Разум заперт изнутри

      Плутонием Сергея Нечаева они теперь называют редко, никак не вяжется эта длинная кличка с человеком, который короче нормального вдвое. Сам он на нее тоже не реагирует, П-3 для него привычнее. Паспортное имя признал, но возможно, его просто убедили в этом, а он согласился. Рубашка с рукавами на завязках за спиной — необходимость, потому что приступы ярости у пациента сопровождаются двигательной активностью. Такая же необходимость и повязка на глазах — движущиеся предметы вызывают у пациента тревогу и новые вспышки агрессии.       Ругается П-3 много и нецензурно, одним из любимых выражений являются «ебучие пироги», подслушанные у какого-то практиканта, пытавшегося взять у него кровь на анализ. Дима лишил стажера права появляться в «Павлове» на год, но П-3 запоминает услышанное быстро и воспроизводит с мрачным удовольствием, словно провоцируя персонал на ответную грубость или шоковую реакцию.       Целенаправленные диалоги с психиатрами успеха не имеют, на вопросы врачей П-3 отвечает вынужденно и односложно, опросник в подавляющем большинстве содержит краткие отрицательные значения — не помнит, не знает, ничего не может сказать.       На человеческий персонал реагирует одинаково негативно, независимо от того, мужчина перед ним или женщина. К роботам относится лояльнее, «лаборантов» подпускает намного ближе, чем людей. Когда никаких манипуляций с ним не совершается, часами находится в неподвижном положении со взглядом, направленным в одну точку, рефлексы в этот момент понижены.       — Классика посттравматики, — говорит Харитон, когда Дима просматривает отчеты, оставленные дежурными.       — Понять бы, что он считает травмой, — рассеянно отвечает Дима. — О взрыве ничего не помнит, на черного «лаборанта» в числе белых никак не отреагировал.       — Тебе не кажется, что он сейчас больше переживает утрату конечностей?       Дима удивленно приподнимает брови.       — При целой голове? Шутишь?       — Вовсе нет. Для некоторых, знаешь ли, руки и ноги, данные природой, вполне себе ценность, и они за них переживают, как за родных, расстраиваются, когда теряют. Сравнимо с утратой близкого человека.       — По этой терминологии ты угрохал целую толпу кровных родственников без особых колебаний. Но кто знает, может ты прав. Считаешь, для равновесия психики его нужно экстренно протезировать?       — Я бы попробовал. Если он ничего не помнит, не исключено, что не знает о том, что сейчас конечности восстанавливают за пару дней. Обретенные руки и ноги поднимут его настроение, да и ты в его глазах будешь волшебником, оправдаешь свое прозвище.       — Тебе не видится в этом некоторый абсурд? — в голосе Димки звучит ирония. — Остановишь диссекцию внутренней сонной артерии — спасибо не услышишь, прилепишь полимерный палец вместо отрубленного — ты великий шаман.       — При такой низкой самооценке лучше всего идти в ортопеды, — ехидничает Харитон. — Каждый день чудеса типа «встань и иди», пациенты все как один благодарные.       — Выйду на пенсию — подумаю.       — Лично я уже вышел.       — Тош, тебя вообще-то похоронили. Вот надумаешь воскреснуть — мы тебя восстановим в списках живых. Лично подпишу свидетельство.       — Хотел бы я на это посмотреть.       — Насколько сильно?       — Не настолько, чтобы ты опять начинал эти разговоры о теле. Мне и так хорошо. У тебя есть П-3, им занимайся.       П-3 их не слышит, не видит их присутствия и продолжает лежать, задрав подбородок к потолку. После вечернего приема препаратов он довольно тих, уцелевшая рука пристегнута к кровати фиксатором, остальное накрыто одеялом. Повязки на глазах тоже нет.       Дима снимает перчатку с руки и надевает рабочую «Мысль».       Харитон отмечает, что вот уже второй раз, какими бы дружескими не выглядели их диалоги, Дима избавляется от него при входе в Коллектив. Для кого-то будет фатальной ошибкой купиться на задумчивость и интеллигентные манеры академика Сеченова, забыв о том, что Димкин мозг — самая мощная и совершенная машина во всем СССР, а медицина сделала его безжалостным ко всему, что он считает вредным для любимого человечества, будь то коричневая чума или сопротивление Коллективу.       «Лаборанты» выстраиваются в шеренгу, ожидая распоряжений.       — Поговори с П-3, Харитон, — Дима вручает перчатку одному из них. — Ты не человек, поэтому не должен вызвать у него протест. К тому же был рядом, когда он пришел в себя, так что выступишь в роли старого друга.       — О чем ты хочешь, чтобы я с ним поговорил?       — Все равно. Просто заставь его отвечать себе, я послушаю. Мне важнее не что он будет говорить, а как.       «Вовчик» подхватывает перчатку и несет в палату.       Сергей не может сопротивляться надеванию перчатки, поскольку рука у него привязана, но по окончании процедуры выражает свое отношение к ней кратким и емким неприличным словом.       — Не совсем так, я — ваш помощник, — говорит ему Харитон. — Искусственный интеллект, отвечаю на вопросы, которые вы мне зададите. У вас есть вопросы?       — Есть, — вызывающе отвечает Сергей. — Какого, блядь, хрена?       — Уточните, какого хрена — что?       — Всё, — Сергей указывает подбородком на свое одеяло, потом на стены, его окружающие.       — Вы пострадали, — кротко отвечает Харитон. — Врачи стараются вам помочь.       — Да как же, — грубо отзывается П-3. — Ни хера они не стараются, руки-ноги отчекрыжили, и талдычат одно и то же целыми днями, как попугаи. Задрало уже отвечать на дурацкие вопросы.       — Если вы скажете мне, что именно вам талдычат, я постараюсь не повторять их ошибок и не говорить вам того, что неприятно.       Сергей думает несколько секунд.       — Ладно, будет неприятно, я скажу, — говорит он. — Когда меня отпустят?       — Вы не здоровы, — Харитон подбирает слова аккуратно. — Еще не восстановились.       — Если говорю и думаю, значит, восстановился.       — Но вы же ничего не помните о своем прошлом.       — И что из того? Может, я его вообще никогда не вспомню. Что там такого ценного было в моем прошлом, что все с ним так носятся?       В таком ракурсе за П-3 нельзя не признать определенную логику.       — Ничего особенного, товарищ майор.       — Я — майор? — удивляется П-3.       — Вы — майор Сергей Алексеевич Нечаев. Почему вас это удивляет?       — Ну, имя мне говорили, а вот про звание не слышал.       — Ну тогда представьте себе, о скольких вещах вы еще не слышали, хотя они являются частью вашей личной истории. Как же вы хотите уйти, не вспомнив ее?       — А личная история обязательно должна начинаться с рождения? Нельзя ее начать заново? Здесь и сейчас?       — Теоретически можно…       — Ну и все, считайте, что она у меня есть, месяц уже тут гнию на койке, достаточный срок для того, чтобы этих умников устроило? Или сколько еще надо тут проваляться на пятерку по личной истории?       — Не могу ответить на ваш вопрос.       — Да тут никто не может. Хоть бы один нашелся, кто ответил, так нет, все бубнят одно и то же. У тебя водки нет, варежка?       Вопрос заставляет Харитона замолчать на несколько секунд от изумления.       — Водки у меня нет, — наконец отвечает он и тут же с любопытством спрашивает: — А зачем она вам?       — Напиться и не помнить, что я тут. Может, сны хорошие увижу. От таблеток ничего не снится.       — А где бы вам хотелось быть?       Теперь думает Сергей.       — Да не знаю, — наконец говорит он. — На море где-нибудь может. Ну или где девчонок побольше симпатичных. В санатории, вот!       — В санаторий вас непременно направят, — Харитон говорит это искренне. — Как только ваше выздоровление начнет продвигаться, держать вас в палате не будет никакой необходимости. Но пока у вас показатели ниже нормы.       — Да как норма-то будет, если мне даже костыли не дают? Не говорю уже о протезах, хоть бы деревянную ногу приделали, чтобы я до туалета допрыгал. Лежу тут, трубки во все щели натыканы… Ебучие пироги.       — Это называется катетеры, майор.       — Один хер, — тоскливо отвечает упомянутый майор. — Лучше бы в тюрягу упрятали.       — За что же вас в тюрьму? Извините, конечно, за такой вопрос.       — Ну, взорвал же я там кого-то, — простодушно отвечает Сергей. — В этой, как ее… Болгарии.       — Вы? Мне казалось, что дело обстояло с точностью до наоборот — взорвали вас. Точнее, на вас напали террористы.       — А я как сказал? — Сергей изображает удивление. — Они напали, я их убил.       — Вы это хорошо помните? Что именно вы их убили?       — Ну не они же меня! — сарказм Сергею вполне удается. — Я-то жив. Значит, я — их.       — Действительно, — бормочет Харитон, пораженный странной логикой. — А вам это легко — убивать людей?       — Чего там трудного.       — Много раз убивали?       — Не помню. Но думаю, прилично. Если уж до майора дослужился.       — А где вы служили, я извиняюсь? Про это что-нибудь помните?       — Не помню, — Сергей мрачнеет. — Хватит уже меня спрашивать, если ты помощник. Давай сам расскажи что-нибудь полезное.       — Что именно?       — Не знаю. Где я нахожусь? Это что за место?       — Окружная больница №9 в Казахстане. Вам должны были это сказать.       — А как меня сюда занесло?       — Вас сюда доставили, потому что здесь лучшие врачи всего Советского Союза.       — Оно и видно, — Сергей опять говорит так, словно это у него такой юмор. — То-то я все еще без ног и привязан. Ни хирургов нормальных тут нет, ни терапевтов, дыра какая-то деревенская. Сколько в окно не смотрю, за все время ни одна машина не проехала, магазинов тоже не видать. Слушай, а здесь, часом, не зона? Ну, для таких как я? Может, я убил кого-то не того, кого надо, и меня посадили? Потому и не лечат?       — Не могу ответить на ваш вопрос, — говорит Харитон, подавая Димке условный знак, чтобы тот его забрал. — У меня недостаточно данных.       «Лаборант» входит и снимает перчатку с пациента, тот не сопротивляется.       — Слышал про дыру? — Харитон мог бы не спрашивать.       — Слышал. — Дима не сердится, наоборот, как-то слишком задумчив. — Твое мнение?       — Я не психиатр.       — Тем более интересно. Заключения психиатров я читал.       Харитон думает, как охарактеризовать то впечатление, которое в нем оставил Сергей Нечаев. Если бы он не был свидетелем огромного количества медицинских вмешательств и не видел бы его раньше в другой обстановке, то посчитал бы П-3 недалеким и плохо развитым, хотя и не без живой изворотливости. Об этом он честно говорит Диме.       — Но посттравматический синдром выражен слабее, чем мог бы, — добавляет Харитон. — Видимо, отсутствие памяти смягчает масштаб утраты.       — Да, — соглашается Дима. — Минус воспоминания. Минус семья. Минус работа. Плюс нецензурные выражения, безапелляционность, раздражительность, легкое отношение к смерти, некоторый апломб касательно собственных возможностей и повышенный интерес к спиртному. Знаешь, что это такое?       — Что?       По приказу Димкиной «Мысли» «лаборанты» вносят проигрыватель и включают музыку. П-3 сначала просто слушает, а потом, где-то через минуту, начинает громко подпевать, как делают люди, лишенные музыкального слуха. Играет «В траве сидел кузнечик» в исполнении детского хора       — Возрастной регресс, — уверенно констатирует Дима. — Лет этак до пятнадцати-шестнадцати. Полимерная мимикрия, как ты и сказал. Но хотя бы не поражение мозга и не сбой выгрузки.       Харитон смотрит за стекло. Органически чуждое…       — В Театре все встало на места. — Дима садится в кресло. — О Плутонии нам придется забыть, не исключено, что и навсегда. Вместо него у нас теперь мальчик Сережа. Ну или П-3, если так привычнее.       — Это что, такая защитная реакция мозга?       — Возможно. В чужом лимбо сознание могло коллапсировать до уровня, где можно ничего не понимать в окружающем мире и чувствовать себя спокойно. Либо настолько чувствовало опасность, что таким образом пыталось обозначить потребность в защите. Есть еще вариант, что принудительно снятая матрица беззащитна перед чужим лимбо и поэтому конфигурирует под него в максимально щадящем варианте. Элькино лимбо, по сути, детская площадка, и П-3 встроился в него в том допустимом возрастном интервале, когда это еще органично. Точнее сказать не могу, феномен нужно изучать.       — От этого твое открытие не становится менее поразительным.       — Ну, если иметь в перспективе обнуление некоторых социально-опасных личностей до приемлемого уровня в воспитании вместо дорогостоящих заведений по содержанию и исправлению преступников, то да.       Харитон осекается. Мысль о том, что Дима без тени сомнения может так поступить с любым, кто не соответствует его критериям правильной личности, на время поглощает его внимание, и дальнейшие слова он просто не слушает. А когда снова включается в реальность, видит, что в палате П-3 «лаборанты» устанавливают телевизор с демонстрацией мультфильма «Ну, погоди». На экране волк падает с небес в курятник и оказывается вызванным на поединок местным петухом. Джип, джип, джуджалярим, мяним гэшень джуджалярим, цып-цып-цып, мои комочки, мои будущие квочки… Летят перья, волк крутится на насесте, майор Сергей Нечаев следит за этим с нескрываемым интересом.       — Ты сказал, что когда я выберу единицу для первого члена Коллектива 2.0, ты с моим выбором согласишься, — говорит Харитон.       — Да, — Дима разворачивается к нему вместе с креслом.       — Я выбираю П-3. Обсуждать свой выбор не хочу, менять кандидатуру тоже.       Волк на экране вылетает из курятника на дорогу, потерпев оглушительное поражение от петуха.       Впервые за все то время, что за ним наблюдают через стекло, П-3 улыбается.