Не все герои носят плащи

Чимин просыпается рано, но чувствует себя удивительно отдохнувшим, хотя спал всего несколько часов. Рядом мирно спит Юнги и Чимин рассматривает его, приподнявшись на локте. Ночь разглаживает лицо Юнги, он выглядит юным и нежным… Чимину хочется вжаться ему под бок, втереться под руку и нежиться в объятиях, и обнимать самому. Полюбоваться аквариумом с неяркой подсветкой. Но он обещал завтрак и потому осторожно выбирается из кровати, подоткнув под Юнги одеяло, чтобы тот не замерз, самовольно хватает из шкафа первую попавшуюся футболку и, помахав астронотусу — видишь? все хорошо с твоим хозяином! — выходит из комнаты, притворив за собой дверь. Чимин натягивает футболку, та просторная и едва прикрывает ягодицы, но он не собирается с утра выглядывать на террасу, а потому уверен, что не замерзнет. Он быстро умывается, ставит себе первую чашку кофе и проводит ревизию холодильника. Удовлетворенно кивает и засыпает рис в рисоварку. На самом деле, он умеет готовить, научился еще у матери и готовил для своего первого парня, тому нравилась домашняя еда. А после — как отрезало, не мог себя заставить, не хотел. Но ему нравится процесс, смотреть нравится, вот Юнги вчера так красиво, так уверенно это делал… Наверное, было вкусно — сам Чимин едва вкус чувствовал, не до того было… Он улыбается, нарезая овощи и взбивая яйца. У Юнги обжитая кухня, идеально острые ножи, грамотно выбранная бытовая техника, интуитивно понятное расположение посуды. Чимин впервые здесь хозяйничает, но ощущает, что провел здесь полжизни. Или надеется, что проведет. В спальне тихо и Чимин уповает, что успеет приготовить что-то рождественское, раз уж праздник. Имбирных человечков считает подходящим вариантом — они не слишком сладкие, а если Юнги не понравится, отнесёт их на работу, подарит коллегам по случаю праздника. Чимин предсказуемо не находит формочек для печенья и вырезает фигурки ножом. Получается несколько криво, но опознать их можно. Сахарной пудры тоже нет и Чимин решает обойтись без глазури, включать блендер и будить Юнги он не собирается — пусть тот выспится. Поэтому ограничивается бусинками глаз из того же теста. Чимин ставит печенье в разогретую духовку и думает, как мало, собственно, он знает о Юнги. Ему столько всего интересно — и есть ли имя у рыбы, и где Юнги работает, и кто учил его готовить или он сам такой талантливый, и почему Юнги на него, Чимина, посмотрел, что его так зацепило? Сам Чимин не смог бы ответить на этот вопрос. Ну, не руки же Юнги, какими красивыми бы они не были. Но что-то же тянуло их друг к другу. Что-то же заставляло Чимина вспоминать о нем. И тогда, в больнице, когда он набросился на Юнги с обвинениями — какая сила заставила того тащить Чимина в машину, чтобы отвезти домой, какая сила заставила самого Чимина остановиться, сказать «прости» и позвать с собой на пикник?.. Он столько всего еще не знает о возлюбленном, но хочет узнавать — каждый день узнавать его, все больше, все глубже. И дать ему узнать себя. Но сначала — завтрак! Юнги просыпается и лишь на пару секунд пугается, что все случившееся ему приснилось, но вскоре до него доходит запах Чимина, которым пропиталась вся постель и он сам. От этого Юнги улыбается и вылезает из кровати. Когда он приходит на кухню, Чимин уже почти закончил с приготовлениями и первым в глаза бросается не стол с печеньем, а футболка, точнее то, что под ней. — О, господи, спасибо! — Юнги никогда не считал себя верующим человеком, но сейчас он готов помолиться всем богам, которые создали это чудо. Он прижимается к Чимину всем собой сзади, обнимает его крепко, заглядывая за плечо. — Доброе утро, малыш, — урчит он и Чимин буквально кожей чувствует, что Юнги не потрудился ничего надеть перед тем, как пришел, и то, что весь его организм воодушевлен увиденным. И впервые мелькает мысль, что чувствительность Юнги к холоду имеет и психологический характер. — Ты так бесшумно подкрадываешься, напугал, — но вопреки своим словам, Чимин не вздрагивает от неожиданности, а обмякает в руках Юнги, втирается спиной в его грудь. — Доброе утро. Надо будет потом как-то поделикатнее намекнуть, что вовсе он не малыш, а вполне себе взрослый, но это потом… Еще не хватало начинать первое совместное утро с таких глупостей. — Завтрак? — Чимин улыбается, столько времени готовил, а стоило появиться Юнги и все мысли куда-то не о том… — Завтрак, — эхом отзывается Юнги, его ладони забираются под футболку и оглаживают живот. — Ты приготовил мне рождественское печенье? — он прерывисто вздыхает. Никто и никогда ничего подобного для Юнги не делал, даже мама. Благодарная нежность затапливает с головой, Юнги буквально урчит в шею Чимина что-то бессвязное. — Я все-таки что-нибудь надену, — он вздыхает жалобно, нужно поесть, оценить чужой труд по достоинству и не смущать парня своим видом. — Откуда ты знаешь, что из всех сладостей я люблю только печенье с имбирем и корицей? Силой заставляет себя оторваться, но перед этим погладил аппетитные ягодицы. — Хотя это риторический вопрос, — улыбается и ненадолго уходит за халатом, заодно и быстро почистить зубы, чтобы первый благодарный поцелуй этим утром был свежим. Вернувшись, Юнги берет чашку с кофе, садится за стол и тут не может удержаться, притягивает Чимина, сажает на свое колено, придерживая рукой. Открывает рот, мол, печенье класть сюда, я должен попробовать. Чимин смотрит нежно и озорно, оглаживая его губы подушечкой большого пальца, вкладывает в них печенье, смотрит выжидающе: вкусно? нравится? Он ерзает, надо было тоже одеться, но он был слишком занят тем, чтобы сервировать все красиво. Юнги жует и жмурится, очень вкусно; он просит еще и между кусочками отпивает кофе. — Зря я не поставил в этом году елку, праздничного настроения не было. У вас дома есть традиция украшать елку на рождество? Думаю, вы с братом часто ее наряжали? — Дома всегда ставят, — кивает Чимин. — Я пару дней назад заезжал наряжать. А в новой квартире не стали в этом году, Каштан еще кроха и носится так, что ее снесет. Он трется щекой о волосы Юнги и обещает: — В следующем году обязательно поставим, — и не уточняет где: то ли в их с братом квартире, то ли у Юнги, но его, Чимина, присутствие обязательно подразумевается. — Ты неправильно начинаешь, — он легонько хлопает Юнги по руке, когда тот тянется за следующим печеньем, — сначала поешь как следует. Я не стал варить суп, потому что мама нас накормит так, что ты еще три дня будешь чувствовать себя не сытым котом, а нерпой. Видел нерпу, Юнги? Они такие неповоротливые и милые… — Только на картинках, — улыбается и берет еще парочку. — Мне так вкусно. Почему ты не пробуешь? — одна печенька приближается к губам Чимина, Юнги сверкает глазами. — Открой рот. Простая просьба звучит почти интимным приказом. Чимин на звуки реагирует едва ли не откровеннее, чем на прикосновения — он румянится, прячет глаза за ресницами, ерзая на колене Юнги, и приоткрывает губы. Он чувствует вкус не печенья, а любимых пальцев. Гораздо лучше печенья. — Сколько у нас есть времени до выезда к твоим родителям? Или тебе еще нужно заехать домой за Чонгуком? В общем, сколько у нас есть времени, Чимин-а? — голос Юнги звучит глубже, пробирается под кожу, пальцы оглаживают чужие губы. Кто знает, когда еще выпадет такая возможность не только позавтракать с утра, но и насладиться друг другом, не выходя из кухни. Учитывая, что сейчас праздники, а после них начнутся рабочие будни, нужно использовать этот шанс. А поговорить о елках, нерпах и еще о чем угодно, они смогут по пути, чем дольше Юнги смотрит на губы Чимина, тем меньше ему хочется тратить время на разговоры. Он притягивает его еще ближе, обнимает крепче. — Полтора часа, — Чимин смотрит на электронные часы на плите. На самом деле, два, но он перестраховывается, оставляя им небольшой, но лимит времени. — После этого я звоню Чонгуку и мы едем за ним, хорошо? Он быстрым движением проводит языком по губам, наклоняется близко-близко, упираясь лбом в лоб Юнги, и голос его становится ниже. — Я хочу попробовать тебя на вкус, — сообщает он. — Потом ты поешь и мы вернемся в спальню. А там разберемся… Не дожидаясь ответа, Чимин стекает вниз к ногам Юнги, медленно, давая тому время, чтобы его остановить, если вдруг все же не согласен, развязывает пояс халата. Оглаживает руками, вычерчивает пальцами мышцы, коротко лижет темные соски — он вернется к ним позже, распробует губами и зубами, но сейчас он жаждет другого. Юнги отодвигает чашку и тарелку с печеньем подальше по столу — ему нужно за что-то удержаться. Его ведет от предвкушения, низ живота сводит спазмом, кровь едва не вскипает, а дыхание уже сбивается. Юнги прикусывает губу, глядя на Чимина очень внимательно, он порывается признаться, что в его своеобразной сексуальной практике такого еще не было, чтобы кто-то пробовал его ртом, но, может быть, потом, попозже он признается, сейчас он не хочет, чтобы Чимина сбило удивление или он слишком осторожничал в своих действиях. Сегодняшнее утро — точно лучшее в его жизни, Чимин делает с ним то, что еще никто не делал: от печенья до оральных ласк. Чимин осторожно трогает языком, пробует и, удовлетворенно вздохнув, оглаживает широкой влажной полосой. — У меня не очень много опыта, — признается он, подняв глаза на Юнги, — не жди слишком многого. Можешь держать за волосы, но не тяни сильно… Опыта, может, и не много, зато желания — через край, его всего скручивает от звуков, что издает Юнги, от его хриплого прерывистого дыхания. — У меня вообще не было такого опыта, — признается Юнги в ответ едва ли не скороговоркой и жмурится, коснувшись головы Чимина рукой, вплетает пальцы в его волосы и слегка сжимает. — Можно… Я буду материться? — вдыхает слишком резко, судорожно, грудь вздымается от этого. — Да хоть интегралы высчитывай, — не очень внятно, но щедро разрешает Чимин со смешком и этот смешок пробирает до позвоночника. — Все можно, Юнги, все… Трудно сказать, кто здесь получает большее удовольствие, ибо Чимин выглядит как воплощение единства счастья и порока: влажные ресницы прикрывают расфокусированный шалый взгляд. Он словно гурман, добравшийся до редкого лакомства, ласкает Юнги губами и языком, вбирает глубже в свой невероятно чувствительный рот, моргает от каждого вздоха над собой, отвечает тихими стонами на движения пальцев в своих волосах. — Блядь, Чимин-а, — Юнги смеется, запрокидывая голову, и над интегралами, и от счастья, сжимает чуть сильнее, чтобы оказаться глубже, а потом стонет, как будто особенно крутым движением языка Чимин подстрелил его в самое сердце. Нет, он не мог о таком и мечтать. Дело не в том, что его впервые ласкают ртом, а в том, что это делает Чимин. Юнги и так собирался подарить ему весь мир за то, что он ему доверился и согласился встречаться, а теперь придется дарить всю вселенную за такое удовольствие, что дарят его губы и язык. В голове Юнги блаженно пусто, там нет ничего, сплошной бесконечный вакуум, он ничего не боится, ни за что не переживает, просто наслаждается. — Охре-не-еть! — и ругательство из его уст звучит, как молитва. Чимин опускает ладони ему на бедра, чуть придерживая, ловит ему одному понятный, но отдающийся в обоих жаркими волнами ритм. Он скручивает собственное возбуждение в узел, сейчас он хочет доставить удовольствие Юнги. Чимин так и не осознал до конца специфику его предыдущей интимной жизни, но чувствует, что одного неверного шага может хватить, чтобы сбить весь настрой, иначе бы Юнги так не волновался. Поэтому ловит каждую реакцию, вслушивается в дыхание — он хочет, ему нужно как воздух, чтобы Юнги было по-настоящему хорошо. И тогда Юнги позволит ему повторить это еще раз. Где-то там Юнги мог бы поблагодарить самого себя, за то, что при планировке квартиры решился постелить на кухне ковролин в зоне у стола, можно сильно не переживать за колени Чимина. Сам Юнги не любит холодный пол, а дома все время забывает надеть тапки. Он открывает глаза и любуется этим зрелищем, достойным лучших полотен, Чимин в такой позиции выглядит божественно прекрасным. Юнги всю жизнь играл лишь чужую музыку и читал чужие стихи, но сейчас он готов написать свое, посвятить это открывшейся картине и этому горячему парню с невероятным ртом. Юнги не может сравнивать, не с кем, но уверен, что ничей другой с этим не сравнится. И есть вероятность, что других уже и не будет, Юнги не намерен отпускать Чимина от себя до конца своих дней. Только с ним так хорошо, Юнги всхлипывает, едва не плачет от накатывающего удовольствия, неминуемо накрывающего все его существо. — Еще немного, Чимин-а, еще… Чимин крепче смыкает губы, скользит ими по всей длине, нежит Юнги во влажном шелковом плену своего рта. Приподнимает голову, ловит взгляд своим — жадным, жаждущим, восхищенным — держит этим взглядом, дышит мелко и часто. Он готов еще и еще, он на все готов, только бы Юнги хорошо было, только бы видеть в его глазах звезды, видеть его желание, что каждый раз омывает Чимина знойным потоком. Юнги так жарко, что лоб покрывается испариной. Он резко вытирает его свободной рукой, отклоняется назад и, сделав последний вздох, блаженно погибает. Он уничтожен до последней клеточки, но неизменно оживает, когда дрожь проходит и взгляд фиксирует Чимина между колен. Надеется, что он не слишком жестко тянет его за волосы вверх, не слишком грубо целует, скользя в рот языком, но Юнги жизненно необходим этот поцелуй для того, чтобы проверить, вкусно ли Чимину. Стоит отдышаться, притормозить, но Юнги не может, оживая в том поцелуе, он жаждет сделать Чимину не менее хорошо, чем ему только что. Еще один рывок — Чимин оказывается сидящим на Юнги к нему спиной, одна рука придерживает его, а вторая обнимает член Чимина. Юнги не разменивается на игры и поддразнивания — он знает, что делать, это как ласкать себя. Стоит полагать, что Чимину сейчас подойдет такой ритм. В твоей груди вместились все сердца, Которых я, лишась, считал тенями: И там царит вся нежность без конца, Что схоронил я с прежними друзьями. Юнги еще не сочинил своих стихов, но чужие тоже подойдут, почему-то именно это хочется читать над ухом, хрипло, но четко. Как много слез и стонов к небесам Благоговейной дружбою пролито Над гробом их! Но вижу — нет их там: Они в тебе покоются, сокрыты. Ты — усыпальница любви живой С трофеями любви похороненной Былых друзей. Они слились с тобой В хранилище любви объединенной! Их образы в твоем лице нося, Ты с ними мне отныне все и вся. — Это Шекспир? — Чимин хрипотой голоса с Юнги может легко поспорить. Он откидывается назад, кладет голову на плечо, шире раздвигает ноги, подставляясь под прикосновения. — Юнги-и, так хорошо, — восхищенно стонет он, не понять, стихам или ласкам хвалу воздает. Тычется губами в щеку и шею, заводит руку, оглаживая Юнги по сильным плечам. — Он самый, — улыбается, прикрыв глаза, — мне нужно выучить побольше подобных стихов, кажется, у нас появилась традиция и мне она очень нравится. Держись за меня, — Юнги нужна вторая рука, чтобы ласкать рот Чимина пальцами. Невозможно этого не делать, несмотря на то, что он устал. — В голове еще вертелся Хайям, но я не помню дословно, что там было про волшебство твоих губ… Пальцы скользят в рот почти нежно, чего не скажешь о других, что сжимают Чимина внизу. Тому уже немного нужно, он возбужден до предела, хватается за Юнги, держится за него, как утопающий, стонет от контраста ощущений. — Можно сильнее, — сорвано просит Чимин и осторожно оглаживает языком пальцы. Он утомлен с непривычки, ему кажется, что языком он едва шевелит, но отказаться от пальцев Юнги не сможет даже под страхом смерти. — Можно, — рука двигается быстрее, сжимает жестче, а сам Юнги дотягивается до губ Чимина своими, целует в уголке, не вынимая пальцев, шепчет горячо: — Давай, радость моя, давай, умри для меня… Чимин кричит так громко, что сам пугается. Он и впрямь умирает, в огне сгорает, своем и Юнги, в том пламени, что меж ними, чтобы фениксом возродиться, нежным неоперившимся птенцом в надежных и сильных руках. — Держи меня, пожалуйста, — едва слышно шепчет он, сползая вниз. «Не отпускай меня никогда», — хочет сказать, но боится, все еще боится поверить, что это счастье может быть навсегда. — Держу, — Юнги обхватывает его сильнее, вжимает в себя так, будто срастись с Чимином сейчас — единственное средство, чтобы выжить. — Я буду держать, Чимин-а, так сильно, как только могу. Носить Чимина в ванную на руках — это тоже уже традиция, Юнги она тоже нравится, он никогда не сомневался в своей мужественности, но Чимин пробуждает самое настоящее мужское нутро, о котором Юнги даже не догадывался. Оно в том, чтобы взять его в свои руки и отмыть от следов их страсти, а потом — укутать в полотенце и устроить в постели, нужно немного отдохнуть, прежде чем они отправятся куда-то. А еще нужно сказать: — Знаешь, Чимин-а, я подумал, что не буду возвращаться в реабилитационный центр, но я не смогу без подобной деятельности, мне нравится помогать другим. Может, мне переключиться с людей на животных? Или на стариков? — он посмеивается, когда размышляет об этом вслух. — Я не советчик в таких вещах, — у Чимина слабый, но очень довольный голос. — Трудно выбрать, кто больше нуждается в помощи… Он заворачивается в одеяло, подминает под себя подушку, закрывает глаза. — Прости, я сейчас усну, кажется… — и добавляет уже в полусне, — ты должен попробовать, я не вынесу, если ты не съешь мой первый завтрак тебе… — Я съем, — ласково-скрипуче отзывается Юнги, негромко, чтобы не спугнуть чужой сон. — И я разбужу тебя через час, прости, но подольше поспать получится только ночью. Юнги вздыхает, дикое желание поспать с Чимином вместе и завтра накрывает его с головой. У них впереди есть целый день и совместные планы. Но предлагать ему съехаться так быстро — это за гранью безумия. Юнги не знает, как это принято у других нормальных людей, но он хочет жить с Чимином вместе, засыпать и просыпаться, хочет есть все его завтраки и кормить ужином, хочет наряжать с ним елку и «выгуливать» Чонгука. Он хочет жить с Чимином, дышать им и не пропускать ни единого его выдоха. Он хочет жить. Такое сильное желание к жизни у него впервые за тридцать с лишним лет.