Питерские улицы

***

Посуда с треском бьётся об кафель, мама кричит. Отец кричит на неё в ответ.# Отец попросил сестру присмотреть за Мишей, поэтому он не видит и не знает, что происходит дома сейчас. Я лежу в комнате, сквозь музыку слыша их ссору. Отец узнал, что мама изменяла ему. Случилось всё очень просто, она как обычно, после небольшой стычки с ним расплакалась и убежала. Приходила всегда пьяная, поэтому папа считал, что она уходит пить с подругами. Но в тот раз она пришла с засосами на шее. Я поморщился от отвращения, а отец кинулся на неё с вопросами. Они ругались всю ночь. Прерываются, чтобы в железном молчании поесть, сходить в душ и на работу. Всё остальное время либо игнорируют друг друга, либо опять кричат, как сейчас. — Да если-бы ты любил меня, а не был таким, я-бы не изменяла! — что-то вновь падает, разбивая на тысячи осколков. — Каким «таким», а?! — Похуй тебе! Насрать вообще, смотришь так скучно и спокойно, да что там, не смотришь на меня даже! Ты только сейчас, когда мы ругаемся, ты мне в глаза глядишь, а если-бы не узнал, так и продолжал-бы! — мамина тавтология резала уши. Отец молчал. Долго, может, минуту, а может час. Я не знал. Я был пьян и ловил вертолёты. Я думал об Илье. Ссора с ним была не так болезненна, как то, что происходит сейчас с родителями. Я слышал их крики, я знал, что не могу вмешаться: нужно-ли мне это? Их скандалы портили настроение, не было сил даже говорить. Хотелось просто лежать вот так: пьяным, слышащим всё через толщу воды, видящим всё размыто, ибо то и дело всплывают сладкие фантазии, в которых всё запредельно чудесно. Я не стал писать или звонить Илье, ибо и так понятно, что он не ответит. Была невероятно больно от его слов и обида разъедала глотку. Я пялил в потолок.

Если не можешь кричать, пиши.

И я встал. Сел, точнее. Я посмотрел на стол в комнате и, поднявшись, подошёл. На нём лежал рюкзак и я открыл его. Вырвал листок из какой-то тетради, взял ручку. Все действия были неосмысленны, сделаны под импульсом, каким-то порывом, контролирующим всё. Я сел, отодвинув стул из-под стола. Сидел и смотрел в пустой ещё лист. «Цвета рапса волосы твои». Я замер, рука дрогнула. Дыхание стало прерывистым, грудь вздымалась сильнее. Хорошо. Очень хорошо. Я продолжил. «Цвета рапса волосы твои, Сверкали в тусклом свете коридора». Дыхание спёрло, я открыл рот и дышал им. Дышал медленно, пробегался глазами по двум строкам. Лицо растянулось в улыбке. Хорошо. Хорошо... Я тихо засмеялся.

***

— Цвета рапса, волосы твои, сверкали в тусклом свете коридора. Обжигали, как молнии, слова твои злые. Я был обижен и ранен, это точно была ссора! — стихотворно пел я, корпя над этим стихом пару дней, всё время корректируя каждое слово. Я был пьян в хлам, – весь июнь, по сути, но это не важно, – когда кричал под окнами Ильи. Я хрипло смеялся. Пять утра. Наверняка злится. Я так и стоял под его окнами в тот день. Потом ушёл. Вернулся. Продолжалось это неделю, две. Месяц. Илья никак не реагировал на мои серенады, даже на балкон мельком не выходил. А я, закончив, бежал домой, чтобы дописать или написать ещё один стих. Я чувствовал, что это дело помогает мне, радует меня, я уже совсем забыл про ссоры родителей. Я пел в основном о нашей ссоре, хоть в душе нёс и всё остальное, но ему знать не обязательно. Мне было не важно, кому петь, лишь-бы выбросить всю эту гниль из себя. Я чувствовал эйфорию куда большую, чем от градуса. Я находил свободу в этих стихах. Но с каждым стихом, в котором я восхвалял волосы Ильи и мою обиду, я понял, что в строки вписываются совсем странные, ненужные слова. Я зачёркивал их.

«Свет мой, ты так красив...», «Моё сердце, смотря на тебя...», «Милый мой».

«Милый» стал последней каплей. Что-то было не так. Я не пошёл снова кричать стихи. Не стал и на следующий день. Я сидел в углу кровати, обмотавшись одеялом и анализировал. Звуки криков родителей снова вернулись, теперь они были такими чёткими. Мама снесла дверь с петель во всех комнатах, «чтобы мы доверяли друг другу больше». Сказано было очень язвительно и с вызовом. Они были безумно раздражительными. Меня одолевала тревога, что дело дойдёт до рукоприкладства, а то и до развода. Сердце со страхом замирало, а я хмурился. Их ссоры отвлекали меня от мыслей. Я вновь погрузился в раздумия. Илья – не милый. Он красивый, агрессивный, нетерпеливый и импульсивный. Но я без задней мысли назвал его милым, так ещё и своим, в том стихотворении. Почему я пел именно ему? Ответ был прост, ни с кем другим я не ездил на мотоцикле и не учился кататься на скейтборде. Представляя на месте Ильи Костю, меня передёргивало. Нет, никому другому я стихи читать не смог-бы. Только ему. Когда в очередной раз раздался отцовский голос, кричащий оскорбление, меня вдруг осенило, что им, Ильёй, я пытаюсь занять и заполнить эту пустоту. Родители зациклились лишь друг на друге и мама наверняка вне себя от радости. А я просто был. Совсем как наблюдатель, следящий, что происходит между ними. И при этом я не был. Я существовал, как их первый ребёнок, как мальчик, нужный для статуса семьи. Без меня они просто супруги. Сколько холода в этом слове, «супруги». Представляются люди в белых, плывущих вниз одеждах из шёлка, сдержанно держащих свои руки и спину. Они не касаются друг друга, стоят чуть поодаль. В их глазах чувствуется холод. Вот от слов «муж и жена» ощущения другие; люди в домашней одежде, пахнущей домом и уютом, женщина ругается с добротой, а мужчина нежно обнимает её. Они действительно выглядят влюблёнными. Мои родители-же были супругами. О, ну вот опять, я сбился. Я хотел думать об Илье и почему мои стихи превращались в любовные. Я замер. Любовные? Не романтические – любовные. Любовь. Какое смешное слово. Совсем не подходит. И всё таки... Люблю-ли я Тихонова Илью, человека гордого, сильного, полного чувств? Не всегда нежных, и всё-же, самых сильных чувств. Люблю-ли я этого человека? Я стал представлять, как нежно целую его, а он отвечает на эти ласки. Наши свидания, кафе, скейтборды. Неплохо. Но это больше походит на дружбу. Пожалуй, нет, я его не люблю. Слишком сильное слово, слащавое – словом, неправильное, неверное. Он мне симпатичен, фантазии об отношениях с ним мне не претят – вызывают лишь небольшое недоумение от странности ситуации, но в целом нормально. Прикольно. Возможно, если-бы мы действительно встречались, я-бы и вправду влюбился. Губы растянулись в улыбке. Я хочу проверить, влюблюсь я в него или нет, мне всё показалось и я всё себе напридумывал. Я решил, что стихи откроют завесу тайны, а потому открыл заметки. Иногда мне было лень записывать стихи на листки или в тетрадь, поэтому я, решив не утруждаться, строчу по экрану. Если стих пойдёт легко, то вариантов два. «Я проснулся рано утром; Что непривычно». Либо я великолепный лжец, способный обмануть и внушить себе несуществующие чувства... «...Мы в ссоре и ты стал для меня лишь сном, В нём всё так хорошо, так романтично». ...либо я не осознаю эти чувства. Я не уверен, что из этого правда, ведь обе мысли выглядят правдиво, хотя второе более странное и новое. Та самая ситуация, когда ты лежишь и резко осознаешь что-то, что меняет все твое мировоззрение. «...Я понял, что влюблён, Когда стал смотреть тебе в глаза Всё чаще. Ты душой очень душой силён, И мне это нравится. "Мне пизда" подумал я, Когда осознал, что я люблю тебя». Ох. Неплохо получилось. И очень быстро... Это заставило меня засомневаться, пошатнуло меня. Неужели я действительно?... Нет, проблем с тем, что он парень, никак нет, хотя у него – может быть, кто знает. Это выглядит странным и я решаю покопаться в себе ещё. И, к слову, я считаю, что лишь отвлекаю себя выдуманной влюблённостью. Мы знакомы всего два месяца, что для меня довольно короткий срок. Но для привязанности этого вполне хватает. Илья – хороший друг. Он в первую очередь выбирает близких и это можно понять, в стрессе многие так поступили-бы.## Мамин крик. Я вздрогнул. Что это было? И снова. Но за секунду до – звук удара. Я подрываюсь с места, идя в коридор, чтобы заглянуть в зал. Мама держалась за щёку, вытаращив глаза на отца. Его рука была сжата в кулак. Мама часто-часто задышала, когда я замер, и кинулась на папу. Драка. Тяжёлые руки. Крики. Изуродованные гримасой отчаяния и ненависти лица. Я встал как вкопанный. Вздрогнул, очнувшись, и побежал к ним, начал разнимать, в процессе отец заехал мне по лицу два раза, а мама едва вгрызлась в руку. Я кричал: «прекратите!». Но они не останавливались. Словно дикие звери, они смотрели друг на друга глазами, выкатанными наружу, распахнутыми широко-широко и скалились и выглядели как античные статуи, так и застывшие: озлобленные, безумные, до одури желавшие поговорить, но так и застывшие в немой мольбе. Они смотрели друг на друга, совершенно не замечая меня. Я смотрел в пол. Голова кружится. Кажется, с этого момента начнётся нечто страшное. Надо Мишу забрать с садика. Надеюсь, синяки не будут видными: на то, что они не появятся, можно было не надеяться, ибо это глупо. Конечно они будут, ведь ударили меня со всей дури, не жалея сил, да и не один раз. Они действительно не могли остановиться, когда поняли, что бьют не друг друга, что волосы длиннее, а глаза другие? Я поднял взгляд на маму и папу поочередно: стоял между ними, к каждому боком, а они всё равно не видели меня. Какая-же это... Грязь. Меня затошнило. Я чувствовал, как к горлу подступает вязкая жидкость, свернувшаяся комком, так и норовящая вырваться в рот, а из рта наружу. Тошнило и от этого чувства, мне стало хуёво. В ушах звенело, рука пульсировала, глаза накрыла мгла. Я развернулся, держась за нос и пошёл к аптечке. Родители стояли в тишине, которую разрезал писк пластиковой коробки и шелест лекарств: это я шарился в поисках мази. — Шлюха, — шипит отец. — Бесчувственный мудак! — выплёвывает мама, плача.

***

Родители стали драться всё чаще, а я перестал их разнимать. Заткнул уши музыкой, глаза мотоциклом, а рот алкоголем. Я напивался до отключки разума, теряя нить с реальным миром и уходя в выдуманный, в свой. Миша всё ещё жил у тёти, она наплела ему, что я уехал на школьную экскурсию, а потом в поход. Родители, говорит, в командировке. Поэтому мы не навещаем его, ибо если появимся, он сразу всё поймет. Маме на Мишу всё равно, кажется, а папе неприятно видеть ребёнка от мамы. На меня он смотрит по-другому, с жалостью, как я думаю.

***

Отец стал сидеть дома больше. Он не начал резко общаться со мной и интересоваться моей жизнью, в этом плане всё по старому. Но в глаза мне смотрит всё чаще, молча наблюдая за тем, как я вожусь на кухне. Я спиной чувствую его взгляд и мне до одури некомфортно, неприятно. В тишине слышны лишь постукивания посуды, когда я ставлю чай, выбирая кружку. Он иногда подсаживается ко мне, наливает себе и в такие моменты смотрит куда-нибудь... куда угодно. Он выглядит очень печальным и у меня сердце неприятно щемит, когда я вижу его такого – жалкого, задумчивого, преданного. Я осуждал маму за измены, но и не считал отца жертвой: мама действительно права в том, что он не любил её. И я всю жизнь задавался вопросом: почему-же он женился на ней? Неужто по залёту? Я-бы хотел знать.

***

Отец(Александр).##

О том, что Анна изменяла мне, я узнал неожиданно, внезапно. Когда она опять ластилась ко мне, желая любви, я отказал. Она снова заистерила и убежала, как я думал, в бар. А вернулась с засосами. Не то чтобы меня беспокоила её верность, пускай она почувствует любовь с кем-то другим. Я стоял с кружкой чая, смотря ей в глаза. — Ты ничего не скажешь? — она стояла, не разуваясь, наблюдая, как я отпиваю. Я пожал плечами, — я тебе изменяла. — Ладно, — она смотрит на меня, словно не веря, что меня это не волнует, — хорошо отдохнула? Она сжала губы и ладони. — Тебе правда всё равно? — её голос дрогнул, глаза заблестели. Анна красивая женщина, следит за собой, но я не любил её. Женился, чтобы ребёнок не рос без отца, всем её обеспечивал. Если честно, если-бы не родился Миша, я-бы развёлся с ней. В день свадьбы, когда она вся светилась от счастья, я надеялся, что смогу её полюбить за время совместной жизни. Но ни через год, ни через семнадцать, не смог. Просто никак. Я пытался внушить себе это, но смотря на неё, я не чувствовал ничего. — Я изменяла тебе. Много раз. — Я не запрещаю, — по щеке потекла слеза, я проследил за её путём, пока Анна не заговорила. — Тебя не смущает, что у Миши карие глаза? — я пожал плечами. — В тебя пошёл, наверное. Она посмотрела на меня с непониманием и разочарованием. — У меня зелёные, — я удивился, даже брови вверх вскинул. Слегка покрутил кружку в руках, глядя как колышется напиток в нём. — Не знал. В моего отца, наверное, — решил не расстраивать её до конца и назвал папашу, которого в глаза не видел за всю свою жизнь. — Я тебе изменяла, — до меня дошло, что она пытается сказать. Рука замерла и я хмуро поднял взгляд. Я отстранился от стены, ссутулившись. Анна-же выпрямилась, гордо задрав подбородок. — Так значит, — я старался разжать челюсть, но чувствовал, что накричу на неё. Безразличие и тишина лучше ярости, — Миша не от меня? Но ярость постепенно переполняла меня. Она разгоралась всё сильнее, сжигая мясо и кровь внутри. Она молчала. В её глаза отражался странный блеск, а улыбка становилась всё явственней. Я не знал, что чувствовал от её радости. — Да, — она сказала это с такой радостью, уверенностью, что я поморщился от отвращения. И я сорвался.

***

Юрий.

«Доволен-ли ты теперь, мой дьявол, что так несчастен ныне я? Так сильно, что в пропасть я пойду, Если тебя я там найду». Сияна Савицкая.

Я снова в хлам. Валяюсь на барной стойке(на самом деле я сидел, просто положил руки и голову на стойку) и бормочу что-то себе под нос. Ваня протирал какой-то столик, сегодня гостей совсем нет. — Братан, ты как вообще? — он вытирает руки об полотенце, когда подходит ко мне. Я не двигаюсь. Ваня асексуал-аромантик, он беспристрастен ко всем, поэтому я всегда считал его идеальным судьёй. Да и он достаточно спокойный, хоть и болтает как гопник. И я решаюсь. — Я в Фрунзенский переехал... — Ваня молчит, слушая. Проходит за стойку, пододвигает стул и садится передо мной, подперев рукой щёку. А я подбираю слова, — с некоторыми подружился... Он кивает, а на лицо, в отличии от меня, ничего не падает: Ваня бритый. Я поднимаюсь, сутулюсь, локти все также лежат на барной стойке, я заключаю их в замок. Грузною тучей сижу. — Родители ссорятся, дерутся. А я не понимаю, влюбился я в... — я не уверен, могу-ли назвать имя, сжимаю руки, косясь на Ваню. Он замечает сомнения и вздыхает. — Парень? — говорит он без интонации, бесцветно, просто подсказывая. Я киваю. Ваня наклоняется, кладя локти на стойку, как школьник, щурится, — и кто он? Я его знаю? Он улыбается, показывая, что я, здесь, с ним, в безопасности. Я слабо ухмыляюсь, безмолвно благодаря его за всё. — Илья Тихонов, кажется, — я веду плечом, язык парализует. Как давно это имя не соскальзывало с языка. Ваня удивлённо вскидывает брови. А потом шутливо улыбается, говоря: «Ладн, я прикалываюсь, не знаю такого, продолжай». Я коротко смеюсь, смотря на свои руки, которые я положил себе на колени, перебирая пальцы, — Ну. Я не знаю, влюблён в него или нет, может, я пытаюсь с помощью надуманных чувств к нему отвлечься. Ну, знаешь, типа алкоголем запиваю низкую зарплату. — Расскажи мне о нём, во всех подробностях, — я открываю рот, но тут Ваня рывком прижимает палец к моему рту, — Рано! Выпьешь ещё, чтобы твой трезвый самообманывающий разум был закован, да было освобождено дикое, вольное сердце! Говорит он на распев, выбирая чего по-крепче. Ставит передо мной красное вино. — У тебя-же есть абсент... — я показываю пальцем на бутылку, но Ваня закрывает ту часть рукой. — Вино романтичней, — ставит точку он, а я сдаюсь, ожидая, пока он виртуозно и демонстративно нальёт в два бокала, — начинай. Теперь я готов.### Я хохочу, отпивая. Слабо кручу бокал кистью, чтобы взболтнуть вино. Смотрю на эти маленькие волны. Вдыхаю, набираясь храбрости и с духом собравшись. И я вываливаю: Он красивый, признаю. У него волосы как рапсы. Мы туда на моём мотоцикле ездили. Он тогда кричал смешно, голос у него очень красивый, глубокий... А глаза карие, но сколько в них силы... Совсем как в дубе. Он высокий, сто восемьдесят вроде? Ну, вроде так. Он занимается спортом, поэтому в отличной форме. У него, знаешь, руки красивые, изящные... Слегка вены видно. Они у него часто в ранках, потому что он на скейте катается, падает много, наверное. Он всё время гонится за идеальным результатом, отрабатывая трюки всё сложнее и сложнее с каждым разом. Только выучит один, который отточит до абсолюта – и все, сразу в новые высоты... — я чувствую, что меня заносит, алкоголь туманит голову, — А ещё... Ещё он вспыльчивый. Его легко раззадорить, но тяжело успокоить – он довольно агрессивный. — замолкаю, вновь взбалтывая вино, но уже по-сильнее и коротко. Лицо расслабилось и я отпиваю, поглядывая в потолок, — Он заботливый. Когда я ушёл из дома, жил в однушке. Естественное дело, было пиздецки тяжело, поэтому я вернулся сразу, как мать написала. Нет, погоди... Не о том. Он, когда в гости заходил, всегда с собой что-нибудь приносил. В последний раз клубнику. А, знаешь, он ведь из-за своей заботливости о близких меня и оставил. Вадим припёрся и разъебал лица людям, слышал? — Да кто об этом не слышал, все тут только это и обсуждали, — возмущается Ваня. Я киваю. — Так вот. Вадим избил друзей Ильи, поэтому он был, то есть, злился на меня. Я... — Стоп, стоп, стоп, — Ваня выставил перед моим лицом ладонь, — что произошло я знаю. Я тебя спрашиваю, ты что к нему чувствуешь? Ох. Ну... — Привязанность? — я мигаю глазами, сбитый с толку, ведь мою мысль оборвали. Всё разом смешалось в голове. Ваня потирает переносицу. — Слушай, вот ты орал стихи на весь двор, поэтому особой искренности там с хуем нихуя, верно? — меня это слегка задело, но я согласился, — Ну а ты попробуй чисто ему писать. В личной, уединенной обстановке можно сказать куда больше. В почту подсунь, ну или под дверь. Я наклонил голову в бок, шея болела от сутулости, я размял её, потирая ладонью. — Да... — взгляд притуплён, — да, ты прав. Выуживаю последние деньги, оставляя на барной стойке. — Не смотри так, за счёт заведения не будет, время – тоже деньги, — Ваня беззлобно усмехается, пряча купюру во внутреннем кармане. Я закатываю глаза, прощаясь.

***

Илья.

Прошло две недели с лишним, как Юра перестал выкрикивать свои поэмы. С одной стороны я был рад, но с другой меня это беспокоило, – и не зря! – ведь с того случая прошёл месяц. Конечно, я много думал об этом всём, ненавидел и презирал себя: как я мог так поступить с ним? Я разрывался меж двух огней, выйти на балкон послушать стихи по-чётче или таиться в молчании. Я сидел под дверью, слушая каждую строчку. Дыхание перехватывало, я замирал, словно он мог-бы услышать или заметить меня. Меня угрызало – поедало всего целиком, но после выплёвывало, пробуя языком, словно мармелад, – чувство вины. Как я мог так поступить с ним и как могу приползти, прося прощения? Нет, на его месте я-бы не простил. Вернувшись из школы домой, вижу, что под дверью стоит коробка, а на ней записка: «Илье. От меня». Что за долбоёб мне это написал?

***

Я был не прав. Человек высокой культуры и интеллекта. В коробке была стопка листков, вырванных из тетрадей, иногда проскакивали листы А4 – и все помятые, кое-как разглаженные. А на листах стихи. Невероятной красоты стихи... И все обо мне. Я понял, что «подарок» был от Юры. Во-первых, там были те стихотворения, которые он читал под окнами, во-вторых, описывались ситуации, в которых были только я и он. Я читал их, грузно нависая над столом. Вот несколько из них: «Я опять в хлам и в говно, и всё пьян. Важен ты мне или опять самообман? Близок-ли сердцу, ответь, моему? Одно лишь слово крутится на языке – Люблю». Последнее слово было исчерчено так, что не прочесть. Поэтом я не был – не знал, что могло скрываться за завесой чернил, что могло рифмоваться со словом «моему». «Ты красив, спору нет, А красив-ли я, дай мне ответ: Красив-ли я в твоих карих глазах? А о моих думаешь, что в них как в морях? Было-бы славно, будь оно так, Ведь так отрадно, ведь я не мастак В разговорах. Трусливо сбегу, Лишь в пьяном бреду я могу Честно изъясниться тебе во всём». Над этим я гадал ещё долго. Что он хотел мне объяснить? Что он скрыл, оставил между строк? Смогу-ли я найти и понять? Я не уверен.

***

Прочитав все пятнадцать стихов, неудачных, оборванных, я отвечать не стал. А как должен был вообще? Не писать-же письма, как в 19 веке... А в телеграмм я безумно боялся. Стыдно. Пускай думает, что я ненавижу его. Так ему будет легче ненавидеть меня. Так и решил.

***

Юрий.

Июль прошёл в тишине. Мы с Ильёй не пересекались, я больше не писал. Пить тоже перестал. Но не потому, что стало легче: становилось только хуже. При очередной ссоре родителей я услышал, что Миша не от отца. Меня это удивило, я стоял в прострации, а отец сидел в кресле, слушая истерику матери. Они разведутся и она заберёт Мишу с собой. Вот тогда-то я очнулся: бросился к матери, держа за плечи. Кричал, рыдал, умолял. Шучу, я лишь кричал: ей я свою слабость больше не покажу. Как-бы противоречиво это ни было... «Нет, не забирай его у меня, не смей! Ты мне детства не дала, так ещё и его изводить будешь, не смей!...» Мама стояла столбом, вытаращив глаза. Я обернулся, чтобы найти поддержку у отца. Он смотрел на меня с жалостью. И тогда я понял: он узнал раньше меня. И все те взгляды... Ему казалось, что я единственный родной человек? Меня затошнило. — Если Миша не от тебя, то вырос-то с тобой! — я отпустил мать, оттолкнул её и стал нападать на отца, — Всю жизнь жил с ним, а тут, как узнал, что сперматозоиды не твои, так сразу чужой? Я смотрел на него с отвращением, презрением и разочарованием. Он на меня – со злом. — Ты... Нет, — я посмотрел на мать, переглядываясь между ними, — вы оба мне отвратительны. — Как ты с матерью разговариваешь!... — Как заслужила! — рявкаю я. Убегаю, я убегаю от них всех: от родителей, от Ильи, от Миши. Я просто беглец, не собирающийся нести ответственность. На мотоцикле думать об этом не приходится: скорость настолько большая, что я думаю лишь о том, как-бы не разбиться. А может быть, стоит. О чем я думаю?... У Миши больше никого нет. Отец с матерью лишь потому, что "взял ответственность," мать хочет жить с новым хахалем, влюблённым в неё, но вот не любит уже она. Сука. Блять. Блядство. Ненавижу. Почему? Почему? Почему, почему, почему?... Нахуй. Умру.§ Мелькает свет фар – кажется, грузовик. Пролетаю мимо. Хоть секундой позже, и... Но я жив. Цел и невредим. Останавливаюсь на обочине, сбрасываю шлем и перчатки. И столько ярости в этом жесте, столько боли и разрушенных надежд. Смерть не желает видеть меня, я не желаю её. Но вот жизнь явно меня ненавидит. Руки дрожат – может, мне мерещится? В глазах всё становится размытым. Блядство. Рапсовое поле. То самое...

Если хотели забыть обо всём, То почему не забыли сразу? Мы – словно главные герои кино, Вечное сияние чистого разума.

...С цветами которого я сравнивал твои волосы. А цветы росли из красивой земли, живой и пылкой, совсем как твои невозможные глаза. И я смотрел влюблённо. И стихи писал увлечённо, – С таким упоением, что забывал дышать. Строчки просто сорвались с губ, пронеслись перед глазами, а последней не было. Над ней пришлось подумать: «Спеши любить, спеши прощать».