О всех созданиях, лучших и умных

Поездка на поезде в Хэмпшир изначально довольно скучная: мимо проносятся жилые районы низкой застройки, залитые солнцем луга, благоустроенные промзоны и автозаправки, огромные асфальтированные парковки, заполненные экономичными автомобилями, покатые холмы в окрестностях Олдершота и утонувшие в зелени терракотовые крыши фермерских хозяйств. Джон сидит напротив Шерлока и смотрит в окно, глядя на случайные пейзажи — темно-синие глаза сияют, — и улыбается легкой, отсутствующей улыбкой. Шерлок, наконец, наконец, может разглядеть точный цвет его глаз в свете солнца — они имеют точно тот оттенок кобальта, какой он и предполагал. Притворяясь, что читает газету, Шерлок мысленно помечает флажком этот пункт в списке Вещей, Которые Нужно Узнать о Джоне Перед Смертью. Ему хочется верить, что в свете последних событий он действительно сможет существенно продвинуться вперед по списку. Он же очень быстро учится, в конце концов. — Здорово, да? — Хмм? — Ну, эти маленькие, уютные, сонные деревушки. Люди себе живут, никогда не покидая земли своих предков. Это мило. — Это ужас. — Это... прости, ты, кажется, употребил слово ужас? Шерлок откладывает газету и наклоняется вперед, смыкая подушечки пальцев: — Сельская местность меня всегда немного ужасала. Полагаю, что места, такие, как Лондон, где личное пространство приходится отвоевывать, более безопасны: преступнику там сложно остаться безнаказанным. Сколько историй ты слышал о насилии, сексуальных домогательствах, жестоком обращении с детьми в городах, и сколько — в подобных пригородах? Они ведь случаются постоянно. То девушка рожает от собственного отца, то ребенка морят голодом, то кого-то... о, ради бога, ты смотришь телевизор и знаешь, что я прав. Плотность населения в Лондоне такова, что попытка, скажем, спрятать секс-рабыню из Украины будет весьма затруднительной. Подумай, какой уровень жестокости может процветать здесь, в закрытых общинах, где утаить любую историю куда предпочтительнее и легче, чем раскрыть. Шерлок не говорит Джону о письме Мориарти, полученном, когда ему было семнадцать. Я столько размышлял о том, где мы проведем нашу общую вечность. О, нет, мой сладкий пупсик, не в аду — мы встретимся там после смерти, — вечность перед ней. Где мне держать тебя: на заброшенном складе в провинциальной глуши, или, может быть, в клетке, в хлеву разрушенной сельской усадьбы? Согласись, без нужной атмосферы хорошего романа не получится. Мы могли бы зимовать с тобой в старой холодильной камере, а лето проводить, заперев тебя на лодке, в трюме. Ты зависел бы от меня во всём. Ты ведь хочешь этого? А когда мы состаримся, и ты забудешь всех на свете, кроме меня, когда ты не сможешь вспомнить ничего, что не было бы нашим, общим, что ты предпочтешь: какие-нибудь отдалённые окраины Колчестера или, может, тихие подвалы у моря в Хиндхэде? По телу Шерлока пробегает незваная дрожь. Лицо Джона, слегка ошеломленного тирадой, выражало некоторое несогласие с доводами, но теперь, при виде содрогнувшихся плеч Шерлока, оно меняется. Джон больше не смущен. Он зол. Сжимает губы в жесткую линию и складывает на груди руки. — Нет, — качает головой. — Этого не случится. Шерлок хмурится: — Чего... — Учусь наблюдению и дедукции, отличная штука. С тобой. Этого. Не. Случится. Так что просто радуйся видам, ладно? Смутившись, Шерлок притворяется рассерженным и опять хватает газету. Отражение Джона в окне вагона лишь улыбается и снисходительно качает головой. Мрачный Шерлок продолжает прятаться в бумажной крепости. На самом деле, его нельзя назвать человеком, которого легко прочитать, но, похоже, Джон об этом ничего не знает. Что весьма досадно. И рискованно, учитывая обстоятельства. Просто отлично: для всего человечества ты кот в мешке, а для единственного их представителя, от которого чувства необходимо скрывать — открытая книга, размышляет Шерлок, потерпев неудачу в попытке прочитать статью о Дэвиде Кэмероне. Твою мать, Холмс, соберись уже. С Вайолет Хантер они встречаются в кофейне. Ее ярко-синие волосы действительно производят впечатление — сверкающие, торчащие, они делают ее похожей на неряшливого панка. Однако свободная кофточка, застегнутая по самую шею, тяжелые ботинки и узкие джинсы — всё выглядит совершенно нормальным. Если не считать того, что она перепугана до смерти. — Вы были правы, здесь феерический кайф, — негромко говорит Вайолет, помешивая кофе, наверное, в шестисотый раз. — Каждый сраный день я хожу с мистером Рюкэслом в эту кофейню, он покупает мне ланч, да, и всегда мы садимся здесь, рядом с окнами, а не сзади, хотя там есть удобные кресла, и пазлы, и настольные игры, и остальное дерьмо. Он рассказывает анекдоты. Боже, худшие в мире, хоть и забавные. И я должна сидеть здесь, пить кофе, улыбаться как чеширский кот, а потом мы возвращаемся домой. И так каждый день. — Он ни с кем не общается, когда вы здесь? — спрашивает Шерлок. — Не оставляет вилку или нож в необычных местах, не здоровается регулярно со знакомыми? Ничего такого? — Нет, нет. Только рассказывает... ну вы поняли. Монашенка садится в пустой автобус и говорит водителю: это кошмар, я смертельно больна, но хочу перед смертью попробовать секс. Я должна хранить девственность, поэтому только анал, и прелюбодействовать грех, так что парень нужен холостой. Ты можешь осуществить мою мечту? Водитель говорит: ну, конечно, и трахает ее в задницу. Но потом раскаивается и заявляет: прости, котик, я соврал — у меня жена и трое детей. Расслабься, старик, отвечает монашенка, не только ты соврал. Я иду на костюмированную вечеринку, меня зовут Джейкоб, а тебя? Шерлок смотрит без выражения. Джон мягко усмехается себе под нос. Шерлок бросает на него суровый взгляд, и веселье прекращается. — Ну что? — протестует Джон. — Знаешь, сколько лет я этого не слышал? Шерлок выразительно закатывает глаза. — Но иногда, когда я сижу здесь с Рюкэслом, на улице появляется какой-то парень. Просто заглядывает в окно, проходя мимо, но всегда замедляет шаг, и всегда один и тот же парень в одно и то же время. И это еще не все. В доме есть целое крыло, куда мне нельзя заходить, — добавляет Вайолет сдавленным шепотом. — Это страшно, усраться. Как байка о призраках или корейский фильм ужасов. Просто дико. И вы не поверите, что я нашла в комоде. Вы не поверите. Упадёте. Это жесть. Я не могу даже смотреть на это. — На что? — нетерпеливо перебивает Шерлок. Вайолет Хантер открывает сумочку и извлекает длинную косу ярко-синих волос в пластиковом пакете, похожую на обрывок очень странного парика, и Шерлок мгновенно понимает, что это человеческие волосы. Цвет нетипичен, но материал, очевидно, натуральный, и оттенок полностью совпадает с цветом волос Вайолет. Коса лежит на столе, мерцая, как утерянный артефакт. Затем Шерлок замечает, что один из концов выглядит обрубленным, словно был отсечен во время какой-то тяжелой болезни, а не аккуратно отстрижен у парикмахера. — Ох! — Шерлок втягивает воздух, в озарении. — Ловко. Ловко. — Что? — одновременно выкрикивают Джон и Вайолет. Спасение Элис Рюкэсл, запертой в усадьбе, оказывается менее сложным делом, чем предполагал Шерлок, потому что её очень предприимчивый жених уже высадил ворота и освободил девушку из плена, остается лишь мелкий вопрос, касающийся голодного сторожевого дога, которого хозяин дома собирается натравить на них, когда понимает, что его планам насчет «приманки с подменой» не суждено сбыться. — Попались! — кричит Рюкэсл из коридора, когда обнаруживает Шерлока, Джона и Вайолет после того, как они вломились в закрытое крыло дома и выяснили, что пропавшая девушка пропала еще раз, но в уже в новом, несколько лучшем смысле. — Живыми не уйдете! — Твою мать, пошел спускать собаку, — шипит Вайолет, делаясь очень бледной. Шерлок уже бежит в сад, притормозив, чтобы захлопнуть за собой двери, когда следом вылетает Джон, облизывая узкие губы и доставая из-под куртки пистолет. Он не ждет Шерлока. Быстрым шагом он идет туда, где слышно звенящую цепь и лязг ключей — где-то за домом, вне поля зрения, в вольере, удаленном от виллы на какие-то пятьдесят метров. Звук удара металла о металл сменяется на лай, рычание и почти сразу — на мужской крик. Джон переходит на бег, и Шерлок следует за ним — полы пальто развеваются — за дом из красного кирпича, туда, где Рюкэсла убивает его собственная собака. Это огромный изголодавшийся зверь, и Шерлок подозревает, что владелец обращался с ним не лучше, чем с собственной дочерью, и Шерлока очень беспокоит состояние собаки, но беспокоит его и сам Рюкэсл, заперший дочку в башне из слоновой кости. У дога, очевидно, достаточно поводов для ярости — выпирающие ребра и видимые на хребте шрамы от хлыста говорят сами за себя, — он отчаянно вцепился клыками в горло злодея, который корчится и хрипит. Остановившись в полуметре от них, Джон стреляет животному в голову. Кровь брызгает фонтаном, заливая всё вокруг, пока несчастное существо бьется в агонии, челюсти все еще сомкнуты на шее Рюкэсла. Из горла на землю толчками выплескивается кровь. Джон прячет пистолет за спину, опускается на колени рядом с умирающим и трупом собаки, у которой снесло полчерепа, отсутствует левый глаз, а серое вещество размазано по земле. Обеими руками хватает челюсти животного — их раскрытие занимает почти минуту. Затем ладони Джона, покрытые свежей кровью, вытягивают шерстяной шарф Рюкэсла из-под его тела и складывают в толстый компресс. Накрыв раны скулящего мужчины, Джон пробует остановить кровотечение. Маленький и совершенно расслабленный, и полностью в своей стихии — словно он атомное ядро, или центр гравитации, или глаз урагана. — Думаю, выживет, ублюдок, — замечает Джон и смотрит вверх на Шерлока, нависающего над ними. — Жаль, в некотором роде. — Я был прав про деревни, — сопит Шерлок, слегка улыбаясь. Джон широко ухмыляется: — О, вот это да, Шерлок оказался прав, бейте тревогу, палите из пушек, полируйте мундиры, готовьте сабли. Ты хочешь пирожок каждый раз, когда в чём-то прав? В мире не осталось бы ни одного пирожка. Будь добр, позвони три девятки. У меня руки заняты. [ *Прим.перев.: 999 — номер телефона для вызова аварийно-спасательных служб в Великобритании и ряде других стран. ] Отвернувшись, Шерлок отходит на несколько шагов, пробует отдышаться, потом набирает номер. Пять минут назад ты считал, что безумно влюблен в Джона Уотсона, думает он. Слушая первый гудок, он оглядывается на Джона, ворчащего в это время Рюкэслу: — Лежи тихо, придурок, я вообще-то пытаюсь спасти твою жизнь. Сердце Шерлока обливается кровью, заполняя ею брюшную полость, он это чувствует, и сердце болит, оно в том же состоянии, что и шея Рюкэсла. Когда служба спасения отвечает на вызов, Шерлок приходит к выводу, что понятия не имел, что значит быть влюбленным в Джона Уотсона. До этого момента. * * * Следующие две недели они проводят сходным образом, раскрывая убийства, грабежи, похищения и мошенничества, вместе с Лестрейдом, иногда с Диммоком, а порой в одиночку. Но все же они больше не одиноки, осознает Шерлок за два дня перед первым слушанием дела Мориарти. Даже если Джон в клинике, а Шерлок с книгой свернулся клубочком на пахнущей Джоном кровати, пока доктора нет. ‘Джон в клинике’ все равно считается ‘Джоном с Шерлоком’, потому что Шерлок закидывает его СМС с беспристрастными наблюдениями об идиотах, комментирующих их блог. Джон отвечает малоубедительными рекомендациями заткнуться и вопросами, что Шерлок хочет на ужин. Они вместе, в некотором смысле, даже когда не рядом. Шерлок продолжает ночевать на диване с упорством, начинающим беспокоить его коллегу, но, о, стоит того … стоит именно ради часов, когда Джон на работе, наполненных его запахом на по-военному-аккуратно-заправленной кровати Шерлока, и ради крошечных доз кокаина, настолько маленьких, что, когда Джон возвращается, совершенно ничего не заметно. Нельзя позволить, чтобы Джон узнал про наркотики, поэтому Шерлок осторожен. Стоит быть осторожным и защищать свои секреты еще из-за того, как изменилась, оживилась вся квартира в присутствии Джона. 221Б выглядит теперь скорее как дворец разума Шерлока, нежели как обычное помещение: в каждом углу скрываются воспоминания и ассоциации, бульварная газета вызывает в памяти анекдоты и маленькие улыбки, равно как зеркало на стене, и череп в наушниках. На этаже закодирована самая разная информация, подобно многотомным энциклопедиям во дворце разума в голове Шерлока. С той лишь разницей, что 221Б является олицетворением Джона. Жизнь — за исключением, вероятно, неминуемой встречи с Мориарти и игнорируемых регулярных сухих отчетов Майкрофта о предварительной подготовке к слушанию — прекрасна. Потом Джон чуть не умирает. Они находятся на малом датском судне, низком и непропорционально широком, под гордым названием «Фрисландия», пришвартованном в сухом доке на Темзе. Это убогая грузовая посудина, ожидающая ремонт, что в обычных обстоятельствах, само по себе, проблемы не представляет. Дело заключается в том, что поломка произошла спустя несколько часов после того, как экипаж принял на борт большой груз наркотиков и контрабандного оружия, которому, видимо, уже не суждено доплыть до Владивостока. Груз охраняется людьми, на чьих лицах написано, что им нравится убивать. Шерлоку в жизни угрожали достаточно часто, и он немало знает о международном праве, чтобы вести себя осторожно, поэтому Лестрейд тоже там, и волнующее количество мужчин и женщин из управления по борьбе с наркотиками, и дирекция порта. Разборки уже закончились, большинство людей с лицами садистов задержано, то есть не происходит ничего интересного. Не считая впечатляющего числа успешных арестов и обнаружения запрещенного товара в невероятных количествах. Стоя на палубе рядом с Джоном, находящимся немного сзади, Шерлок не отказывает себе в удовольствии толкнуть коронную речь: Как Я Это Вычислил и Какие Все Идиоты, когда какой-то кряжистый контрабандист с татуировками и выражением отчаяния на лице — словно (как успевает предположить Шерлок за миг перед тем, как окажется вообще не способным думать) предпочитает быть осужденным в Британии за преступление на британской земле, чем быть высланным в Россию без сокровища, — вырываясь из рук полицейского (который надевал ему наручники, а теперь угрожает выстрелить), толкает Джона так, что тот падает за борт судна в сухой док. Что было потом, Шерлок помнит очень смутно. Хотя память его обычно не подводит. Он мчится вниз по трапу с именем Джона на губах, пока четверо полицейских валят контрабандиста, и Лестрейд кричит что-то ему вслед. Оступается на ступеньках малого дока, поскользнувшись на разлитой солярке. Падает на колени, на мокрую древесину, у подножия огромной горы пиломатериалов, накрытой сверху грязной брезентовой тканью, на которую упал Джон и откуда затем соскользнул на землю, на спине. Глаза Джона закрыты. Он не двигается. Шерлок в тот момент не думает, поэтому впоследствии не может вспомнить, о чём думал. Только несколько долгих мгновений: ладони по обе стороны маленького, выкрученного тела; страх, сокрушительный, всепоглощающий; и потом одна ладонь на щеке Джона, а пальцы другой ищут на шее пульс. Сердце Джона бьется, но дыхание отсутствует. — Джон, — выдыхает Шерлок. — Джон. О, боже, Джон. Нет. Шерлок собирается наклониться и наполнить собственным воздухом неподвижные легкие Джона, наплевав на усугубление возможного повреждения позвоночника, когда доктор осторожно поворачивает голову в порядке эксперимента, открывает глаза и глядит в небо, потрясенно моргая. После чего морщится и судорожно втягивает воздух. — Слава богу. Умоляю, пусть все будет хорошо. Скажи мне, что все хорошо, — твердит Шерлок снова и снова. Его пальцы уже зарылись в волосы Джона — мягкие, такие мягкие, эти светло-русые пряди, — и бережно держат хрупкие кости, защитившие мозг, стараясь сохранить неподвижным позвоночный столб. — Джон, хватит мотать головой, ты упал почти с шести метров. Джон. Тебе больно? Где тебе больно? Я умоляю, ради всего святого, скажи, что тебе не больно. Джон резко кашляет и, кажется, приходит в себя. Выглядит он, однако, совершенно ужасно, лежа, как подстреленная птица, упавшая с неба на песчаный, холодный, пропахший сыростью док. Его глаза, маленькие хрупкие драгоценные глаза череп сердце кости легкие, в конечном итоге, фокусируются на лице Шерлока. — Твою мать, — стонет он. — Вот ублюдок, — Джон пытается повернуть голову. — Нет нет нет! — выкрикивает Шерлок, хмурясь и накрывая клетку из ладоней собственным лбом. Теперь он держит череп Джона который можно сокрушить, разбить, раздавить в ловушке между двумя ладонями и одним лбом, и это должно передать смысл идеи. Он будет коробкой для маленькой, совершенной головы Джона, будет крепостью, будет чертовой баррикадой. — У тебя может быть поврежден позвоночник, скажи мне, ради бога, что у тебя не поврежден позвоночник. Я не смогу... пусть тебе ничего не будет, пожалуйста, пусть тебе ничего не будет. Лежи спокойно, не двигайся, подумай. Где болит? — Боже, Шерлок, а где не болит? Всё в порядке. — Теплые ладони Джона сжимают ему плечи, и Шерлок чувствует, что у него увлажнились глаза. — Эй, смотри, что я могу. Пинает его коленом. — Аааауу, ау, ау, блять, — шипит Джон. — Дааа, эти синяки будут королями всех синяков. Шерлок… Я упал на склон горки, это существенно смягчило приземление. — Ты не двигался, — отвечает Шерлок, и его голос дрожит. — Ты не двигался, ты не дышал, я видел. Прекрати лгать. Говори правду. — Ладно, — говорит Джон немного мягче. — У меня будет колоссальный синяк, возможно, сломано ребро в левом боку, ободран локоть, может, чуток подвернута щиколотка, и от удара из меня вышибло дух. И я слегка ударился головой. Болит, но вряд ли сотрясение мозга, просто большая шишка. Я был оглушен, Шерлок, понимаешь? Выглядело плохо, но таковым не было. Ничего серьезного. Как думаешь, ты уже можешь отпустить мою голову? Пожалуйста? Теперь сам Шерлок не может дышать. Немного отодвигается. Смотрит вверх, на татуированное лицо контрабандиста, которого четверо полицейских не очень деликатно ведут по трапу. В нем поднимается волна бешенства, такая огромная, что полностью затмевает разум, и он обнаруживает, что кричит: — Я убил бы тебя, не задумываясь. Ты меня слышишь? Если бы он сломал шею, я схватил бы пистолет любого полицейского и застрелил бы тебя как долбаную собаку, ясно тебе?! Глаза контрабандиста расширяются. Как и глаза сотрудников Ярда, успевших, Шерлок теперь замечает, столпиться вокруг них. Контрабандиста уводят из его поля зрения. Лестрейд присоединился к ним, остановившись на лестнице. Его рот открывается, губы двигаются. Шерлок подозревает, что Лестрейд что-то говорит. Он не уверен, больше не может быть уверен вообще ни в чем. Инспектор бледен, в его уголках глаз проявляются мягкие морщины, и ветер треплет его серебристые волосы и ветровку. Когда спускается вниз, он садится на бревно, ссутуливает плечи и мгновенно становится одного роста с Шерлоком, который все еще стоит на коленях, держа лицо Джона в ладонях. Лестрейд снова что-то говорит, в этот раз немного громче. Шерлок не может услышать ни слова. — Шерлок, дай мне сесть, а? — просит Джон. Шерлок садится на пятки и закрывает глаза, дрожа всем телом. Охватывает руками ребра и стискивает зубы. Сжимает ладони в кулаки, те ладони, которые только что держали живую, мимолетную, красивую, хрупкую голову Джона, а теперь уже не касаются её. Думает, что сейчас его стошнит. Джон поднялся и теперь сидит перед ним, Шерлок это чувствует, но не видит. Откуда-то появляется рука, нежно вытирает ему со щеки что-то мокрое. Это пальцы Джона. Значит, с Джоном, действительно, ничего серьезного. Это хорошо. Шерлок сглатывает, желудок сокращается. — Эй, — жестко говорит Джон. В голосе слышны странные нотки. — Ты совсем очумел. Эй, все отлично. Посмотри на меня. Шерлок повинуется. На лице Джона читаются беспокойство и нежность, у него наморщен лоб и прищурены синие глаза по обеим сторонам прекрасного хрупкого ломкого нежного задранного носа. Шерлок начинает осознавать, пока еще смутно, что только что произошло. Чувствуя прилив паники, смотрит на Лестрейдa, беззвучно, как рыба, двигающего ртом, словно кто-то нажал на кнопку и выключил звук. — Шерлок, ты начинаешь меня пугать, — говорит Джон. — Можешь глубоко вдохнуть? Выдох ртом, а вдох... Шерлок? Черт, нет, вернись... Шерлок! Джону слишком досталось, чтобы он мог последовать за ним. Вверх, вверх, вверх, по лестнице сухого дока, спасаясь бегством, моргая, чтобы устранить влажность из глаз, Шерлок боковым зрением замечает, что Лестрейд тоже зовет его. Как и несколько других полицейских и людей в штатском, впрочем, они могут просто двигать губами без всякого повода. Шерлок не обращает на них внимания. Вырвавшись с территории доков, он мчится в сторону дороги, прочь от этой страшной лодки и коллеги, который только что смотрел в глаза Шерлока, и не мог видеть в них ничего, кроме невозможной, трагической, глупой, бесконечной любви. * * * Когда Джон возвращается домой, в квартире темно. У Шерлока есть много на то причин. Джон не возвращался долгое время, достаточное, чтобы сделать рентген и пройти обследование на предмет внутренних повреждений, но не достаточное, чтобы оставить заявление в Ярде, что означает, что он беспокоился. Шерлок моргает, ослепленный, когда его сосед включает свет. При свете становятся ясно видны стеклянная бутылка, жгут и шприц, лежащие на кофейном столике, сам Шерлок, сидящий на диване, с поджатыми ногами, с подушечками пальцев, сомкнутыми на уровне губ, одетый в трико от пижамы с поясом-шнурком и в футболку с растянутым воротом. Он смыл кровь с предплечья, чтобы Джону не пришлось её видеть, потому что знает, что Джону будет неприятно, Шерлок знает, но след от укола, однако, сомнений не вызывает. — О, нет, только не... — Джон замолкает. Осторожно снимает с себя куртку. Кажется таким же измученным и грустным, как и злым. — Твою мать, ты конченый мудак. Боже, просто волшебно. Морфий или кокаин? — Морфий, — бормочет Шерлок, не глядя на Джона. — Морфий, чтобы забыть. Я уже собрал твои вещи. — Ты... что? — Я собрал твои вещи, если хочешь, можешь уйти через пять минут, я не смог найти только медаль за отвагу. Наверное, ты её перепрятал, когда я обнаружил её в твоем наборе для бритья. Наступает тишина. Джон подходит ближе. Маленькая тень, отброшенная от такого большого сердца. Шерлок не отрывает взгляд от своего наркотического реквизита. — Мне очень жаль, что тебя чуть не убили во время расследования, которое, по сути, не твоя работа, но этого больше не случится, понимаешь, тебе больше не нужно оставаться, и ты был прав, я наркоман. Крайне сомнительно, что ты захочешь жить с наркоманом, а я употреблял всё время с момента твоего переезда. Мне это нужно. Гармония разума — ключевое требование в моей профессии, а мой ум не... не работает, когда что-то на периферии вечно отвлекает, какие-то частности, все эти белые шумы. Например, беспокойство за коллегу, получившего травму во время операции по борьбе с наркотиками. Ты понимаешь, юридические последствия и последствия для карьеры... Я не могу заниматься мелочами, для всех участников будет лучше покончить с этим сейчас. — Шерлок, ты что, все еще под кайфом? Детектив косится на Джона, выглядящего, словно за день постарел на десятилетия. — Нет. Я хотел быть трезвым, когда будем прощаться. Рад, что так точно высчитал время твоего возвращения из больницы. Как ты себя чувствуешь? Джон морщится. — Настолько хорошо, что готов дать тебе в морду. Гигантская гематома, ребра целы, опухшая лодыжка и шишка на голове. Слушай внимательно, Шерлок, со мной всё в порядке, а вот из тебя очень плохой лжец. — Как ты смеешь обвинять меня во лжи? — холодно шипит Шерлок. — Ну, во-первых, потому что ты должен быть под кайфом, если думаешь, что я выселюсь. Бейкер-стрит близко к клинике, и эта квартира чудесна. Удобна. Так что я остаюсь. Во-вторых, потому что ты ширяешься не для того, чтобы избежать проблем в твоей голове. — Какая восприимчивость! И каких же проблем, по-твоему, я избегаю — разлития желчи? — фыркает Шерлок. Джон стучит двумя пальцами в грудь, прямо над сердцем, и внимательно смотрит. Шерлок не собирается обсуждать ничего подобного, потому что не может, просто не может, и закрывает глаза. Надолго воцаряется тишина. Шерлок думает об уверенных пальцах Джона на пистолете, о солнце в медовых волосах, о легкости шагов, о том, как бездвижно Джон лежал на земле, о том, что Джон должен уйти. Сегодня. Альтернатива слишком мучительна. — Чудо-мальчик, мы не закончили разговор. Шерлок обнаруживает, что Джон по-прежнему на него смотрит. И смотрит несколько иначе, чем когда-либо раньше, а он полагал, что запомнил уже все виды взглядов. — Я пытаюсь тебе сказать, что я слепой идиот, — мягко говорит Джон. — Как и остальные, — фыркает Шерлок. — Ты не исключение. — Шерлок. — Джон замолкает, а потом наклонялся вперед в своей восхитительно спокойной манере, и у Шерлока сжимается сердце. — Ты не хочешь мне ничего рассказать? Шерлок качает головой. Он не может, не может сказать вслух то, что Джон хочет услышать. Если Джон будет точно знать, что Шерлок его любит, если всё откроется, как при рассечении грудной полости трупа, то Джон захочет сближения, что приведет к желанию секса с Шерлоком, что приведет к разочарованию, когда Шерлок не сможет соответствовать, что приведет к стыду со стороны Джона, что приведет к избеганию Шерлока, что приведет к расставанию с Шерлоком после злобных слов, ненавидящих слов, вместо простого, чистого, душераздирающего прощания сейчас. Детектив представляет этапы как карту, как пошаговую инструкцию по уходу Джона из его жизни. Они так четко размечены и так бесспорны. Шерлок уже не думает, что он против секса с Джоном. Может, будет даже приятно. Ему нравится близость Джона, их легкие прикосновения кожи о кожу. Было чудесно держать лицо Джона в ладонях, хоть он и ненавидел причину. Было бы изумительно целовать Джона, обнимать его, исследовать запах и вкус — гораздо, гораздо лучше, чем Рождество. Джон мог бы даже трахнуть Шерлока, если бы впрямь этого захотел, если остального стало бы недостаточно... он ведь доктор, он был бы добрее, чем многие, думает сыщик. Но потом Джон начал бы удивляться, почему Шерлок остается безразличным и, по сути, желает таковым оставаться, предпочитает пребывать безопасно невозбужденным, и избегает ужасного сокрушительного непомерного пронзительного ощущения, которое должен выносить, когда кончает. Джон потерял бы веру, а Шерлок потерял бы единственного друга — после того, как познал бы вкус счастья. Вместо до. Вместо сейчас. Когда это еще выносимо. С трудом, но всё же. Шерлок тщательно контролирует выражение лица, но у Джона вид очень решительный, даже если рот мягок. Признавайся, говорит его вид. Не может быть и речи. Если Шерлок сможет сохранить секрет, то запомнит Джона из их общих двух недель, без ужасного секса, и еще худших обвинений, и еще более худшего отвращения; запомнит смех Джона, и забавные попытки писать блог, и его безрассудную храбрость. Он спрячет их в своем сердце, как самые дорогие сокровища, чтобы вынимать и рассматривать, когда мир станет адом. Впрочем, мир без Джона станет им моментально. — Шерлок, я сейчас включу телевизор и приду к тебе, — наконец говорит Джон. — Мы посмотрим какое-нибудь дурацкое шоу, и ты разнесешь его в пух и прах, а потом мы просто возьмем и забудем о тех частях сегодняшнего дня, которые были говном, понятно? И если я сделаю что-то, что тебе не понравится, ты скажешь мне. Сразу же. Дыхание Шерлока замирает в груди. Что Джон имеет в виду? Джон с очевидным отвращением собирает морфий и аксессуары, перемещает на стол и накрывает их подушкой, взятой с кресла. Потом подбирает пульт, включает какое-то ток-шоу, сделав звук погромче, и подходит к дивану, чтобы сесть рядом с Шерлоком. Только он не просто садится около Шерлока. Садится и вытягивает руку, нежно ведя ногтями по окаменевшей спине Шерлока. Дотянувшись до плеча, потихоньку тянет Шерлока на себя, и тот позволяет себе крениться о, господи, что он делает, боже мой, пока не укладывается головой на колени Джона. Джон пахнет домом, теплом, сосной, далекими звёздными системами, всеми хорошими вещами, что Шерлок когда-либо представлял, и он ощущает, как чувства нарастают и больше не помещаются в грудной клетке. Одной рукой Джон крепко обнимает его, а пальцы другой руки зарылись в волосы Шерлока, нежно расчесывая его кудри. Шерлоку хочется плакать. Было бы верхом абсурда после событий дня, думает он. Тем не менее. — Похоже, Хью Грант превратил заикание в искусство, — замечает Джон, вдумчиво разглядывая мужчину на экране, который, действительно, заикается весьма гармонично. Закрыв глаза, Шерлок отпускает звуки и образы, и сосредоточивается на запахах и прикосновениях. Поношенные джинсы Джона мягкие, а его ноги маленькие и сильные. Шерлок этого не заслуживает, он понимает. Джону не будет достаточно Шерлока. Джон нормален, а нормальные люди хотят вещей, которых он не может им дать. Джон уже и так слишком к нему привязан, и Шерлок знает, что умышленно потворствовал ситуации, и испытывает сокрушительный прилив чувства вины. Но он все равно тычется носом в ткань, и трется о ласковую ладонь, и берет столько, сколько может, потому что знает, что это не продлится долго и что Джон делает это из доброты, а не из страсти. Пальцы в волосах не должны порождать столь экстремальной реакции. Это ненаучно. Это также край глупости. — Не знаю, почему я не видел этого раньше, — говорит Джон очень тихо. — Все случилось… так быстро, и я это упустил, вот и всё. Я считал, что всё выдумываю. Не предполагал, что могу столько для тебя значить: не такой дурак, как я, неспособный даже решить, то ли я отвратительно обычен, то ли отвратительно нестабилен. Понимаешь? И я совсем тебя не знал, и сейчас едва знаю, и не доверял себе настолько, чтобы принять, что это значит, уж точно не в начале, а потом, наверное, просто никак не мог поверить. Как бы отказывался верить. Боялся, что могу ошибиться. Это бы... боже, это бы меня уничтожило, понимаешь? Если бы я ошибся насчет тебя. Думаю, это случилось той ночью, когда я прыгнул в такси как полный придурок, потому что ты сказал, что я хороший, а не милый. Тогда, да. Должен был тогда понять. Но если бы я неправильно тебя прочитал и позволил бы себе, ну... вообразить нас, и ошибся бы, то... честно, не знаю. Кончилось бы плохо для меня. Но теперь я понимаю, ладно? Шерлок мог бы спросить понимаешь что? Но не рискует. Он прикусывает язык вместо этого. Больно, но альтернатива ранила бы сильнее. Рука, державшая Шерлока, находит его ладонь. Подняв её, Джон целует Шерлоку запястье и сплетает их пальцы, снова обнимая Шерлока, — но теперь их ладони лежат вместе. Пальцы другой руки по-прежнему ласкают Шерлоку голову. — Ладно, притворяйся дальше, балбес, — говорит он. — Времени у меня предостаточно. Но у меня, вероятно, нет, думает Шерлок. Шерлок дрожит и придвигается еще ближе. Так он и засыпает: под невнятное заикание телевизора, с ладонью друга, крепко прижатой, вместе с его собственной ладонью, к сердцу.