***
Чарли был молодым: лет на двадцать точно младше Криса, фунтов на пятнадцать легче Итана и до сих пор ещё много подвижнее и восхищённее. Этот парень наверняка смотрел Power Rangers и собирал арсенал Super Soaker совершенно не для того, чтобы мочить кофты девчонкам, возможно, даже сейчас; — но Альфе он об этом не сказал бы никогда. Чарли оправдывал свой позывной. Он заглядывал Крису в глаза с тех пор, как пожал руку заспанному Уинтерсу и получил от него собственную тарелку с глазуньей, и совершенно ничего не сказал про пробирки, которые выудил из холодильника прямиком в центрифугу из своего набора юного химика, — нахмурился, правда, и попросил свежие плоть и кровь, вряд ли, конечно, потому, что Редфилд запорол первую партию. Итан не помнил себя таким со средней школы. Тогда ему так же глубоко и трепетно понравилась биология, и он, желая закрывать всем собой славно получавшиеся опыты и почти полно записанные конспекты, выкладывал из мармелада и желатиновых бобов хромосомы и резал лягушачью тушку, дёргаясь взглядом к улыбающемуся учителю. Он действительно гордился своими A с двумя минусами на полях. Чарли, кажется, был действительно талантлив. Ещё бы сбрил из-под носа облезлый беличий хвост. Свой Уинтерс не трогал уже неделю — заебался, зарос, забыл, рассматривая под душем шрамы на плечах и бёдрах, все червивые оборвыши, доказательства того, что грёбаные монстры Франкенштейна существуют не только на бумажных отчетах «Амбреллы». Вообще-то Итан думал подрочить. Кататонические меланхолии ему уже почти не мешали, так что он просто… просто на геле пару раз провёл по члену и вспомнил о Гейзенберге. Снова. О его возможном количестве в фоновом режиме Уинтерса. О том, насколько он пидор, чтобы селиться в склероции мужика и, показавшись, отмалчиваться днями, не отсвечивая, не дымя фантомными сигарами, не разбрасываясь посудой. С трудом вытесняясь из-под скальпа аморфным образом торса, отращивающего то сиськи, то член. Собственный был не в восторге, собственный прикидывался, будто делает одолжение, — Итан его отпустил, вдохнул влажного воздуха, намешанного с грейпфрутом и далеко не зарядом бодрости, напоследок провёл по лобку и вышел из ванны. — Итан! — Крис стукнул дверь. — Яйца до блеска потом натрёшь! Нам в десять надо быть на месте! В зеркале отражались фермеры с жатвы: борозды, мешки, мысли о девках — усталые мысли о девках, о том, как ему приносят еду, целуют в лоб и тихо укладываются маленькой ложечкой у груди слушать спиной его сердце… Итан покидал это всё на пол вместе с полотенцем. Надо было действительно пошевеливаться. На Каунтит-роад было ужасно уныло. Голые поля едва обрастали травой, пытались сосать солнце сквозь накрепко затянутые облака крохотно-салатовой листвой то ли берёзы, то ли вязы, вдоль обочины тянулись линии проводов и окислившиеся деревянные столбы, за которыми скелетами валялась какая-то культивационная хрень. Встречки почти не было. Из динамиков тянуло попсой и натянуто-бодрым голосом радиоведущего. Итан смотрел, как за стеклом мелькало выцветшими серо-зелёными домами, сосновыми клетками, и всё съезжал взглядом на отражение бокового зеркала: Чарли отстукивал по кнопочкам крохотного ноутбука, вмещал Уинтерса в какие-то свои таблицы и захлопнул его только на пропускном пункте — превратился во внимание, в контрольную проверку пропускных карточек и телефонов, напиханных под спортивную кофту. — У нас полчаса, — сказал он, прикладывая ключ к панели рядом с дверью. Чарли ни разу не обернулся, отмеряя шагами белую плитку под камерами коридоров, просто шёл, проводив взглядом спину Криса у лифтов, регулировал шаг, чтобы не обгонять, идти плечом к плечу, будто они тут дружески прогуливались, открывая двери всё ближе и ближе к полу в решётках. Посерьёзнев на лицо, Чарли казался старше и мертвее — Уинтерс вспомнил, кого именно видел перед собой, уносясь из деревни в трясущемся трансвёрсере. Всё снова стало натянуто-просто. — Так нас всё-таки не должно быть здесь. — Доступ у нас есть, но он не согласован, — лицо Чарли обморозило синюшним освещением лабораторного хранилища. — BSAA это только на руку, главное не шуметь. Всё снова складывалось в какие-то операции. — И давно «Гончие волки» подставляются за BSAA? Итан перегнул с язвлением — сразу же понял по тому, как Чарли растянулся улыбкой. — Это был обмен, — сказал. И понятно какой. Уинтерс все ключ-карты рассмотрел, все разного уровня доступа, все анонимные, может, кидающие сразу на сотрудников, уже находящихся на объекте — копаясь в сетях «Амбреллы», Итан уже такое видел: не вполне объяснимое хождение работников по кольцам внутри допуска, не слишком подозрительно: может, забытый кофе или выроненная любимая ручка… Во всяком случае, Крис пару раз предупреждал его об этом, мол, заскочим в гости, только взрослым не говори. Правда, что было в сделке со стороны Криса, Уинтерс не знал. — Охеренно, — выдохнул он вместо «извини», или «спасибо, до конца жизни вам, ребята, благодарен за то, что вписываетесь в моё дерьмо», или обгрызанное понимающее «да» — в горло не влезло. Пришлось давить тишину гулом от шагов по металлу решёток; но лучше не стало ни на йоту — всё равно вязко втянуло в чувство долга и осело проржавевшим налётом на грудине до желания откашляться. И с каждым пройденным стеллажом, с каждым сраным неоновым бликом на колбах, настольных лампах и перегородках полок, с каждым поворотом Чарли эта хрень становилась острее — Итану жгло лёгкие. Сильнее, чем если бы это были его сантименты… Резервуар — или что это было? аквариум для издевательств над Дюраселлом?.. — занимал добрую половину одного из столов и по-бордельному светил розовым так, что болели глаза. Чарли указал на него руками, поднял брови. — И что я… должен с ним сделать? Сказать «привет», вручить конфеты? Отшучивался Уинтерс исключительно потому, что ему было хреново. Узнаваемо. Воспоминания — все, стекающие конденсатом по вытяжкам, оседающие на корпусах синих ламп, таких холодных на вид, что рядом с ними могло дышаться паром и зябкостью, капающие под ноги кислотой; — воспоминания об этой болезненности ртутным озерцом осели в трахее. Хотелось откашляться, может, оборвать к чертям собачьим бронхи и гортань, чтобы те не жгло больше, не жало, не ломало вместе с позвоночником и рёбрами. Итан наглотался собственного пульса. И сразу же начал теряться по краю осязания, прикипев взглядом к мерно пульсирующей плесени в банке. Эхо надавило, как только Чарли открыл рот. — Я не уверен, — его голос дублировался. — Некоторые говорят, что чувствуют нечто вроде вибрационных импульсов, как чужой пульс или приливные информационные и эмоциональные волны… Все слова мешались и тут же дробились, пухли, толкали звуками ножки стульев, края чёрных мониторов, стебли понапиханных всюду цветов, сам свет, раздражая его, делая его ещё синее и плотнее, пока он не запах: промозглость, влажная штукатурка, горелые провода и железо… и горькое желание покурить. Стволики гриба за стеклом двигались и мироточили. — …Хрен разберёшь, пока не почувствуешь. Итан обернулся на Чарли. На Гейзенберга за его плечом. — Вовремя… — Что? — зачем-то встрял Чарли. Гейзенберг приложил указательный палец к губам и скосился на будуарную батарейку из Студии 54. — Вовремя ты это сказал, — Итан старался не коситься на него, с ботинок до шляпы густо измазанного сначала синими лампами, а потом и слабым отсветом розового. Изнутри подмывало симпсоновской обезьяной ткнуть пальцем ему в спину, открыть его для Чарли, показать, как он выкруживает вокруг драгоценнейшей колбы с выражением, будто увидел гиковского ребёнка, которого переехало тележкой с попкорном. Но для Чарли пришлось нелепо заканчивать фразу. — Всё оставшееся время будем выяснять, как присунуть плесени через стекло? Мне… Надо сконцентрироваться, наверное. Наедине? — Ну, — Чарли доверительно развёл руками, — я не могу оставить тебя здесь без присмотра. — Сраный зануда, — встрял Гейзенберг, и Итан с трудом выдавил улыбку прежде, чем развернуться к столу и упереться взглядом в изрезанную щетиной ухмылку. — Хочешь взглянуть, что там? — тот указал взглядом и подбородком, растянулся ртом шире, совсем отбивая желание соваться в клоунскую дыру. — Ну же, Уинтерс, неужели тебе не интересно взглянуть, как вы разворотили деревню? Там наверняка остались отпечатки самых безобидных деревенщин. Если нафантазируешь себе одну из своих пушек, можно будет поиграть в Shootout. — Может, сначала поговорим? — Итан? — опять с периферии отозвался Чарли. — Сразу к делу, Уинтерс? По рукам, — Гейзенберг развёл руками, словно только саммиты и предлагал всё это время, а потом снова указал на подсвеченные розовым сгустки. — Прислушайся. Уинтерс до желваков сжал челюсти. Обсмотрел Гейзенберга: его самодовольную морду, всю в шрамах и мимических морщинах, в отсветах, рвущих кожу на рефлекторные плоскости; все его отвлекающие внимание побрякушки, удивительно аккуратно пришитые пуговицы, затёртую кожу плаща, ремня, ботинок, плавящихся по контрастной темноте у самого пола — всё, что лезло в глаз, всё гротескно реальное, дрожащее, как на великолепнейшей плазме, и, видимо, совершенно отбивающее последние мозги. Итан сделал выдох и прикрыл веки. Сделал, как сказал Гейзенберг, — прислушался. — Ты такой дурак! Его оглушило. Гулом: мимо проносилось пространство. Так сильно и быстро, что Итан не успевал ни глубоко продышаться, ни сосредоточиться на пятнах чуть светлее чёртового непроглядного нихрена вокруг — те мешались друг с другом в грязь и мразотную кашу, брызгали звуками, нитками фраз, тащили за собой вниз с непомерной тяжестью и омерзением, будто бы его тянуло на дыбе вблизи горизонта событий. Вмяло в поверхность так же охрененно сильно и вязко, выбив из лёгких рваньё вдохов, тупо и плоско ударив по всему черепу разом, и тут же вобрать в себя все накатившие ощущения: чертовски парализующую боль, тесноту и желание задохнуться в собственной рвоте. Вспомнились юношеские роад-трипы по Техасу. Первое, что означило себя в этой середине нихуя, был холод. Такой… всеобщий. Словно Итан не провалился сюда и остыл до костей, а так, будто он был здесь давно и охренеть как долго: было вымерзши-потно; одежда липла на испарину на бёдрах, заднице, лопатках, воняла, хрустела коркой то ли грязи, то ли крови на складках, тёрла кожу, всю вздувшуюся мурашками и дрожью; испачканно зудели ладони и стопы и едва тащили ощущение крови в самые пальцы. Он дышал этим, каждый вдох-выдох — грязь и холод: весь этот мир навалился на него всем его трёхлетним отсутствием. А потом он понял, что стоит. Кажется. По крайней мере ощущалась вертикаль и почва, плотная, налипающая на подошву ботинок, в которых он утоптал полы лабораторий. И появилась деревня. Не заставкой с заглавной темой, не «Фоксом» с фанфарами, не ебучим скримером упавшего пианино; — Итан просто привык к темноте, и та выплюнулась на палочки силуэтами, проявляясь, как плёнка, скелетами вязов, косых заборов, погрызанных волками и морозом крыш. Последним появился снег: высох бутафорским налётом и захрустел под ногами трупами диснеевских фей. Уинтерс не разобрал, где именно он находится: деревня была похожа на себя сиамским близнецом, таким же уродливым и пиздецки хитро вылепленным из комьев собственных клеток, и дрожала тихо и истерически крупицами изменений. Количество сухих ломких веток на кустах, косых досок, спиц на помятом велосипеде; пять или семь шагов до поворота, два или три раза его толкнуло в плечо прошедшей совсем близко фигурой… Или четыре, пять… их внезапно стало вокруг чертовски много. Люди отдирались от теней, капали ступнями в следы друг друга, лепились лопатками и предплечьями, лодыжками, дёргались, пытаясь освободиться друг от друга, и всё выходили и выходили отовсюду к Уинтерсу: их тянуло караморами на настоящий пульс, но они как не чуяли крови — просто бились об Итана, зло оглядывались, посылали на хер, толпились, пытались бесконечно продраться сквозь себя же и копии копий, пока кто-то не закричал. Знакомый крик: обычный, высокий, выше многих голов, болезненный, об утрате кого-то близкого. Итан слышал такие в Луизиане, в той, настоящей деревне у сектантов, на одной из псовых операций. Может, кто-то наконец упал в этой толпе, может, его всё-таки затоптали или порвали на клочья налипшего тряпья — не суть важно, Уинтерс машинально мотнул башкой на звук, на первый выкрик, а тот вдруг дублировался где-то позади, и слева, и… Итан почуял панику. Животную и чистую: воя стало так густо, что воздух его уже не делил на дальность, всё плакало охуенно громко и плотно, до гудения, до резонанса под черепом, до того, что нечем было дышать, как ни пытайся запрокинуть повыше голову, как ни старайся вылезти поверх чужих острых ключиц и переносиц. Он сам застонал. На выдохе, да и пусть что коротко, но он поддался. Выплеснулся в глотку сердцем — и рванул. Тоже поверх: едва знакомых лиц, отпечатков то ли его, то ли деревни, с трудом различимых границ тел, пальцев и ломающихся веток, порванных платков и ржавых тазов, столбов, ног, тотемов с костями, окровавленных перекошенных лиц: на хер, на хер, на хер, на хер. Только бы подальше, похуй как, только бы выбраться из орущей страхом толпы, повыше, где воздух, где подышать — не вонью, не перьями, не грёбаным безумием — воздух, вдохнуть, Господи, хоть этого сраного снега… Дверь не поддавалась. Ручка сраного дома, куда он ломился, вмёрзла в древесину камнем и жгла ладонь, а Уинтерс всё никак не мог попасть внутрь. Всё казалось, что деревня воет, на какой ебучий холм ни свали, у него в голове, и так громко, что за ним уже слышно было иллюзию отдельных шагов. Маленьких преследующих шагов — похер. Итан дёрнул ручку — та двинулась, дёрнулась в ответ, толкаясь навстречу всей дверью. На секунду подумалось остановиться — но за спиной что-то было, неслось громче гула криков; и Уинтерс заорал снова, вбил плечом в доски так, что скрипнул водосток, сглотнул панику и приложился снова — ничего. Ни на крик, ни на просьбу пустить, отойти от двери, он друг, он не желает зла! Сука! Что-то тронуло его за край толстовки — он не знал что, правда, он не хотел знать, что за тварь это была, что это, пропитавшее его одежду или прожегшее её, могло быть, Итан просто бросился — криво, рвано, только бы толк был. Дверь поддалась. Рухнула внутрь проёма. Уинтерса влажно и робко удержали за ладонь, которой он пытался отбиться. Этой твари он дал последний взгляд перед тем, как упасть вслед за досками. Его девочка осталась тянуться вслед ручкой, своими крохотными плачущими пальчиками. Его Роза. На фоне поганых домишек, захлёстывающихся волной кроваво-грязных открытых ртов. Так пусто стало. Вокруг — ладно, первого раза было достаточно, чтобы осознать прогрузку, или переход, или любой другой ебуче-подходящий для этого нихуя термин; внутри вот, за грудиной и потрескавшимися от боя пульса рёбрами — там вот было почти вакуумно. Даже когда очередное моргание в темноту вдруг ослепило разом и снегом, и контрастно-чёрной землёй, и низким горизонтищем, Итан всё думал, оставил ли он там Розу? Дочку или то, что напихивало ему в рот так, что не прожевать, деревня? А он не знал, как вернуться. Пробовал представлять дом, куда он рухнул, дорожки, по которым пытался бежать, пробовал просить: волшебные «пожалуйста» и «блядь!» не работали; пробовал слушать и ощущать пространство — без толку: был просто Уинтерс и пустошь перед ним. Итан протёр глаза. Вдавил ладони в горячие глазницы. Мокровато. На кромке леса протёрлось темнотой. И стоило вернуться к ней взглядом, она стала угловатее, обросшее: ветки, пики крыш и забора. Всё ебейше знакомое и увеличивающееся. — Мне даже обидно, — Уинтерс рванул головой на рядом стоящего Гейзенберга. Тот, давя дымом оскал, указал сигарой куда-то влево, на то, что коптило и без того серое небо неправильно рядом с поместьем Беневиенто — не там, где было, не того размаха, не такое разрушенное, но трубы и ржавые ЛЭП остались. — Слушай, ты бы… — Там была Роза, — сказал Итан. Под ногами резко оказалась растрескавшаяся кладка ступеней. Гейзенберг невпечатлённо мотнул башкой и молча, будто нихрена не происходило, пошёл, просто махнув приглашающе рукой, к фабрике. Той, что он самолично впихнул сюда и перестроил… ни танка, ни колючей проволоки, ни сраных мирандовских ключей. Итан хотел пойти следом: там по крайней мере тоже было нечто живое, а Гейзенберг ещё и разговаривал; Итан проверил взглядом вроде бы далёкое поместье — и упёрся им в двери в паре дюймов от собственного носа: светлое резное дерево. Ладно. Он понял. Не имело значения, обернётся он в поисках Гейзенберга или просто закроет глаза: дом сожрёт его — Итан прерывисто вздохнул и моргнул. В прошлый раз было как-то полегче. Не считая того, что он мог подохнуть каждый миг под каждым чёртовым ракитником или в очередном гниющим подвале, да и по крайней мере он мог засадить в фарфор кукол и ваз по выстрелу и это имело бы наглядный смысл; — в этот раз у него не было даже цели: разговор явно не клеился, как и всё пространство вокруг. Гостиная Беневиенто была та же — на первый взгляд, разумеется: ковёр, столик с вязальной хренью, кресло-качалка, лестница в два поворота, жёлто-жухлый свет из торшерчиков… Комоды, правда, были пустые — ни книг, ни посуды — всего самого личного не было, того, что могло бы по времени собрать и разбросать единое сознание. И эха не было. Уинтерс специально обошёл ковёр, исшаркал по лаку пола до стен и шкафов — ни звука, они только тлели, разбрасываясь спорами и пеплом в воздух, таяли трещинами, скатывались, тончали на углах, показывая, что под ними были замурованы грязно-жёлтые обои с повядшими синими цветами. Их выбирала Мия. И белые цветочные горшки, и долбаное море вечно елозивших под ногами ковриков, и каждую фоторамку, все их сотни, и места под них… Не клеилось… всё это вместе не клеилось… Он же так старался проводить черту. Мать вашу, он пытался не связывать семью и это! Роза была там? Итан не знал, что делать. После того, как не нашёл ни двери, ни окна, хотел обойти первый этаж, как делал в прошлый раз, но за дверьми оказывалось всё больше и больше его личного, будто он обживался здесь, следил своим, щедрился для Энджи, если она ещё могла быть здесь, хотя бы концепцией ебаки из фильма ужасов, так что… Ступени не скрипели тоже. Хотя такому дому скрип положен фундаментально, такому разрушению… В их спальне было всё перевёрнуто: кресла, табуретки, полки, цветы, старые Розины игрушки, её кроватка; все тумбочки выворачивались наизнанку содержимым, кровать торчала рёбрами, изорванным одеялом, подушками, шторы стелились ещё одним сраным ковром. Прикатись из его кабинета плюшевая башка обезьянки — было бы картиннее некуда, но напротив входа нетронуто висело зеркало. Совершенно инородно поверх отслоившихся покрывшихся плесенью обоев, рядом с выдранным выключателем, корневищами, торчащими из-под штукатурки проводами, с выбеленными нетронутыми прямоугольниками мест, где упрёками насажены были когда-то фотографии. И покрывала на нём не было, которое навешивал Итан — с отражениями ночью у него были проблемы. И начинались сейчас. Он ведь стоял напротив, прямо в проёме, не сразу отделив зеркальные блики от полумрака — и всё это время отражался своим двойником. За его спиной была Мия. Уинтерс всё равно обернулся, рефлекторно, и, никого не увидев, отошёл в сторону, чтобы Мия поместилась в зеркало целиком, вся в своей тихой радости держащая на руках одну из банок Розы, укутавшая стекло в тряпку с рамы, улыбающаяся ей, улыбающаяся ему. Болью. По вискам, затылку, глазным яблокам, костям, каждому осколку в ладонях… — Тш-ш-ш, захлопнись, Итан, — сказала улыбка Мии неподошедшим голосом. — Мы этих девчонок больше не можем упускать. Дамы! Дамы! Я серьёзно, это работает! Если посмотреть в старое зеркало, — то есть встать напротив, если долго в него вглядываться, надо стараться как бы смотреть сквозь отражение, как на стереокартинках, — то можно увидеть призраков. Итан отлично помнил это. Им тогда даже не пришлось ломиться до Билл Плейна. Томпсон нашёл заброшку совсем недалеко от города и взял с собой Natural Ice. — Маэстро Итан нам сейчас всё продемонстрирует. Верно же? — Мия снова нашла его взглядом, вопросительно задрала брови. И выронила банку. Итана дёрнуло к ней — впустую: не успеть, не дотронуться, он просто ударился о поверхность, разбивая пальцы, давая разбиться Розе. — Что это было? — за собственным отражением Мию почти не было видно. — Сваливаем отсюда! Он отлично помнил это. Потому что остался один. Томпсон унёсся наружу с фонариком, решил, что Уинтерс выберется сам по прыгающим следам света — а он заблудился. В чёртовых коридорах было пиздецки темно. Было страшно. Не хватало только песни мистера песочника и его собственных проглоченных вместе со слезами просьб. Хоть кто-нибудь тогда не помог… — Итан… — Мия уложилась ладонью отражению на плечо. И, охрипнув в баритон, тяжело и сильно сжала, скрипнула кожей. — Сука, Уинтерс! — Уинтерс! Чарли больно рванул за ворот толстовки и влепил пощёчину. — Эй! Порядок? — поверх синего ударил прямо в зрение тонкой палочкой диагностического фонарика. — Ты с нами? Чёрт. Альфа, нам нужно десять минут на тестирование. Он говорил это свешивающемуся с края стола телефону, пытаясь ровно усадить Уинтерса на холодном металле пола. — Блядь, Чарли. С тебя двадцать грёбаных долларов за кофе! — Принято. Так, давай-ка сюда. Эй, отвечай на вопросы быстро, ладно? Первое, что придёт в голову. Как тебя зовут?..***
Солнце палило по макушке совсем уж летом и допекло так, что голова разболелась ещё сильнее. Итана стошнило, едва он добрёл до лабораторного туалета, и теперь он сидел в парке на лавочке, отпаиваясь холодной водой из бутылки. Он звонил Мие. Спрашивал про Розу: пришлось наплести что-то про плохие сны и флешбеки, чтобы не разводить паники после вопроса, а всё ли хорошо с нашей дочерью. Параноиком в её глазах он был и прежде, так что… теперь он винил себя только за то, что не был сверхъестественно осторожен в о дивном грибном мире и дважды теоретически убил проекцию собственной дочки — пройдёт через пару дней, он будет в порядке. Крис и Чарли скупали в ближайшем Макдоналдс все свиные бургеры и картошку, несли их, воняющих голодом, в таких же голодных руках, болтали ими в бумажных пакетиках в начале аллеи — и Уинтерс бы почти поплавился в фантазии о ланче, если бы в нос не ударило влажным запахом электричества и металла. — Ты шарился в моей голове. Итан поднял тяжёлую голову и упёр взглядом Гейзенбергу куда-то в грудь. Днём он казался совсем огромным и серым, вырезанная холстина из чего-то караваджовского: плохо освещённый, крепкий, с ощущением занесённого ножа. Он и смотрел так в ответ: кругло и чёрно, потому что вокруг него било солнцем и теплом, охренеть как неподходяще под его плащ и ботинища. — Разумеется, — осклабился он, разводя руками, и ткнул пальцем в Уинтерса. — Я же не хотел подставляться, и подставлять тебя. В этом суть сотрудничества, Итан. — Ты охрененно неправильно понимаешь значения слов. Это что угодно, но не сраное сотрудничество! — Зато, — Гейзенберг склонился чертовски близко, пахнул сигарой и потом, обвёл взглядом наверняка проступившие на лбу и шее, совсем как на кистях, вены… или испарину… Итану просто было хреново сейчас, и Гейзенберг по всей видимости наслаждался видом мстителя в теле уродливейшего пряничного человечка… — Зато я понимаю значение слова диалог, Уинтерс. Тебе лучше достать телефон, если не хочешь проблем от твоих Ангелов. Итану хотелось его послать, сказать что-то вроде, мол, да посрать ему на его проблемы с морфологией, жизненной позицией и статусом, он уже почти получил свои чёртовы бургер и колу, а Гейзенберг снова совался поболтать. Но так Уинтерс только вторую петлю метнёт по спирали — пришлось подсжать челюсти: проверил дистанцию с Крисом, отмахал ему и Чарли подождать, тряхнув над головой телефоном, и, тяжело содрав себя с лавки, отвернул от них лицо и всё заёбанное тело. — Придурок хренов, — таки не сдержал. Гейзенберг хохотнул. — Это ты потерялся в собственном склероции! — Мог бы предупредить о том, что это за дыра на самом деле, а не распинаться о своей невъебенности. — Я сказал тебе прислушаться, чтоб тебя! А ты ломанулся через всё сознание в пиздострадальческий домик Куколки! — Он расшагивал как в грёбаном Бродвее, широко размахивая руками, болтая своими пряжками, безменом, патлами — картинно, пиздецки раздражающе, но Уинтерс не мог перестать смотреть. — Любитель дешёвых драм, а, Итан? — Кстати о ней. Самое время рассказать о своей, как тебе идея? Или опять слиняешь достраивать свой винчестерский замок? Остановился, выдержал паузу, стянул за дужку очки — и совсем по-человечески прищурился от солнца, и тут же затёр морщинки у глаз пальцами, и стих, в улыбке поубавил, — грандиозно, чёрт, зажать плечом выключенный телефон и аплодировать. — Нравится испытывать моё терпение? Хорошо. Мы действительно затянули с прелюдией. Я пришёл с миром, Итан, как говорил. И с предложением. — В этот раз ему лучше бы не касаться моей семьи. — Всегда есть что сказать, да? Нам с тобой будет весело. — Ближе к делу. — Мне нужно убежище, Уинтерс, — снова театральные руки. — И ты прекрасно для этого подходишь. Твоё желание спасать… им пропитан весь новый мутамицелий, даже магистрали твоего склероция. Ты был так рад мне… Я даже не задумывался о Розе… Что, блядь? Итана ломануло на злости вперёд вспышкой втащить по ухмыляющейся роже, потому что долбаный Гейзенберг всё-таки передразнил разворошенные нервы — но всё сдвинулось. Буквально съехало на пару дюймов всем пространством, как наконец прогрузившаяся локация: сраный мудак оказался на шаг дальше, посерьёзневший, собранный, тоже ощетинившийся. — Нет, ты слушай, мать твою, — он ткнул в Итана пальцем и двинулся ближе. — Я не думал о ней. Но вот Миранда, Итан Уинтерс… Миранда не перестаёт о ней думать. Пока что она копается в копиях деревни, играется в пазлы, попивая чаёк, что-то строит в самом центре этой грибковой хрени, — прошагав мимо, Гейзенберг шумно втянул воздух, устало потёр лоб под шляпой, заземлился. — Видишь ли, то, что осталось от Сучары Миранды после того, как ты разворотил её и деревню, ещё сильнее хочет вернуть свою дочь — так уж вышло, что всё, с чем она обращалась к Чернобогу, было обращено к её милой безвинной дочурке, её миру, её смыслу грёбаной жизни! Он кисло осклабился. Обернулся на Итана. — Теперь она разбирается с мегамицелием. Пытается собрать всё из праха заново и переделать. И начала с самых строптивых… Встречался с Герцогом? Жирный говнюк, запихивающий себя в спичечные коробки не хуже Гудини. Она что-то сделала с ним… Собрала по кусочкам, по всем крошечным воспоминаниям, очистила, сдула все до единой споры — и замешала в какое-то ебаное печево… Мне повезло, Итан. Я успел слинять. И прихватил немного информации для тебя. Для Розы. В обмен на защиту. Ваши склероции обособлены. Не полностью, но они вдали от центра. Поэтому Миранда к вам пока не суётся. Роза всё ещё сильнее. И, пока у вас есть фора, я скажу, что сделать. Как защитить твою дочь. В яблочко было, хэдшот. — С чего я должен верить? Сам сказал, Миранда начала с вас. — Сдаётся мне, у нас нет времени, чтобы проверять… — взгляд Гейзенберга упёрся в парковый гравий, тембр голоса осел куда-то туда же. — Да и нет у меня нихера. Самого себя нет. Миранда начала с нас, потому что мы дольше других вкачивали в мицелий информацию о внешнем мире. Информацию о тебе и Розе. Единственное, Итан, — он выпростал руками, показывая на всего себя, — что отличает этот отпечаток от того, с чем столкнулся в деревне ты — я не грежу убийством этой пернатой шмары. И мне плевать, чья это заслуга: случайности или Миранды. Я жить хочу. Как и тогда. Я курить хочу, Уинтерс, по-настоящему. Итан опустил глазами к карману, куда кивал Гейзенберг, на порядком помятую пачку сигарет. Звучало убедительно, в тон собственному желанию затянуться, комом осевшему в горле и лёгких. В парке наверняка нельзя было курить, но Крис запихал его в самый угол, к металлу забора, куда не совались с колясками и за которым уже коробками стояли многоэтажки и елозили машины. Зато на озерцо был тот ещё вид. Пухнущие салатовым кусты, палки рогоза, маленькие милые деревца… Вытащив пачку и выбив из неё сигарету, Итан ткнул ею в Гейзенберга. Тот выдохнул больной усмешкой. — Пошёл ты. Дошло не сразу. — Извини, — сказал и закурил сам. — Значит, по рукам?