Принцип домино

      Филатова то и дело терла глаза, пытаясь сбросить с себя остатки сонливости. Не каждый день тебя выдергивают из постели требованием срочно явиться на работу — точнее, с Ларисой подобное случилось впервые. Она даже волосы заплести не успела, так что теперь они то и дело противно лезли в глаза. Поймав ее встревоженно-хмурый взгляд, сидящий напротив Алексей Тимофеевич подбадривающе улыбнулся — вот ему, закончившему обучение в самый разгар войны, к таким авралам явно не привыкать. Да и остальные… Филатова мельком оглядела присутствующих — лица собранные, но спокойные, деловитые. Переговариваются между собой негромко и явно готовы приниматься за работу — Лариса оказалась тут самой молодой, за исключением разве что парочки медсестер-хозяек. И все — лучшие из практикующих. Она даже испытала бы гордость от того, что ее посчитали достойной такого общества, если бы не тошное чувство волнения.       По коридору, в котором из-за нерабочего времени горела только половина ламп, прошелестели знакомые шаги — Лариса не уставала поражаться тому, как Харитон Радеонович ухитряется при своем сложении перемещаться настолько стремительно и почти бесшумно, нередко застигая подчиненных своим появлением врасплох. Головы присутствующих, точно по команде, повернулись к профессору. — Доброй ночи, коллеги, — кивнул тот сразу всем и никому в особенности. — Случай экстренный и крайне тяжелый, не для дежурной бригады, так что спать сегодня не придется. Двое пациентов, состояние критическое — острые комбинированные травмы, в том числе и проникающие черепно-мозговые тяжелой стадии. Оперировать придется параллельно. Ведущие хирурги я и академик Сеченов. Ассистировать мне будут Рыбаченко и Филатова, Сеченову — Антонов и Вершинина, анестезиолог…       Он продолжил сноровисто распределять сотрудников, когда коридор снова огласил торопливый перестук каблуков и из-за спины Захарова вынырнул Дмитрий Сергеевич, которого Филатова и узнать-то смогла не сразу: казалось, будто экстренная операция требовалась именно ему. Послышались скупые, неуверенные приветствия — удивленные тем, что директор Предприятия лично намеревается встать к столу сотрудники, оценив его тяжелый, острый взгляд, кажется, окончательно прониклись серьезностью ситуации. Харитон Радеонович лишь чуть повернул голову, ограничившись едва заметным кивком и продолжил инструктаж. — Это все ты, — Лариса едва не подпрыгнула от неожиданности, с удивлением оглядываясь на приближавшуюся женщину: серо-голубые глаза за стеклами очков в роговой оправе источали такую ненависть, что делалось откровенно не по себе. И надвигалась она прямиком на академика, с неотвратимостью таранящего арктическую целину ледокола. — Ты их туда послал, тварь. Разгребать твои проблемы!       Она вцепилась в отвороты Сеченовского пиджака, заставив Дмитрия Сергеевича покачнуться. Тот, казалось, даже не думал возражать или вырываться — только прикрыл глаза, когда женщина, отступив на шаг, размахнулась с явным намерением ударить его по лицу. Но не успела. — Подполковник Муравьева, — Захаров возник перед ней так быстро и неожиданно, точно умел перемещаться в пространстве в мгновение ока, мрачно нависнув над собеседницей. — Держите себя в руках, если не желаете, чтобы вас сию же минуту выпроводили из комплекса, в котором вы даже не имеете права находиться и сейчас грубо злоупотребляете своим служебным положением.       Та, кого Харитон Радеонович назвал подполковником, вскинула подбородок, безуспешно пытаясь вырвать перехваченную профессором руку. — Угрожать мне вздумал, вошь лабораторная? — сквозь зубы едва слышно процедила она, очевидно, поняв, что Захаров куда сильнее. — Смотри, следующим он тебя на расходники пустит, а сам так в белом и останется… — Зинаида Петровна, — оттаскивая Муравьеву подальше от остолбеневших сотрудников, Харитон Радеонович еще больше понизил голос, глядя на женщину поверх очков. — Я могу попытаться понять ваши чувства, однако, если вы хотите что-то сказать, сделайте это потом и наедине, не превращайте больницу в балаган. И не стоит в таком тоне говорить с людьми, от которых зависит, увидите вы свою дочь, или только ее фото на памятнике. — Харитон, как ты можешь, — приблизившись, так же тихо попытался осадить его Сеченов, однако тот почти брезгливо оттолкнул руку Муравьевой, лицо которой на последней реплике профессора исказилось от боли. Если бы стоящая отдельно от остальных Лариса не оказалась так близко, она бы едва ли смогла различить хоть слово. — Могу, — тонкие губы Харитона Радеоновича на мгновение и вовсе сжались в линию. — Более того, имею полное право. Мне здесь истерики под руку не нужны. Поэтому вы, — он прищурился на Зинаиду Петровну. — Если хотите остаться, то молча пойдите, сядьте в сторонке и вспомните, наконец, что вы еще и военный. А ты, — он перевел взгляд на Дмитрия Сергеевича. — Переоденься и иди размывайся. Голову пеплом посыплешь позже. Твое покаяние никого по кускам не соберет. Лариса, коль скоро подслушиваете, так не делайте этого без толку. Проводите товарища Муравьеву в приемный покой и ступайте готовьтесь, расчетное время пятнадцать минут. — Не надо, девочка. Без поводыря справлюсь, — Зинаида Петровна властным жестом остановила качнувшуюся было в ее сторону Филатову, на которую даже не взглянула, продолжая прожигать взглядом мужчин напротив. — Если они… если Катю с Сережкой не вытащите, пожалеете, что на свет родились. Особенно ты, — обратилась она к Сеченову, и Лариса подумала, что этот низкий, стальной тон звучит еще более неприятно, чем предыдущая вспышка ярости. — Ты меня знаешь, Дмитрий. — Знаю, — откликнулся Сеченов, так, будто вовсе не ему прямо сейчас почти неприкрыто угрожали расправой. — Мы сделаем все возможное, Зинаида, и все невозможное тоже. Даю слово. Не считай, будто это — личное только для тебя.       По бледному до серости лицу Муравьевой пробежала рябь — глаза блеснули непролитыми слезами и отчаянной мольбой, задрожали, искривляясь, губы, брови сошлись к переносице, заложив страдальческую складку на лбу, словно слова академика сумели пробить невидимый барьер внешнего хладнокровия. Однако продлилось это всего долю мгновения, после которого Зинаида Петровна вновь заледенела в напряжении и, развернувшись на каблуках, чеканным шагом удалилась в сторону приемной. Лариса проводила взглядом гордо расправленные плечи и снова повернулась к наставнику, однако тот уже шагал прочь. Да и ей задерживаться явно не стоило. — Ты же понимаешь, что у Нечаевой случай безнадежный?       Тщательно намыливавший руки Сеченов поднял взгляд на отраженного в зеркале Харитона и коротко кивнул. Хватало даже полевого отчета о состоянии Екатерины, чтобы понять — спасать там фактически нечего. Если агент Плутоний куда больше пострадал телом, то у Блесны основные, несовместимые с жизнью повреждения пришлись как раз на голову, на которую, судя по описанной картине, рухнуло нечто тяжелое, раздробив череп. И, тем не менее, в Сеченовских глазах, продолжавших смотреть на него через стекло, Захаров без труда читал упрямое намерение попытаться. Дима, как и всегда, просто отказывался считать слово «невозможно» чем-то объективным и реально существующим. — Зине проще новую дочь родить, чем пытаться чинить эту, — профессор отсоединил СЕДИСа и опустил его в небольшой ящик для личных вещей к уже лежащему там ХРАЗу. — Мозг Катерины годится только на то, чтобы перелить его в банку для исследования нейродиверсии. И то, не факт. — Я тоже читал сводку, Харитон, — хирургическая маска закрывала большую часть лица, однако Захаров мог поспорить, что Дмитрий скрипнул зубами. — И я отлично представляю, каково положение дел. Однако, если ты собираешься сказать, что спасать Катю нет смысла… — Как будто ты бы меня послушал! — фыркнул Харитон, натягивая робу. — Это же твои детки, ты им, если надо, и мозг новый отрастишь, и голову оторванную на место пришьешь, но умереть спокойно не дашь.       «Как и мне» — повисло в воздухе, так и оставшись непроизнесенным.       Всех немногочисленных бойцов «Аргентума» Дмитрий действительно знал поименно, отслеживая их успехи и руководя отбором, однако Екатерина и Сергей Нечаевы даже на фоне сослуживцев оставались первыми среди равных. Так что Захаров не слишком кривил душой, иронично называя их Сеченовскими «детками» — в отношении академика к этим двоим упорно просматривалось нечто неформальное, внимательное и даже, отчасти, опекающее. Дочку своего доверенного офицера связи Дмитрий знал еще с подростковых лет и, насколько известно Харитону, долго оттягивал ее назначение в состав «Аргентума», несмотря на блестящие успехи и безукоризненную биографию. Да и согласился, в итоге, кажется, исключительно тогда, когда Катерина, не добившись своего, собралась в обычные силовые структуры — Зинаида уговорила: мол, раз дочь все равно выбрала военную карьеру, то пускай уж будет у нее перед глазами, подготовленная ко всему и обеспеченная лучшим, что только Союз способен предоставить. А вот где Дима подобрал будущего Катиного мужа не знал, кажется, никто. Сам академик, отшучиваясь, уклончиво отвечал, что «где взял, там больше нет». Капитан Нечаев, несмотря на легкий, смешливый характер, имел за плечами солидный опыт, пройдя тряхнувшую СССР войну от первого до последнего дня. И пускай его результаты не были лучшими среди претендентов, однако уже то, что парень сумел пронести себя через кровавую мясорубку целым, показав при этом завидную моральную устойчивость, говорило о многом. Финальную аттестацию Дима принимал у Нечаева лично, чем немало остальных бойцов отряда изумил, вызвав даже нечто наподобие служебной ревности. Которая, впрочем, надолго в «Аргентуме» не зажилась, пав под натиском Сергеева простоватого, но искреннего обаяния. Нечаев оказался настолько бесхитростным, жизнерадостным и компанейским, что даже неулыбчивый Кузнецов не устоял перед этим здоровенным хрестоматийным комсомольцем. Готовность Сергея прийти на помощь товарищам, нередко ловя собой предназначенные им пули, быстро сделала его любимцем отряда, и ему беззлобно простили тот факт, что начальство явно ставит его наособицу.       Захаров не раз слышал гуляющую по Предприятию сплетню, будто Нечаев — не то сын кого-то из Диминых близких друзей, не то и вовсе внебрачный Сеченовский отпрыск, зачатый в лихой и беспутной юности. Однако он знал академика слишком давно и слишком хорошо, чтобы понимать — все, как обычно у Димы, куда менее приземленно, но при этом, куда более просто. Сеченов всегда был падок до чужой уникальности, увлеченно коллекционируя людей, в которых усматривал черты того самого «человека будущего» — предмета устремлений всех его проектов. Именно в таких людях в минуты сомнения или тоски он черпал веру в то, что старается не напрасно. Именно таким оказался капитан, а ныне уже майор, Сергей Нечаев. Не претендующий на роль гения или первооткрывателя он, тем не менее, обладал живым, не растерявшим детской пытливости умом. Харитон пару раз заставал его в Сеченовском кабинете, взмыленного, пахнущего порохом, явно только что вернувшегося с задания, увлеченно тыкающего пальцем в очередной чертеж на Димином столе. И, невзирая на все свое презрение к племени человеческому, Захаров вынужден был признать, что Нечаев относился к исчезающе редко встречавшемуся виду людей, лишенных обывательской подлости. Этот почти двухметровый детина, с косой саженью в плечах, проявлял не только несокрушимый оптимизм, но еще и почти выводящую из себя честность, убежденную нравственность и обостренное чувство деятельной справедливости, с которым то и дело лез заступаться за кого угодно, если считал, что эта самая справедливость нарушена. И это при том, что агенту Плутонию постоянно приходилось иметь дело с самыми отвратительными проявлениями людской натуры. Не удивительно, что Дима оказался совершенно очарован и немедленно подгреб бессемейного сироту Нечаева под крыло так, будто на тридцатилетнего мужика претендовало еще с десяток «папаш».       Именно Плутоний после операций отчитывался перед Сеченовым лично, именно Плутоний мог прийти к директору Предприятия просто так, не дожидаясь вызова, именно Плутония Дмитрий навещал в Павловском госпитале после ранений. А когда тот сошелся с Екатериной — стал почетным гостем на их свадьбе. Только к Нечаевым да Захарову вечно занятой и погруженный в работу Сеченов время от времени ходил в гости. И Харитон прекрасно знал, что в столе у Димы всегда лежит плитка молочного шоколада специально «для Сережи», который, невзирая на все предписания медиков, поглощал сахар в несовместимых с жизнью количествах, ухитряясь при этом превосходно себя чувствовать.       А потому профессор ни секунды не сомневался, что Сеченов в разговоре с Муравьевой не лукавил — для него это действительно личное, а значит взывать к здравому смыслу бесполезно. Все равно не успокоится, пока не перепробует даже самые немыслимые варианты в попытке вытащить этих двоих буквально с того света. Харитон коротко вздохнул, приходя к окончательному решению. — Займешься Плутонием, — сноровисто взбивая мыло в пену, распорядился он, буквально щекой чувствуя направленный на него взгляд. Смотреть на Диму в ответ Харитон не стал. Слишком не хотелось видеть в этих глазах ни признательности, ни надежды: — При всем уважении к твоим заслугам, Блесну ты даже гипотетически не вытащишь. Меньше надо было в теории тонуть, не говоря уже о том, что ты еще с войны куда больше робототехник, чем нейрохирург. Когда у тебя была последняя серьезная операция? Три года назад? Четыре? Вот и ступай, приделывай своему драгоценному Сереже конечности обратно, а Екатерину оставь мне. Задача, как я и сказал, совершенно безнадежная. Тем интереснее окажется ее решить, — он криво усмехнулся под маской и добавил: — Если не получится, труп Зинаиды растворим в накопителе и назовем это самообороной.       Сбоку донесся сдавленный, но отчетливый смешок, означавший, что Сеченов окончательно взял себя в руки и успокоился достаточно, чтобы подпустить его к пациенту без опасений. Будь на то Харитонова воля, он бы и вовсе вытолкал Диму из операционной, отправив в приемную к Муравьевой: закон, запрещающий хирургу оперировать собственную родню и близких, придумали не зря. Вот только разорваться надвое Захаров не мог, а другого, настолько же талантливого и умеющего работать со сложными случаями в режиме импровизации нейрохирурга, кроме Сеченова, на всем Предприятии, пожалуй, не было.       Он даже почти не вздрогнул, когда держащий руки на весу Дима в жесте немой благодарности на мгновение прижался лбом к его плечу.

***

      Пожалуй, впервые в жизни Лариса поняла, почему большинство старших хирургов курит — желание затянуться едким табачным дымом, который смог бы перебить пропитавший всю операционную запах крови и горелой плоти было настолько сильным, что Филатова сразу же после того, как ее у стола сменил Рыбаченко, тяжелой поступью побрела в курилку. Где наткнулась на точно таких же измотанных хирурга Вершинину и медбрата Саутского из второй бригады. — Борь, дай сигарету, а? — прислонясь к стене, хрипловато попросила Лариса. Саутский только смерил ее мрачным взглядом и, ни слова не говоря про внезапно обнаружившуюся у Филатовой вредную привычку, ткнул в нее початой пачкой «Беломора». Юлия Петровна так же молча протянула спички. — Как у вас? — «Беломор» смертоносным ипритом прокатился по слизистой, вышибая слезы из уголков глаз, Лариса закашлялась, но, как ни странно, действительно как будто полегчало. — Пиздец у нас, Лар, — без экивоков бросил Боря, длинно затягиваясь, и пуская дым к потолку. — Я-то думал, что меня уже ничем не проймешь, кого только на столе ни побывало, но это… там только тело осталось, да полбашки. Руки-ноги резать пришлось едва не под корень, там и собирать нечего. А что Сеченов пытается собрать у него в мозгах вообще непонятно, блядь… — Боря, следи за речью, ты же медработник, — вмешалась в разговор Юлия Петровна. — Как раз все отлично понятно. Только едва ли осуществимо. Лобные доли критически повреждены, состояние вегетативное, даже если Дмитрий Сергеевич каким-то чудом сумеет предотвратить гибель мозга, вряд ли парня ждет что-то отличное от паралича и малоосмысленного существования на попечении государства. — У Нечаева мозг хотя бы цел, — набирая в себя новую порцию дыма, пробормотала Филатова, на секунду прикрывая глаза, перед которыми тут же калейдоскопом замелькали образы окровавленного, обожженного с одного бока едва не до костей стройного женского тела со смятой, ощетинившейся обломками черепа головой. — У Нечаевой он просто по полушариям разваливается. Буквально, Юлия Петровна. Я дважды смерть фиксировала! Понятия не имею, каким колдовством Харитон Радеонович её снова запускает и удерживает, потому что наукой я это уже и назвать-то не могу.       То, что Захаров — без преувеличения гениальный нейрохирург знали все. Знание это уже давно существовало на уровне догмата, впитываясь в любого, кто начинал интересоваться медициной еще на стадии обучения: по его работам сдавали зачеты, его методики применения миополимеров как заместителей живых тканей зазубривали наизусть. Филатова сама не раз ассистировала ему в операционной, однако именно теперь, наблюдая за своим научным руководителем, взявшимся за откровенно и явно обреченного пациента, Лариса действительно прочувствовала ту пропасть, что разделяла ее навыки и способности Харитона Радеоновича. Казалось, он действительно пользовался каким-то видом магии, раз за разом возвращая Нечаеву к жизни, хотя другие на его месте давно бы уже признали очевидное — спасти агента Блесну попросту невозможно. Однако Захаров с хладнокровным, почти палаческим упорством не позволял ей умереть, выводя на новый цикл — со стороны казалось, будто он не живого человека оперирует, а решает задачу повышенной сложности, какие обычно дают студентам в рамках практикума. Филатова и Рыбаченко сменяли друг друга по очереди становясь к столу и исполняя сухие, ровные команды, а Захаров не прерывался ни на минуту — серые глаза за стеклами очков были прикованы к агонизирующему почти трупу перед ним, так, словно остальной мир для Харитона Радеоновича не существовал вовсе. — Досадно, — вскинув взгляд на показатели приборов, констатировал он на, кажется, девятом часу работы. — Так, товарищ Нечаева, тоже не желаете, значит… Вы у нас женщина с высокими запросами. Хорошо. Не выживете, так хотя бы послужите на благо науки. Ксения Степановна, сходите во вторую операционную, передайте Дмитрию Сергеевичу, что он мне нужен. Лариса, останьтесь за старшую, если снова начнется кризис — купируйте.       Филатова только и могла, что кивнуть, проглотив вертящиеся на языке сомнения в том, что, случись у Блесны очередной кризис, она сумеет справиться с ним так же, как четырежды сделал это Захаров. Харитон Радеонович говорил так, будто иных вариантов, кроме как смочь, у Ларисы нет, равно как и права похерить проделанную наставником работу.       Сам же профессор, на гудящих ногах выбравшись из операционной, вернулся в раздевалку и с ощутимым трудом заставил задеревеневший позвоночник согнуться, чтобы банально сесть. Определенно, раньше выстаивать столько времени над пациентами было куда проще. Вошедший в комнату пятью минутами позднее Сеченов, кажется, испытывал те же проблемы, вымотавшись до такой степени, что даже не стал делать Харитону замечания за то, что тот курит в неположенном месте. — Безумие какое-то, — тихо выдохнул он, падая на лавку по правую руку от Захарова и, стянув с головы шапочку, запустил пальцы в волосы. — Что бы я ни делал, не могу его стабилизировать. Он буквально утекает из рук, и я бессилен его удержать. Какой прок во всех этих знаниях, разработках, проектах?.. Столько сил и времени положить ради процветания человечества и оказаться неспособным спасти одного-единственного человека. — Во-первых, он, как я понимаю, все еще жив, так что ты уже не зря старался, — заметил Харитон, выдыхая дым через нос, мысленно еще раз утвердившись во мнении, что мизантропия при их работе имеет немало плюсов. — А, во-вторых, я правильно понимаю, что проблема у нас в сути одна и та же: образующихся полимерных связей критически недостаточно? — Мы просто не успеваем закрывать бреши, — кивнув, отозвался Дмитрий. — Ампутация, схлопнувшееся правое легкое, ожоговая интоксикация… и разрушение лобных долей, как апофеоз! Как только удается закрепить одно, немедленно выходит из-под контроля другое. Я буквально чудом сумел остановить дважды начинавшийся коллапс. И, что самое ужасное, у меня начинают заканчиваться идеи. Павел предлагает эвтаназию, но… — он тихо вздохнул и поднял на Захарова темный, полный решимости взгляд. — Я не могу этого допустить. Если просто нейрополимерных связок недостаточно, значит придется вживлять дополнительную точку стабилизации прямо в мозг. — И ты, разумеется, понимаешь, насколько велик риск установки новых связей расширителя с поврежденным мозгом, — кивнул Харитон, по Диминому лицу прекрасно видевший, что никакие риски в борьбе за сохранение жизни майора того не удержат. — В лучшем случае от личности твоего Сережи останутся только ошметки. А сам он превратится в неуравновешенного психопата. В худшем — произойдет отторжение и разрушение даже того, что есть сейчас. — Знаю, — Сеченов сосредоточенно кивнул. — Но пока есть хотя бы один шанс, что он выживет…       «Каким угодно, и плевать, что смерть может оказаться не таким уж плохим вариантом, — глядя на алые отблески собственной сигареты, отраженные в карих глазах напротив, подумал Захаров. — Лишь бы ты своего добился, лишь бы не у тебя на руках».       Дима всегда получал то, что хотел, так или иначе. Цена значения не имела, особенно, если платить ее — другим. Сергею Нечаеву, например. Или Харитону Захарову, которого под предлогом такого же вот «спасения» сперва лишили права выбора, а в последнее время, похоже, вознамерились отобрать заодно и желание этот выбор иметь. — Об этом я и хотел поговорить, — спокойно заметил он, волевым усилием подавляя желание отвести взгляд и отодвинуться на самый край скамьи, выгораживая собственное личное пространство, в которое Сеченов лез с завидным и, в свете некоторых событий недельной давности, опасным постоянством. — Собственно, я пришел к тем же выводам, что и ты. Без постановки расширителя в качестве фиксатора в случае обоих Нечаевых не обойтись. Однако, с «Искрой» процент успешной имплантации слишком мал, и подошел бы только в качестве самого крайнего средства. Однако у нас есть вариант лучше: я фактически закончил с «Восходом», осталась только серия испытаний, но, учитывая ситуацию… думаю финальным тестированием можно пренебречь. — Более тонкий и деликатный уровень слияния, — задумчиво хмурясь, пробормотал Дмитрий, быстро прикидывая варианты. — С одной стороны, «Восход» действительно даст больше контроля и возможностей для полноценной стабилизации. Но отладка, Харитон? «Искра», по крайней мере, рассчитана на самонастройку, тогда как «Восход» без точной калибровки рискует привести к еще худшим последствиям, а для нее Катя с Сережей должны быть в сознании. — Или, — приподнял бровь Захаров указывая зажатой между пальцами сигаретой в сторону ящика для вещей. — В их сознании должен быть кто-то другой.

***

— Дима, ответьте честно, это ведь была Захаровская идея? — манипуляторы ХРАЗА скрутились в холодном негодовании. Присутствие самого профессора в комнате он старательно игнорировал. — Довольно смелое решение, — пошевелил проводами в задумчивости СЕДИС. — Не лишено изящества. — Изящества? — светло-голубые диоды взметнулись к потолку, как если бы их полимерный обладатель в раздражении закатил глаза. — Вы хотели сказать, попытки от нас избавиться. Весьма изощренным способом. Почерк узнаваем. И вот к этому вы просите меня подключиться напрямую? Безрукому, безногому, чья нервная система вот-вот пойдет вразнос? Кстати, вам, коллега, предлагают вариант еще занимательней, ваша пациентка фактически безмозгла, поэтому мерцать при слиянии вы будете как на электрическом стуле. Вы, кстати, атеист? Я бы на вашем месте помолился за сохранность собственной личности и алгоритмов после такого вояжа. — Все сказал? — Харитон хмыкнул. — Кажется, высшая форма полимерной жизни, ко всем прочим своим сомнительным достоинствам, оказалась еще и трусовата. — Только ваш усеченный разум и способен спутать объективность с трусостью, товарищ Захаров, — наконец соизволив обратить на него внимание, огрызнулся ХРАЗ. — И ваша попытка делать из меня идиота, ничего не смыслящего в медицине, попросту жалка. СЕДИС, вы эту энцефалограмму видите? — Вижу, — согласился тот, для верности еще раз бросив диодный взгляд на бумажную ленту, испещренную слабыми, неровными волнами. — Однако вы утрируете. Колебания активности, конечно, стабильностью не отличаются, однако с этим вполне можно работать. — Введение нейромедиаторов повысит биоэлектрическую устойчивость, — добавил Дмитрий. — Хотя, разумеется, некоторые сложности останутся, особенно с Екатериной, не исключено возникновение обратной реакции на стимуляцию. — Товарищ Сеченов, я понимаю, что не вам предлагается вести операцию в условиях, когда у вас одновременно аритмия и каскад микроинсультов, так что вам легко говорить. Но вы, СЕДИС? Где ваше здравомыслие?! — Там же, где твоя совесть, очевидно, — хмыкнул Захаров. — Ты — вспомогательный прибор, созданный для облегчения работы, вот и будь любезен. Ломаешься, как студентка в мужском общежитии. — Ты же тоже врач, ХРАЗ, — почти одновременно с ним заметил Дмитрий. — И сейчас человек нуждается именно в твоей помощи, потому что ни я, ни Харитон не способны на то, на что способен ты. — Максимум, что вам угрожает — перегрузка, — дополнил СЕДИС и вытянулся в сторону Сеченовской руки, заглядывая полимерному собрату в глаза. — Если вы так встревожены этой перспективой, я могу прямо сейчас сохранить и отправить на удаленный узел вашу резервную копию, так что в случае любой непредвиденной ситуации вы восстановитесь до актуального состояния. — Решили травить толпой, значит, — ХРАЗ оглядел всех троих по очереди, выгнув манипуляторы, точно рассерженная кошка спину. — Вы, Захаров, — сами прибор, еще и сломанный, а я — полимерная личность. Вы, Дима, не считайте меня ребенком, который доверчиво поведется на пустую лесть. Ну а вы, заступник биологических форм, лучше своей резервной копией озаботьтесь, я свою сохранил еще десять минут назад. — То есть ты понимаешь, — обращаясь к Дмитрию, насмешливо заметил Харитон. — Он в любом случае собирался участвовать, просто хотел, чтобы мы побегали вокруг него и поуговаривали, прежде чем он милостиво до нас снизойдет.       Со стороны ХРАЗА донеслось нечто похожее на злобные радиопомехи. — Ума не приложу, и откуда в нем это?.. — самыми уголками губ улыбнулся Сеченов.       Теперь оскорбленными выглядели оба Захарова сразу, хотя Дима считал, что на правду обижаться бессмысленно — Харитон, как живой, так и полимерный, никогда и ни на что не соглашался с первого раза, требуя соблюдения маленького ритуала убеждения или уговора, предпочитая всегда находиться на позиции делающего одолжение. Сеченов предполагал, что таким образом Захаров огораживает себя от того, чтобы показаться слишком мягкотелым и сговорчиво-уязвимым, однако эта причуда, нередко выводящая из себя Харитоновых коллег и подчиненных, самого Диму скорее забавляла — ему было не жалко, тем более что убеждать Захарова он прекрасно умел. Как показала практика — не только словами. — И к чему вы собираетесь меня здесь подсоединять? — желчно поинтересовался ХРАЗ, демонстративно изучая снимки. — Обращаю ваше внимание, что мои контакты расположены внутри перчатки, а у вашего Аполлона Бельведерского, Дима, критично отсутствуют конечности, на которые меня можно было бы поместить. — Ну, одна у него еще осталась, как раз очень символичная для твоей дислокации, — не преминул отметить Захаров, заработав осуждающее СЕДИСово «Харитон, как вам не стыдно? Вам же не пятнадцать лет!» и укоризненный Сеченовский взгляд. — Нам придется немного разобрать конструкцию так, чтобы вы оба могли подключиться через височную область, — торопясь пресечь грозящую вновь начаться грызню, мягко сказал он. — Боюсь, что периферийные нервные окончания и у Кати, и у Сережи сейчас недостаточно стабильны для подсоединения в любом случае.       Странно, но именно этот нелепый спор словно позволил ему вынырнуть из того безумного, отдающего отчаянием напряжения, в котором он провел почти десять часов — с того самого момента, как получил известия из Болгарии. Сейчас, наблюдая за демонстративно выражавшим презрение к самому факту существования оппонента ХРАЗом и победно усмехавшимся Харитоном он даже позволил себе поверить в то, что все может обойтись без непоправимых жертв. — Рабочих прототипов у меня только три, так что у нас статистически полторы попытки на каждого из Нечаевых, — резюмировал Захаров. — Так что права на ошибку нет ни у нас с Димой при установке, ни у вас двоих при калибровке. Время — золото, товарищи, начинаем через десять минут.

***

— Харитон, поднимайте давление… Срочно… ее мозг задыхается, — Захарову в который раз пришлось напомнить себе, что полимер не может испытывать боль в прямом смысле слова: только превышение нагрузки. Голос СЕДИСА шел помехами, дрожал и срывался, звуча почти живым, создавая жуткую иллюзию, будто профессор без наркоза вскрывает самого Сеченова. Судя по сведенным к переносице бровям Филатовой такое впечатление складывалось не только у него. Диоды обвились вокруг лба Нечаевой, прижимаясь к бледной коже, — Сейчас, сейчас, девочка, потерпи еще немного… дай мне минуту…       Механический голос оборвался, и как-то особенно явственно стал слышен бьющий по ушам писк приборов. — Колотова, еще дозу нейромедиатора, — велел Захаров, однако оказался перебит тихим, будто выдыхаемым через силу: — Нет… Опасно… не выдержит… Мне хватит того, что есть.       Словно в подтверждение этих слов, показания сердечного ритма Нечаевой резко подскочили, заходясь бешеным ритмом, перо самописца энцефалографа заметалось по ленте, регистрируя пиковые всплески биоэлектрической активности.       «Он даже не живой» — повторил про себя Харитон, подавляя неуместное желание сорвать СЕДИСА с Катиной головы и подключить его обратно к собственной стабильной нервной системе.       Однако легче от этой мысли почему-то не стало, как и от того факта, что полимерная перчатка, как он справедливо сказал ХРАЗу — всего лишь вспомогательный прибор, который всегда можно восстановить из резервной копии или, в крайнем случае, создать заново. Раз за разом регулируя скачущие показатели Нечаевой, раздавая команды ассистентам и медсестрам, Захаров никак не мог выкинуть из головы крутящийся где-то в подсознании насквозь философский вопрос: является ли восстановленный из копии полимерный слепок тем же самым, что был изначально?       Полимерная личность, чтоб ее!       Если Дима испытывал нечто похожее, оперируя майора, Харитон ему определенно не завидовал — гадкое, совершенно омерзительное чувство неравнодушия к страданиям, которые даже не можешь оборвать. И чьим, спрашивается?! Кусок полимерной массы, пучок проводов и с десяток контактов! Который был создан, чтобы его, Захарова, контролировать и держать на коротком поводке, что бы там Сеченов ни говорил. Который он даже не имел права снимать надолго, под угрозой потери работы. Который вечно лез, куда не просят, терпеливо отчитывая Харитона, точно малолетку, за все подряд. Который рассчитывал за него второстепенные функции, позволяя не отвлекаться на рутину, обсуждал новые проекты, подавал идеи и выступал самым толковым и равным собеседником едва ли не на весь «Павлов». Который имел обыкновение играть с Мусей, выбирая из вазочки конфету с самой яркой и шуршащей оберткой, как бы между прочим спихивая саму конфету недовольному Харитону. И, наконец, который, не обращая внимания на Захаровское злословие и оскорбления в свой адрес, упорно продолжал по ночам обвиваться вокруг его руки, укладываясь кончиками проводов на локоть, как только показатели нервной активности профессора падали достаточно для того, чтобы счесть их за сон.       Диоды на концах манипуляторов замерцали, — Захарову даже показалось, что он слышит тихий треск, похожий на хруст ломающихся костей — и вновь судорожно вспыхнули. — Вот так, — механический голос СЕДИСА больше не походил даже на голос Дмитрия: безликий едва слышный шелест белого шума. — Связь с «Восходом» устойчива… нейронная активность в пределах допустимой границы… сознание погружено в Лимбо до смены режима. Можете шить.       Провода сползли со лба Нечаевой, спутываясь между собой безвольной массой — должно быть именно так выглядело бы медленное падение в обморок, если бы СЕДИС был человеком. — Рыбаченко, завершайте процедуру и подключайте ее к системе жизнеобеспечения, следующая операция не ранее, чем через шесть часов. И вызывайте пластиков, потребуется обширная пересадка кожи, — возможно даже излишне торопливо отсоединяя контакты от виска Екатерины, распорядился Захаров и поднял взгляд на часы. Второй этап занял два с половиной, а по ощущениям — все пять. — Поздравляю, товарищи, мы только что сделали невозможное. Я поговорю с руководством о квартальной премии. — Я же говорил, что он его угробит, — процедил ХРАЗ, наставляя диоды на поникшие проводки СЕДИСа, даже не пытавшиеся втянуться внутрь восстановленной перчатки, а потом уставился ими на Захарова. — А я его предупреждал, что этот альтруизм еще выйдет ему боком! Нет бы сделать благое дело и просто перенести ваших Нечаевых в полимер, вместо того чтобы пытаться чинить эти развороченные куски плоти. Сергею все равно теперь наполовину состоять из металла, так почему не быть последовательными и не заменить металлом его всего? Но нет, вместо этого вы втравливаете в сомнительные авантюры полимерные организмы, потому что сами, видите ли, справиться не способны.       Пользуясь тем, что Сеченов подошел к Захарову достаточно близко, ХРАЗ потянулся вперед, обхватил манипуляторами несколько СЕДИСовых проводов и гневно потряс ими перед Харитоновым носом, в качестве улики злостного преступления против полимерных форм жизни. — С ним все будет в порядке, — Дима покачал головой. — Просто СЕДИСу достался более сложный случай, а значит и времени на заполнение энергией потребуется больше, чем тебе. Но то, как ты о нем беспокоишься, похвально. — О нем?! — не то поразился, не то возмутился ХРАЗ. — Я беспокоюсь о том, что стану следующим! — Именно так мы и подумали, — примирительно заметил Сеченов, отчего-то глядя вовсе не на него, а на Захарова, который этот взгляд предпочел не заметить, вместо этого обратив внимание, с какой аккуратностью ХРАЗ сложил провода своего коллеги обратно. — Судя по активной пропаганде прав полимера, вас тоже можно поздравить с успехом? — поднимая, наконец, глаза на Диму, предположил он.       Тот в ответ слабо улыбнулся, кивая. В безжалостно ярком свете дневных ламп под потолком становилось особенно заметно, что переживания и усталость вычерпали Сеченова до дна: болезненные тени залегли у глаз, обычно совсем незаметные морщинки за эти часы будто бы стали глубже, даже волосы казались сейчас куда более серебряными, чем каштановыми. — Сейчас бы спирту, — зубами вытаскивая из пачки сигарету, пробормотал Захаров. — С бородинским, — понимающе хмыкнул Дима.       В хлопотные военные годы после особенно тяжелых смен они позволяли себе и подобное. Правда, водки у них, как правило, не было, да и закуски тоже, а искать у едва стоящих на ногах Сеченова и Захарова не оставалось сил, зато медицинский спирт имелся всегда. Как и положенная по закону порция черного хлеба. — А придется кофе с ничем, — с неким отголоском сожаления констатировал Сеченов. — Впрочем, можно навестить Павловскую столовую. Обед уже прошел, но, возможно, у них что-то осталось для пары голодных нейрохирургов. — На «Челомей» подниматься не станешь? — уже заранее зная ответ, все-таки спросил Захаров. — Какой смысл гонять челнок? — откликнулся Дима. — Часов через пять, когда связи окончательно закрепятся, нужно будет решать все остальные незакрытые проблемы. Если, конечно, за это время не случится отторжения. Лучше подожду здесь. — Вам бы тоже не помешал отдых, товарищ Сеченов, а здесь не предусмотрено. — Ну вот, пожалуйста, — зафыркал ХРАЗ. — Не успел зарядиться, и уже весь в заботе о ближнем! Вы бы лучше провода свои толком смотали для начала, товарищ, а то висите, как белье на веревке, смотреть тошно.       Захаров и сам не ожидал, что однажды вздохнет с облегчением, услышав негромкий, но вполне уверенный механический голос своего надзирателя. СЕДИС завозился, на пробу шевеля манипуляторами, точно примеривался к затекшим конечностям, и профессор, прежде чем успел себя одернуть, аккуратно подставил пальцы свободной руки, предлагая опору. — Все в порядке, Харитон, цикл полностью восстановлен, — проводки, тем не менее, обвились вокруг пальцев, слегка сжимая, не то пытаясь успокоить, не то действительно испытывая проблемы с координацией. — Рад видеть вас в привычном недобром расположении духа, ХРАЗ. Постоянство, как известно, признак мастерства. — Справился я уж точно куда лучше вашего, — высокомерно отозвался тот, демонстративно отвернувшись к Сеченову, а затем и вовсе скрывшись в недрах перчатки. — Потому что меньше напрягался, — констатировал Захаров, — СЕДИС, уйди в закрытый режим, на ближайшие несколько часов ты не потребуешься, так что можешь отдыхать. Это было… приемлемо. — Что в переводе с языка профессора означает, что ты великолепно выполнил свою работу, — добавил Сеченов, явно осматриваясь в поисках места, чтобы присесть.       Харитон некоторое время пилил его взглядом, в котором сочувствие мешалось с раздражением из-за того, что право выбора у него формально все еще существовало, вот только он уже и сам подспудно понимал, что именно выберет — и это злило его несказанно. — Пошли, — бесшумно выдохнув сквозь зубы, сказал он и, отвечая на немой вопрос в Диминых глазах, резко пояснил: — До квартиры десять минут на машине, о любом кризисе тебя оповестят, в холодильнике что-то есть. Кажется, щи. Тебе уже не тридцать: кушетка в ординаторской быстро поставит крест на остатках твоей спины, с которой тебе потом снова операцию стоять. И упаси тебя Кушинг еще раз покормить Мусю копченой колбасой!