Разум заперт изнутри

      Полимерный гель напоминает дрожащий студень, пустой и прозрачный. Такой же, как глаза Харитона, когда тот поднимает их на вошедшего.       — Привет, Дима.       — Здравствуй, Тош, — отзывается тот, останавливаясь у дверного косяка. — Не рановато для купания?       — В самый раз.       В лаборатории тихо, но это недобрая тишина. Напряженная, как пленка поверхностного натяжения на субстанции в лабораторной емкости.       — Ну? — не выдерживает этой вязкости Харитон. — Давай, говори мне, что ты там заготовил. У тебя же на все случаи жизни по торжественной речи в голове хранится. Хочу послушать, как это будет звучать на моих похоронах. Там будет что-нибудь о ценности жизни ведущего нейробиолога для будущего народов СССР?       — Само собой. И о твоих заслугах перед человечеством, которое ты спас от «коричневой чумы».       — Мы спасли, — поправляет его Харитон, косясь на халат Димы.       Карманы халата пусты, только в нагрудном торчит ручка. Ее стержень пачкает белую ткань, и в углу кармана уже образовалась фиолетовая дыра в другое измерение — непроглядно-черная. Из кармана на боку торчит пара лабораторных искусственно-спилковых краг.       — Мы? — усмехается Дима. — Кстати, а почему ты не поменял отчество? Легче всего было бы сослаться на ошибку написания и потребовать другой паспорт, с правильным отчеством.       Харитон замирает.       — По-твоему, не существует имени Радеон?       — Существует. — Дима щурится на волны, проходящие по гелю от звуков голоса, кафельные стены и потолок усиливают волны, их интерференция напоминает пенку на остывающем молоке, когда ее сдвигают ложкой к краю. — Только не в России. Здесь твоего отца крестили бы Родионом. Германия — другое дело.       Харитон морщится, словно у него болят все зубы разом.       — Сын за отца не отвечает.       — Конечно. Лично я вопрос о том, кто был создателем коричневой чумы, всегда игнорирую.       Несколько секунд они смотрят друг на друга в тишине, гель успевает успокоиться, прежде чем Харитон с отвращением говорит:       — Он все равно ничего не понял. Про двести миллионов. И до самого конца не понимал. Это же наука. Предлагал на нем тоже поставить какой-нибудь опыт. Чтобы не бесполезно...       — Почему ты назвал вакцину «Прорыв»?       — Да потому что я разорвал чертов круг нашей семейной ответственности перед человечеством! — повышает голос Харитон. — Я! Наполовину русский! А он верил только Михаэлю Штокхаузену, который пошел в логово чумы просить от моего имени встречи. Тогда отец поверил, что я так боюсь смерти, что готов завершить его миссию вместе с ним. Ну, так я ее завершил вместе с ним. Во всех смыслах этого слова.       — Благое дело сделал. Не хочу быть занудой, но через четверть часа придет Лариса, — говорит Дима, взглянув на часы. — Я так понимаю, что решение принято и свидетели тебе не нужны. Мне выйти?       — Останься, — скрипнув зубами, отвечает Харитон. — Я… Мне может понадобиться твоя помощь.       — Всегда готов.       — Скажи честно, этого чертова пионера из методичек не с тебя случайно списали?       — Да кто же знает, — смеется Дима. — Пионером я был не слишком дисциплинированным, но историю пишут победители.       — Ты не победитель, — говорит Харитон. — Пока еще нет. У тебя есть предел, Дима, это резерв твоего мозга, сила твоей руки и ясность твоего глаза. Так что твой предел функции — тело, а тело — это клетка.       — Читал у Ларисы в заметках, — припоминает Дима. — Бедная девочка записывает каждое твое слово. По-моему, она в тебя влюблена. Наверняка придет к выводу, что в ванне с полимером ты избавился от бренности тела как от клетки, ограничивающей твою свободу, дав простор своему разуму. Весьма романтично.       Харитон приоткрывает рот совершенно так же, как это делала в юности Элька, когда слышала непонятное.       — Лучше меня знаешь, что я имел в виду?       — Примерно представляю. — Дима подтягивает полы халата к груди, от этого его края внизу образуют полукруги. — Клетка — единица строения и жизнедеятельности всех организмов. Каждый из нас — клетка, ну, а высшая форма объединения клеток…       — Коллектив, — глухо говорит Харитон. — Да. Извини, но при всей твоей гениальности, мысль о твоем детище мне отвратительна. Скажешь, почему? Раз уж так хорошо меня знаешь?       — Потому что ты, Тошенька, в своем роде вирус, — задумчиво говорит Дима, снимая и надевая крагу правой рукой на левую. — Неклеточная форма жизни. Хотя не спорю, экспириенс был бы интересным: кто кого — индивидуальное сознание Харитона Захарова или единая биосфера планеты.       — В каком смысле? — выдавливает Харитон.       — Если я правильно понимаю, ты не просто собираешься свести счеты с жизнью, а заразить собой альфа-коннектор, мой будущий накопитель для Коллектива, — поясняет Дима. — Потому что считаешь принесенное людям извне общее счастье чем-то невозможным и даже порочным. Такой герой-одиночка, внешне мизантроп, непонятый обществом, но жертвующий ради свободы этого общества тем единственным, что у него есть.       Краска заливает лицо Харитона, он пытается это скрыть, снимая и надевая снова свои прямоугольные очки, а Дима делает вид, что не замечает этого, как не понимал Элькиных девичьих намеков. Тогда Харитон считал это снобизмом, а сейчас неожиданно — формой гуманизма.       — Я, Тош, придерживаюсь другой точки зрения, — продолжает Дима. — Человек — существо социальное, в одиночестве ему плохо, и при неразвитых мозгах он быстро утрачивает смысл и жизненные ориентиры, не говоря уже о ясности понятий. Не скажу, что это смертельно, но мучительно — постоянно ставить самому себе цели и самому же их достигать, не имея на это ни социального заказа, ни общественного одобрения. Без железной воли это, на минуточку, депрессия, алкоголь, наркотики, преступность и прочие формы эскапизма от безжалостного положения вещей. На восстановление гармонии уходит целая жизнь, а на что годен старик, истративший свои лучшие годы, силу и молодость? С помощью Коллектива я резецирую этот временной отрезок поиска глубинного смысла каждым индивидом и привожу его на финишную прямую сразу, в расцвете сил, которые еще можно потратить на развитие чего угодно. Плюс в комплекте идут социальное одобрение и социальная самореализация.       Димка выглядит довольным, как тогда, когда им всем вручали обычные аттестаты, а ему — золотую медаль.       — С чего ты взял, что когда поднесешь им все это на блюдечке с голубой каемочкой, они вдруг захотят развиваться, а не скакать с голыми задницами, стуча в миски ложками, как в Отделе Последствий? — Харитон старается, чтобы его голос звучал сварливо и обвиняюще, а не с любопытством. — Тоже ведь своего рода социальная реализация!       Дима морщится.       — Побочный результат, но он тоже был полезен. Я назвал бы это предостережением. Хотя, конечно, бесспорный тупик.       — А хочешь скажу, почему возник этот тупик? Потому что в твоем Коллективе не предусмотрено место одиночкам вроде меня, Дима. Правило, из которого есть хоть одно исключение, не может считаться правилом. Ложка дерьма делает из бочки варенья бочку дерьма. Извини за простоту примера.       — Я устранил это противоречие, — успокаивает его Дима. — Пока Коллектив еще не имеет планетарного масштаба, но он уже сейчас единый организм, единая цель и единый вектор развития. И ты, Тошенька, с ним не справишься. Бочка варенья сама защитит себя, а тебя Коллектив инкапсулирует, как источник инфекции. Иммунная реакция организма, по словам Эльки. Ты окажешься в такой же клетке, как те, кто сидит в Отделе Последствий. Разница только в среде обитания.       — Врешь.       — Зачем? — в глазах Димы искреннее удивление.       — Ну хотя бы затем, чтобы удержать меня от… — он не договаривает, а просто кивает на емкость с гелем.       — Тош, мы оба ученые, — усмехается Дима. — Каждый из нас имеет право пройти свой путь познания до конца. И в том виде, в каком сами выберем. Без телесности, как ты понимаешь, нет опыта.       Харитон снова смотрит в прозрачный гель. Обратного пути не будет. Но отменить Димкино детище другого способа нет.       И он прыгает в него с размаху, как в детстве сигал с берега в речку.       Перчатка отвратительна, ничем не лучше ГПД-60, убогая лабораторная крага, предназначенная для защиты кожи от химикатов. Но зато церебральная автономность и адаптация, будь они прокляты.       Иммунная реакция накопителя была мгновенной, такой же, как Димкина, выхватившего капсулу с прозрачным сгустком из общей массы.       Харитон слышит, как рыдает над остатками одежды в лабораторной ванне Лариса, и как Дима просит лаборанта Филатову немедленно вызвать милицию и журналистов для заявления о трагической кончине Харитона Захарова и последующего расследования.       — Ну что? — спрашивает он в коридоре, и Харитон на секунду думает, что со стороны тот похож на психбольного — разговаривает с перчаткой.       — Почему у тебя в кармане оказались краги? — Харитон не узнает свой голос, какой-то он стал старческий и скрипучий, хотя может быть, это искусственная кожа так звучит в качестве мембраны. — Почему ты надел ее на руку до того, как я прыгнул?       — Встроим в нее манипуляторы, — на ходу предлагает Дима, разглядывая перчатку со всех сторон и игнорируя все остальные вопросы. — И, если захочешь, даже диодное освещение. Будешь в темноте выглядеть россыпью светлячков. Или волоконным светильником. Мне они всегда нравились, футуристично выглядят. А потом поищем новое тело. Что скажешь?       — Я тебя ненавижу, — подумав, говорит Харитон.       — Я знаю, — спокойно отвечает Дима.