничего не жди.              Шею обхватили, а внизу тело пробрала страшная резка боль. Рыданию не давал выйти кожаный ремень. Я сводил ноги, всё ещё как-то дёргался, но не помогало ничего. Боль и чувство отвращения были невыносимы, так тут ещё и почувствовался укус где-то рядом с ключицей. Руку с шеи вернули на бедро, сжимая до синяков. Шею нещадно оттягивали, лизали и кусали. А я ничего не мог сделать. Мог лишь кричать сквозь жёсткую повязку на лице. Из глаз продолжали литься непрошенные бесполезные слёзы. Грязные руки сновали то тут, то там по моему телу, бессовестно лапая. От звука хлопков кожи об кожу хотелось умереть.             

Я хочу умереть. Я хочу умереть. Я хочу умереть!

      ЗА ЧТО МНЕ ЭТО?! ЗА ЧТО?

Пожалуйста, просто дайте мне умереть! Я не хочу! Не хочу этого!

Убейте меня наконец!

      По всему телу была боль. Где-то тупая, где колющая, где-то режущая. Запястья из-за чего-то жгло, болела голова, рваные вдохи, всхлипы и беззвучная просьба, молитва, лишь об одном — всё превращалось в ничего. Я ничего не могу! Все касания, звуки, запахи, чувства — заполняло отвращение. Оно впиталось в меня. Мне противно, противно, противно!!! От всего до ужаса противно!              Но в один момент звуки прекратились, а боль внизу стала совсем чуточку слабее. От покалеченной шеи и груди отстали, и лишний вес встал с кушетки. Я зажмурил глаза до белых пятен, только бы ничего не видеть. Слышалось шуршание ткани и звон. Тут, на грудь кинули что-то очень лёгкое.              — Держи. — Я не хочу слышать этот ёбанный насмешливый голос. — Приведи себя в порядок. Скоро придёт охранник и отведёт тебя обратно в палату. — После этих слов он подошёл к изголовью кровати и отвязал мне руки. Затем я наконец-то смог услышать звук, сначала открывающейся, а затем закрывающейся двери.              Минуту или больше мне не удавалось шевелиться, но потом воздуха стало катастрофически не хватать, потому пришлось приподняться и снять с себя «намордник», тут же я вдохнул полной грудью, но этого всё равно было мало. Рваными вдохами и выдохами у меня вскоре получилось более менее восстановить дыхание. Горло першило и болело. Все чувства и эмоции куда-то разом делись, обещая вернуться с новой силой. Я сидел и смотрел в одну точку отсутствующим пустым взглядом. Это снова произошло.              Как оказалось, на грудь мне кинули пачку салфеток, а внутри ком становился только больше, пульсирую и сжигая внутренности. Слабыми руками начал убирать всё это отвращение с себя, смыв потом грязь в унитаз, что был в камере. Сел у спинки кровати, положив на неё руки, а на них голову.              Как же противно… Я ничего не могу сделать! Эта мысль не желает выходить из моего разума, но то и логично, ведь это правда. Я беспомощен и жалок, со мной делают, что пожелают. А что я? Да ничего! После такого в первые десятки минут хочется умереть, дальше мозг деградирует на какое-то время до состояния амёбы. Мысли в этот промежуток все об одном — А зачем жить? Я не хочу существовать в аду. Лучше добровольно принять смерть. Но у меня никогда не получается! Почему меня всегда спасают?! Зачем меня спасают?! Просто дайте мне уже умереть!              Дверь в камеру открывается снова, из-за чего я инстинктивно дёргаюсь, но это просто охранник. Меня силком поднимают с кровати, как тряпичную куклу, и ведут по коридорам, держа руки за спиной. От всего этого болит голова. И тело всё болит. В висках пульсирует и перед глазами частенько темнеет. Сердце так и не желает успокаиваться, а лёгкие продолжают сгорать изнутри. Как же противно…              Мы заходим в знакомый коридор и подходим к двери в палату, дверь открывают, а меня толкают внутрь.              — Оса… — Справа слышится голос, но он будто за толщей воды.              Пропуская это мимо ушей, я падаю на кровать лицом в подушку и, долго не думая, поднимаю её, утыкаюсь в твёрдый матрас и для надежности закрываю голову мягкой материей. Опять кричу. Срываю голос. Горло от криков уже болит, хрипит, и такое чувство, что сейчас там, внутри, меня режут ножом. Ткань не даёт звуку уйти слишком далеко, что в итоге мой очередной выход эмоций видит и слышит лишь Фёдор.       Я резко переворачиваюсь, опять ложась в позу звезды. Ничего не хочется. Достоевский так же продолжает на меня смотреть.              — Чего уставился? Сумасшедших никогда не видел что-ли? — голос ужасно осип и говорить больно, а я всё так же пытаюсь отшутиться, отвести взгляд, отвлечь внимание от деталей. Но глаза у человека напротив удивленные и… встревоженные.              А потом до меня доходит осознание… Женщина-санитар разрывает, пытается размотать. Одиночная. Директор. Противно у шеи и груди. Шея…       Мои глаза сами расширяются, а двумя руками я трогаю кожу под головой и… там нет бинтов. Всё видно. Вообще всё.       Подскакиваю на кровати, опять зачем-то пытаюсь вжаться в стену, закрывая руками незащищённую поверхность, а дыхание сбивается уже какой раз за день.              — Осаму, спокойно. — Фёдор встаёт с кровати, но не спешит идти ко мне, выставив руки вперёд в успокаивающем жесте. — Где бинты?              Простынь на моей кушетке слетела на пол от моих попыток слиться с бетонной поверхностью сзади. Головой я мотаю в сторону комода, и Фёдор идёт к нему, не смотря в мою сторону.             

Ему, наверное, противно?      

Да, что за вопрос? Конечно, противно… Потому и не смотрит…      

      Достоевский открывает ящики, быстро находя белую тонкую ткань, беря в руки и смотрит на меня с неуверенностью. Я не хочу, чтобы ты видел это, но тогда почему мне так не хочется, чтобы ты отворачивался?              — Сам сможешь замотать? — Голос тихий, отражает внутреннее состояние.              Пытаясь рукой закрыть поплотнее шею, отрываю от неё другую и могу наблюдать лишь жуткий тремор. Поворачиваю ладонь внутренней стороной к лицу, зачем-то рассматриваю, будто это что-нибудь изменит. Но спустя пару секунд отрываясь, возвращаю руку, делаю судорожный вдох, ведь по-другому не получается, и отрицательно мотаю головой.              — Ладно, — Фёдор садится перед до мной на самый край кушетки. По идеи, чтобы замотать шею, нужно опустить руки, но неясный страх замораживает конечности, и я не в силах открыть ужас. Глаза напротив будто бы понимают это. — Так, сейчас что-нибудь придумаю. — После этих слов совсем недолго думает, а потом встаёт, вновь подходя к комоду и беря ещё один рулон бинта, возвращаясь. Всё это время я вожу взглядом за его фигурой. — Уж прости, придётся мне немного позаимствовать. — Он сам смотрит исключительно в мои глаза, ни разу не попытавшись рассмотреть защищённый лишь ладонями участок. Я благодарен ему за это. От этого чуть легче.       Положив один бинт и беря другой, Фёдор начинает заматывать себе глаза, обкручивая материю вокруг головы, вскоре полностью лишая себя способности видеть, — Теперь сможешь убрать руки? — Спустя пару секунд неуверенности согласно киваю головой, но тут вспомнив, что меня так не поймут выдавливаю «мгм» медленно открываю шею и не отрываю взгляда от лица человека напротив, будто всё еще боюсь, а вдруг увидит. Комкаю ткань своих штанов, просто нужно куда-то деть руки, хоть на что-нибудь отвлечься.              Фёдор сидит, смотрит на белое ничего и думает, что за такое короткое время с ним происходит слишком много нового, выбивающее из привычной колеи, заставляет чувствовать, чего никогда не было или забытое в древнем ящике под железным замком.       Придя после обеда в неожиданно пустую палату, на полу которой были словно вырванные каштановые волосы, у Достоевского тут же появилось плохое предчувствие, но чтобы он не сделал, оставалось лишь ждать и гадать, куда подевался Осаму. Но проходят десять минут, тридцать, час, несколько часов, недавно взятая книга уже начинает наскучивать, а Дазая всё нет и нет, и где он неизвестно. Плохое чувство внутри не собиралось покидать его и лучше бы оно было ложным. После долгих скучных часов ожиданий дверь в палату открывается, а внутрь заходит — нет, даже не так — внутрь кидают Дазая. Тот ложится на свою кушетку, вроде бы всё почти нормально, но потом он кричит и от этого, заглушенного подушкой, крика, по коже бегут мурашки, при чём очень неприятные, доказывающие — не зря было плохое предчувствие. Когда же Фёдор увидел шею, внутри всё похолодело. На ней буквально живого места не было. Под алеющими пятнами и синеющими укусами — от куда они догадаться не шибко сложно — виднелись шрамы странной формы. То были не ровные полосы, а будто остатки ожога, когда-то зажившего, оставившей след, но что-то подсказывало, что не это является их происхождением… И из-за этого всего Фёдор сидит, смотрит на белое ничего и думает, что не знает, что и думать. Фёдор боится думать, поэтому решает, чем быстрее закончит тем, наверное, будет лучше и тянет руки с бинтом вперёд…              — Стой! — мой голос так же охрипший, за пару минут ничего не изменилось. В попытке приостановить, я вытягиваю ладонь, касаясь ей чужой, но испугавшись неясного чувства тут же её убираю.              — Что такое?              Сейчас все слова даются с неимоверным трудом. Каждая просьба или пояснение кажется чем-то стыдным, а молчание и повисший в воздухе вопрос неловкими. Вновь втягиваю побольше воздуха, будто это поможет мне говорить.              — Чтобы… чтобы правильно замотать, — грудь горит от стыда, а самое ужасное я не знаю откуда он и что с ним делать. В данный момент в горле ощущается барьер, не дающий говорить, заставляющий чувствовать себя отвратительно. В итоге, от нервов и эмоций мне остается лишь свернуться в клубок, закрывая лицо от невидящих глаз руками, — Да что ж это такое… — Пальцы обхватывают волосы уже по привычке их оттягивая. Хочется лить слёзы от беспомощности.              — Осаму, — на удивление голос Фёдора не раздраженный и не злой, наоборот, мягкий и тихий, боящийся отпугнуть. Своим пальцем он стучит по моей коленке, привлекая внимание, я поднимаю взгляд, что видно лишь глаза, и словно почувствовав возвращенное от темных мыслей внимание, Достоевский продолжает. — Чтобы ты сейчас не сказал, я уверен, в этом нет ничего постыдного. — Вроде бы всего только слова, но вместе с улыбкой на лице они ощущаются приятно-прохладным ветром внутри, который остужает горящие внутренности. — Знаешь, я иногда тоже замечал за собой невозможность произнести ни слова, и в такие моменты, как бы банально не звучало, я думаю, что это просто звуки, что нужно просто напрячь голосовые связки, и что лучше не думать о «после» этих слов. Просто скажи, ничего страшного не произойдет и… — Но Фёдор замолчал, наверное, поняв, что пока ещё рано для продолжения. Мне же опять оставалось только пытаться не забывать дышать.              — Ладно, — от слов стало легче, не до конца, но легче. Изучаю ткань штанов, даже зная, что собеседник ничего не видит, — чтобы правильно замотать шею, — попытался проглотить комок в горле, — нужно обмотать ещё и грудь, — всё-таки нашел в себе силы посмотреть в лицо, выражение которого не изменилось.              — Хорошо. Видишь, ничего страшного не произошло.              Вдохнув последний раз, что оказалось намного проще, чем раньше, я снял кофту, положив на ноги, возвращенные в позу лотоса.              Фёдор слышал шуршание одежды. Он не жалел, что на глазах повязка. Не жалел, что не мог ничего видеть. Он об этом и не думал. Сейчас Фёдор пытался понять, как правильно и удобно замотать манекена в своей голове, дабы потом перенести это на Дазая.              — Начинать нужно с груди.              — Хорошо. — Размотав бинт подлиннее, Фёдор начал мотать его вокруг Дазая, пытаясь не касаться его на всякий случай. Моток за мотком он поднимался выше, — Не туго? — Услышав «м-м» — продолжил. Обмотав грудь — перешёл на плечи, а потом уже быстро замотал и шею, в конце завязав узел под затылком. — Так, ну, всё?              — Да, всё, — наконец-то можно выдохнуть. Можно ведь? В мыслях эта просьба и уже тем более действие казались неправильными что-ли? Ведь, как я мог взять и попросить об этом? А на деле, это оказалось намного проще, всё ещё с дикими нервами, но это произошло и произошло без «потерь». Надев обратно кофту, я смог чуть-ли не ясным взглядом посмотреть в лицо напротив и от увиденного меня потянуло на смех, который я не смог сдержать.              — Я надеюсь, это не нервный смех? — прикрыв рот ладонью, смешки вылетали из моей груди.              — Нет, просто ты сейчас похож на единорога.              — Чего? — были бы мне сейчас видные его глаза и брови, то я бы увидел как они изогнулись в непонимание.              — Видимо, когда ты заматывал себе глаза, ты закрепил оставшейся бинт у себя на лбу, и теперь ты как единорог, — после этих слов Фёдор начал ощупывать свою голову, обнаружив, что конец мотка и правда, как-бы воткнут в слои бинта на глазах, представляя, как это выглядит со стороны. Уголки моих губ не хотели опускаться, а от смешка и ответной улыбки Фёдора, поднялись ещё выше. Фёдор начал разматывать бинт на голове и, убрав последний кусок марли, посмотрел на меня.             

Но, конечно, не может быть всё так хорошо.

      В мыслях обоих сразу вспомнился и крик, и скрытое под бинтами на шее, и то, что другой не видел. Улыбки померкли, а тяжесть в груди вернулась на своё пригретое место. Было чувство, что вроде надо что-то сказать, вроде надо бы поговорить, но слова всегда такие тяжелые… Да, вот только внутри, они ощущаются намного тяжелее и почему-то об этом многие забывают.              — Если ты хочешь… — В который раз «первый шаг» делает Фёдор, и от этого мне тоже не по себе. — Ты можешь рассказать или… — Он неоднозначно повертел рукой в воздухе.              — Секунду, — Я быстрее встал с кушетки, пока не передумал. В данный момент, я вообще пытался не думать, просто делать. Подойдя к своему комоду, открыл ящик, от содержимого внутри послышался звук, по которому не сложно догадаться, что в нём. Отсчитав четыре белых таблетки от множества других и, положив в ладонь, закинул в рот и проглотил. Вернулся на кровать, лёг, осознавая, что это сейчас очень похоже на то, что было какое-то количество часов назад. Я лежал, прятал взгляд в потолке, Фёдор терпеливо, но нервно, сидел рядом. Поймав его взгляд, решил объясниться, — Это было успокоительное. Подожди пару минут и спрашивай, что захочешь.      

Очень не хватает сигареты.

      Значит, подождём. Устремив взгляд в одну точку, решил убить время внутри головы. Можно, например, попытаться понять зачем он всё это делает, думает и чувствует. На протяжение скольких лет, он думал, что не умеет чувствовать и уж тем более… Нет, лучше не использовать этого слова. Пока ещё не до конца всё понятно. Всё стало только запутаннее после потери. Больше никто не мог хотя бы попытаться помочь найти ему свет. А что теперь.? Наверное, это слишком громкие слова, но кажется, что свет нашел его сам. При чём этот свет — он другой. Он не освещает тьму, а проводит тебя по ней, учит в ней ориентироваться. Но дано ли мне понять где я, если этот свет исчезнет? Теперь при нахождение рядом ощущается чувство, оно, как когда лежишь под одеялом с температурой, ты знаешь, со временем станет только хуже, но под ним так тепло, что не хочется возвращаться к этому жаркому холоду внутри груди. Это чувство — его не хочется терять. Ведь вдруг ты не знаешь, что вокруг тебя ледяной лес.?              Таблетки уже подействовали. Пульс замедлился, тяжесть в мышцах отсекает желание двигаться, вот-вот и засну, так что лучше побыстрее начать.              — Задавай, — оторвав взгляд от своей точки на потолке, я заставил оторвать его и Фёдора.              — Кстати, ты столько таблеток принял, тебе не будет потом плохо? — Интересно, почему он интересуется?              — Потом мне будет откровенный пиздец, но это будет потом, так что неважно.              — Что ж, ясно. — Взгляд у него с чего-то недовольный. — Ладно, но я тут подумал, чтобы было честно, будем как в прошлый раз, один вопрос — один ответ. — Я пожал плечами мол «как хочешь». — Тогда первый вопрос — как давно ты здесь?              — Мм, а какой сейчас год?              — Две тысячи двадцатый, — не представляю, как настолько можно потеряться во времени.              — А, точно! Тогда получается я здесь четыре года. Предвещая твой следующий вопрос — с шестнадцати. — От успокоительных не хотелось привычно жестикулировать руками, и даже подразумевающие выражение фразы, я говорил, еле шевеля языком.              — Хм, так мы ровесники получается. — На это сил хватило лишь на слабую ухмылку. — Твой вопрос.              — Давай, с банального, мне слишком лень думать. Из какого ты города?              — Из Питера.              — О, из книжек помню. — Слабая усталая улыбка. — Вопрос.              — Я чувствую несправедливость, что я задаю вопросы на важные темы, а ты на элементарные. — На это я небрежно махнул рукой. — Ладно, как знаешь. — Фёдор задумался, размышляя над вопросом. Вроде бы и хотелось узнать что-то важно, очень личное, но, наверное, люди называют это совесть, не позволяла. — Как ты пытался умереть? — вопрос не несёт в себе информационной ценности, видимо, он был озвучен из чистого интереса.              — Ммм, в ванне вены вскрывал, с крыши хотел спрыгнуть, остановили тогда, повеситься хотел, тоже не дали, уже тут в больнице опять пытался вены вскрыть, всегда санитары слишком в нужное время приходили, и таблетками закидывался, но откачали. — Я говорил об этом так легко… Это из-за препаратов?              — Ты же говорил, что четыре раза пытался покончить с жизнью? — Только по методам самоубийства Достоевский насчитал пять.              — А, щас объясню. — Глаза слипались. — В этом и загвоздка, что жизнью можно было считать лишь то, что было до больницы, я не понимал этого тогда, но как говориться, всё познаётся в сравнении. В общем, тут это был не акт попытки прервать жизнь, это была попытка отдать смерти тело, завершить начатое, так скажем.              — Мне очень нравятся твои мысли, насколько бы по нормальным меркам, они не были бы ужасны. Задавай вопрос.              — Хм, признаюсь, мне это льстит. — Ухмыльнувшись, я продолжил. — В прошлый раз ты не доверил мне свой ответ, но теперь ты всё знаешь, пусть я ничего и не говорил. — В подтверждение моих слов он согласно кивнул, отведя взгляд. — Кем ты работаешь? Я бы мог повторить все те слова, что говорил в прошлый раз для эффекта, но сил нет.              — Смешной ты. — Улыбка вновь тронула моё бледное лицо. — Ну, думаю, я тебе расскажу, но всё равно не смогу сильно углубится из соображений безопасности, — я легко пожал плечами, будто об этой своей безопасности не очень-то и беспокоится. — Как я уже сказал в прошлый раз, работа эта незаконная. Когда я был почти в самом низу, приходилось порой убивать людей, как для выживания, так и для достижения целей. — В этот момент, я остановился, вспоминая все ужасы прошлого, но быстро вернулся. — Мне приходилось и приходиться работать с наркотиками, хотя, слово «приходиться» здесь ни кстати, я ведь сам выбрал всё это. В общем, сначала мне просто нужно было оставлять закладки, потом меня брали на сделки, а теперь… — Неуверенность правильно ли, что я сейчас всё это рассказываю, продолжает не разжимать тисков, но мне так давно хотел открыть кому-то душу, и так давно приходилось контролировать каждый свой вздох, что сейчас хочется пустить всё на самотёк. Именно это я и делаю, спустя столько лет, спустя целую жизнь. — … А теперь я сам назначаю эти сделки, иногда даже на них не присутствуя, доверяя это, ну, у нас это так не называют, но чтобы было понятнее назову это «звание», доверяя это меньшим по званию. Пока это всё, что я могу тебе поведать. — После полного изучения стены и пола напротив, мой взгляд вновь возвращается к Осаму, но глаза того закрыты, первая появившееся мысль это то, что он всё же переборщил с дозой препарата, но увидев ровно вздымающеюся и опускающеюся грудь, и поняв, что он просто уснул, я и сам не заметил, что только после этого снова начинаю дышать, а после улыбаюсь грустной улыбкой. — Так нечестно, Осаму, я не заснул, когда ты рассказывал мне про Ацуши. — Неизвестно когда сон забрал в свои владения Дазая, но мне всё равно не понятно, какой вариант лучше: что Дазай почти ничего не услышал или что он заснул только под самый конец.       Получается сейчас прозвучали исповеди. Две стороны, так и продолжают вести борьбу внутри меня, и пока ещё можно делать ставки.              Простынь с тонким подобием одеяла никуда не делись с пола, поэтому встав, я поднял их и укрыл «спящую красавицу».       «Надеюсь хотя бы он ничем не кололся и не повторил судьбу героини». — От своей же мысли мне становится смешно. Влияние работы. Отходить, пусть и на такое маленькое расстояние как пара метров от кушетки до кушетки, не хочется. Почему-то — слишком часто эти слова звучат у меня в голове — желание остаться рядом горит ярким пламенем Прометея в груди и остаётся лишь повиноваться ему не очень-то и препираясь, сесть, опершись о холодную стену, сложить руки на колени, а на них голову, сначала с беспокойством заметив несколько царапин на лице и про себя проговорить, что надо будет потом обработать, вроде бы у Дазая должно быть что-то по типу перекиси, а потом просто любоваться, успевшим повернуться на бок, Осаму. От понимания этого всё так же страшно, но огонь потихоньку начинает сжигать этот страх, превращая его в снег из пепла. В этот момент Фёдор ясно понял — он нашёл свой свет.