Под черепом коптилось каким-то отупением. Всю дорогу до Рочестера, весь путь от машины до дома, все тихо тикающие часы, пока Чарли заново впихивал его в свои таблицы и сводки. Голову вдавливало к ключицам, плющило по макушке и позвоночному столбу — Итан весь был деревянно-чугунный, полуполый, глупый. Пусть с Гейзенбергом вроде бы очертилось, но он до сих пор не был уверен, говорить ли об этом с Крисом: не думалось физически, хоть сраную таблицу плюсов и минусов расчерчивать по принтерному листу. Из-за Чарли наверное: тот довлел и ощущался чужим, сколько бы Редфилд ему ни верил — хрен знает, что такое, с Итаном такое случалось редко, и объяснить, почему скоблило по нервам то, как Пёс подпирал лопатками диван, согнутыми ногами утыкая в ножки столика, он не мог даже себе. Чёрт его знает. Он как-то в целом ощущал себя не в меру растормошённым, не по делу, всё инстинктивно хотел обратно запихать поглубже эмоции (под пиво бы протолкнулись), и переждать этот кризис — а, Крис! — переждать где-нибудь за сотню миль и под мерзкий писк первых кровопускающих.
А потом Редфилд, по-военному отсыпавший любое бездействие на приватизированных подушке и одеяле Чарли, наконец проснулся и двинул разграблять уинтерсовский рефрижератор. Итан смотрел ему на красный мятый след по трапеции и шее от подушки и — хрен с ним — решил, что сойдёт и этого знака.
— Ты можешь подтвердить, что я в порядке?
— Да? — Чарли просто замер на три Миссисипи: отец, сын и святой дух, он даже не отодрался от своей клацалки.
— По твоим таблицам? — Итана подогревало. — Всё в норме со мной?
— Ну да, учитывая твои регулярные освидетельствования… Но… Если ты чувствуешь, что что-то изменилось после контакта?..
— Нет. В том-то и дело, что после лаборатории изменений не было. Так всё нормально? — Чарли поджал губами и выпростал ладонями, мол, да, Иисуса Христа им в компанию, чего тебе вообще надо-то? Уинтерс кивнул, зачем-то подорвался с кресла, придержал себя руками за бока. — Крис, — позвал. — Гейзенберг жив.
У Редфилда скуксилось в пафос лицо — на мгновенье, — а потом он усмехнулся, как с долбанутым плоскоземельщиком говорил — снисходительно.
— Нет.
Итан выдохнул.
— Не физически. Мицелий сохранил его личность. Как и личность Миранды и всех… кто умер рядом или был заражён.
— Ну, если Спенсер это имел в виду, то это многое объясняет… Это ты от Чернобога узнал?
— Ну да…
— Почему… ты упомянул Гейзенберга?
Первостепенно казалось, что выдать всё чистенько и полно, молочным подсвинком, было бы неплохо: Итану думалось, такие у них отношения, они с Крисом договаривались после Деревни, нечто вроде орального пакта, по которому они перестают заглатывать и пытаются вместе пооткусывать все амбрелловские члены и подразделения — вместе, по-товарищески, с исключительно эгоистичными намерениями, но… Чёрт, Редфилд, предвосхищая каждый сраный новый договорный пункт, выдавал информацию порционно и недосолено, и сейчас точно сожрал бы эту свинюшку с хвостом и глазами, а следом дохрустел бы уинтерсовской доверчивостью: Итан сам… сам порой думал, что слишком легко соглашается с предлагаемой помощью, пусть и не равноценно часто получал из-за этого предательской пизды. На Криса-то он продолжал рассчитывать. Отчасти. Дробями. Так что он — хренов амбассадор математики — рационально приблизил.
— Мы говорили, — отрезал Итан и удушливо закашлял ощущением курева. А ещё думал, что успеет выговорить без него, но Гейзенберг вырезался из редфилдской тени и, приветственно скинув с макушки на столешницу шляпу, угрюмо обошёл Криса. Мелькнуло мыслью, а мог ли Гейзенберг пройти сквозь гарнитур? — Только с ним. У него есть информация касательно планов Миранды, и он хочет за неё гарантию безопасности.
— И что ты…
— Ну надо же… — одного роста с Редфилдом, Гейзенберг плотно всматривался тому в лицо, мысленно выгрызая щёку и глотку. — Догадался спиздить у меня полимерный танк… Мой грёбаный deus ex machina…
Выглядело, как комедия про коматозников из нулевых, выглядело, будто Итан, пытаясь уложить в башке абсолютно воплощённого в пространство Гейзенберга рядом с ни хрена не видящем Крисом, сейчас ёбнется окончательно, выглядело…
— Куда ты смотришь, Итан? Что происходит? — он знаком кивнул Чарли.
— Эй, тише, ладно? — адреналиново забив сердцем, Уинтерс обернулся к подобравшемуся у дивана Чарли. — Я в своём уме. Меня это не меньше твоего беспокоит, Крис. Но если мицелий сделал из Миранды грёбаную Turritopsis, то от помощи я точно не откажусь. Гейзенберг предлагает оборвать магистрали, которые связывают мой склероций с общим мегамицелием, чтобы Миранда не добралась ни до меня, ни до Розы. Или по крайней мере выстроить стены…
— Уинтерс, он был одним из лордов Миранды! — Крис закипал: начал расхаживать по кухне, разбрасываться руками, ещё сильнее раздирать на лице Гейзенберга оскал. — Он убивал людей! Он делал из них сраных монстров кибер-Франкенштейна. Он сбросил тебя в долбаный подвал! Ты сам, блядь, видел его завод! И ты посчитал охуенной идеей что-то перестраивать в себе по его советам?! Чтобы каким-то образом это помогло спасти Розу, за которой охотится до сих пор живая Миранда?! Ты точно ебанулся, Итан. И очень серьёзно.
— Ни тогда, ни сейчас я не был членом её долбанного зоопарка, — отрычался Гейзенберг, натянув на себя взгляд Итана. За него пришлось говорить вслух:
— Он не подчиняется Миранде.
— Это он тебе сказал? — Крис попытался махнуть в предположительного Гейзенберга — промахнулся, попал в его самолюбие, прицельно так, будто и хотел прокатить по злым воспоминаниям.
— Я был в плену. Всё это время. Это ёбнутая курица выкрала меня из семьи и заразила плесенью. А потом я смотрел, как полыхает заразой мой фамильный дом, все мои близкие, и вся деревня. И все эти люди, все сотни, что крутились у меня на крюках, как сраные свиные туши на ярмарке, все они были похищены и потенциально мертвы задолго до того, как оказались у меня под землёй! — грызший каждое слово звуком шага, Гейзенберг весь упёрся под конец тирады в Итана: взглядом, кажущейся ширью авторитарностью, — перекрыл собой готово-сурового Редфилда, все его охрененно уместные опасения, может, да хотя скорее всего рациональнейшие умозаключения, его сторону, перекрыл и плюнул сарказмом: — Надеюсь, твоему дружку не слишком жмёт его белое пальтишко?
Итан отвёл глаза, нашёл ими Криса. У того пальто было серым вообще-то — всегда: на нём так меньше заметно пепел и ошмётки чужих мозгов, его в принципе меньше заметно, оно надёжно, под стать выправке и узкому горлу на водолазках; — Уинтерс помнил, на кого он работает, что делает, знал, как часто он ездит, летает, плывёт убивать — «зачищать». У него вроде как была миссия, его вроде как можно было обозвать добряком, поборником сдерживания. У него был описанный морально-правовой статус, резюме, авторитетные контакты. У Гейзенберга была только история — Итан даже не думал, остались ли о нём какие-нибудь документы, — но история была отличная: драматичная, правдивая, роскошно ложащаяся в оправдание, не вычищающая ни грязь, ни кровь, ни боль — красиво, блин, можно прослезиться, впасть в сочувствие и принятие. У Итана уже начинались симптомы, он, вон, кашлял, дышал хер пойми чем вперемешку с лапшичной вонью и двойным ароматом древесины для стульев, — и самое температурно-страшное: сейчас этого ему казалось достаточно.
— Я верю ему, — кисло сказал. Кисло поджал губы.
— Вот так просто? — Крис непримиримо тёр лоб. — Итан, послушай. Что бы он ни сказал, это может быть полной брехнёй… Прежде, чем ты сделаешь хоть что-то…
— Эй, — снова оторвал себе внимания Гейзенберг, — скажи умнику в очках, что она продолжает изучать реакции аутоиндукторов в сетях мутамицелия. Она хочет уничтожать склероции на молекулярном уровне извне. Возможно, она попытается провернуть что-нибудь на каком-нибудь заражённом. Так что, может, у этих сраных псовых есть возможность отследить… не знаю, внезапные исчезновения плесневиков? Или у их санинспекторов не каждый долбаный кусочек плесени под контролем?
— Итан…
Он сейчас действительно двинется.
— Этого мало.
Проигнорированный Крис тяжело вздохнул.
— Это для затравки.
— Гейзенберг… — Уинтерс пытался не рассыпаться в апатию и отторжение — с каждым гудящим поверх другого словом становилось, ебаную Мать Миранду, сложнее! — Он говорит, что Миранда скоро сможет изнутри уничтожать колонии.
У Редфилда играло желваками, он мёртво пялился уже только на Чарли и бил пальцами в столешницу последние гвозди терпения. У Гейзенберга они кончились вовсе, и последний прилетел указующим пальцем прямо в Уинтерса.
— Сука, скажи, как я сказал! Реакции аутоиндукторов…
— Реакции аутоиндукторов, блядь! Я в жизнь это не скажу! Чарли, я тебе напишу эту хренотень, ладно? Вы проверите?
— Мы… — взгляд Чарли вопросительно бросился под Крисовы брови, — да.
Крис дал добро на проверку — Крис взял всё остальное: своё пиздецки дорогое расположение, надежду на то, что Уинтерс сохранил хоть немного не расплескавшегося по одичалым деревенским кабанам рассудка, его последнюю банку светлого и все ухмылки — Редфилд огретым стоял посреди кухни, долго шипел язычком банки, перебирал слова и мысли.
— Это слишком близко к вам, Итан.
— О, а как близко это было ко мне… — тихо протянул Гейзенберг, незаинтересованно вывернув голову к окну. — Почему никого не заботит, каково было, блядь, мне?
— Боже… — собственная башка ощущалась как та, что принадлежала тигриной шкуре из Dinner for One, зато Уинтерс доволок от мозга до рта все нерешительные точки. — Я планирую перекрыть связующие магистрали с основной массой мегамицелия, Крис. Это в любом случае не даст Миранде доступ.
— Если бы это был кто-нибудь другой, я согласился бы на эксперименты, но…
— К Розе не подобраться. Ни Гейзенбергу. Ни Миранде сейчас. Это похоже на шанс.
— Сука, какой же ты упрямый! — Крис шарахнул кулаком рядом с банкой. — Стоило бы привыкнуть, но ты каждый раз выкидываешь какую-то срань!
По правое плечо прохрипело смешками: Гейзенберг скалился, лепил на кожу морщины, распластывался локтями по спинке кресла — он останется, ему здесь безопасно и забавно теперь практически официально, и, о грёбаные йотуны, он будет змеёй капать Уинтерсу на макушку и заёбывать его как не в себя, пока… Хрен его знает вообще-то, это стоило бы обсудить чуточку раньше, но Итан уже рубанул, уже даже Редфилд, заметавшись вокруг, обступавши кухонную плитку, согласился, «ладно» сказал, даже пару раз, и на Чарли глянул, будто последствиями делился, так что… Кажется, пора было заканчивать пиздеть и переходить к делу.
Итан выдохнул. Странно думалось, что эта часть будет посложнее, и Крис обстучит ему по щекам, может, вызовет своих мозгоправов, может, саму «Амбреллу», или Чарли на него слишком по-щенячьи глянет, вроде: да всё, босс, он потерян, он двинулся, а у меня в багажнике залежался Альберт, и он совсем не прочь отхаркаться ПУМБД прямо тому в лицо, один знак, босс… Только вот, будь это действительно так — под стать всем ебанутым свидетельствам его невменяемости, которые можно обозвать интуицией или радужной верой в лучшее, Итан сценарно предложился бы под выстрел сам, мол, «если что-нибудь пойдёт не так…» — драматично пиздец, конечно, но он нечто такое уже делал, в одиночку выезжая из Техаса в Луизиану и позже тоже, спустя три года, игнорируя все предостережения Криса. Ведь чего стоит его жизнь без семьи, верно? Так ведь благороднее, так ведь никто слова против не булькнет… Бред.
Какой же ёбаный бред вся эта микоризная хуеплётина. Клясть было бесполезно — она росла сама по себе, пульсировала, сокращалась каждой бактерией, каждой слизевой ниточкой, импульсом, нарощенной информационной сеточкой, подрагивала от восторга, стоило только войти в очередное беззащитное тельце и во все поры его поиметь, лишить рассудка, формы, инстинкта — жизни, и бесконечно её умножить в себе… Да… Уинтерс пытался её визуализировать, обдать конкретикой, может, в руках сжать, как хрусткие трупы дочерей Димитреску, но там вокруг были хотя бы мухи, они вроде как указывали на их конечность… во времени, в пространстве — во всех смыслах. А здесь… у Итана не было ничего, кроме безмерного гундежа Гейзенберга о том, какой он, Уинтерс, тупой никчемный кусок франция, и пространных разговоров о необходимости наконец-то, блядь, разделаться со склероцием — у Уинтерса не получалось: ни удержаться в мицелии, не наебнувшись в очередное месиво ублюдски-триггерного страха, ни тем более подойти к его границам. Пара-тройка дней прошла, уехал Чарли, и Крис следом — строго сказал разбираться самому и не прогибаться под Гейзенбергом: он, сука, вольфрам, он блюдёт свой подхвосток, у него лапищи и вострые зубищи… У него почти паническая атака, когда Гейзенберг снова тянет его за собой в склероций…
Почти, потому что в этот раз всё сравнительно неплохо, потому что он сказал: «Давай-ка ко мне» и это странным образом сработало. Горизонта на этот раз видно не было — закрывали горы и слепой свет солнца, такой чертовски яркий, что хотелось спать, прихватив SPF посерьёзнее. Камней было меньше, колосьев, дверей — всего хлама, что Уинтерс успевал выхватывать из-под сщуренных век и чужого плаща, под ветром хлопающего впереди него: решётки, генераторы, щитки, трубы, мигающие прыщами лампочки — они будто повпитывались в текстуры, выгладились для Итана, примерно понимавшего, для чего служит их оставшаяся видимой часть. Гейзенберг оглядывался на опустевшие места, хрипел на них, дёргал руками в перчатках — и некоторые просачивались обратно, вились по швам кирпичной кладки, вспыхивали истёртыми предупреждающими треугольниками, начинали звенеть цоколями и патронами. Это было забавно: то, как Гейзенберг наводил порядок, не щурясь, не копаясь, выдерживая темп своей catwalk по грёбаным коридорам… Итан даже не сразу заметил полузнакомое тряпьё гейзенберговского гнезда.
— Что определяет твою личность, Итан?
Тот отпинал ногой стул и жестоко на него рухнул, по воздуху приволокши себе поиграться гаечным ключом. В этот раз он позволил себе вальяжность, нарочитую, широкую, раскидавшуюся по столу прямо поверх пыли и каких-то бумаг; а у Уинтерса в этот раз не было ни голых старух, ни могильных ручонок, ни затошненных смолью слендерменов. Тревожно пока что.
— Не рановато для урока по философии? — Итан всё ещё ждал подвоха: хотелось оглядываться по теням, поугадывать там Марс, и лицо Ника Мейсона. — Поступки? Мысли? Выбор моторного масла? Синей таблетки?
— Ну же, пораскинь мозгами, — из углов поползло напряжением, стружкой и всеми атомами инженерии. — Подумай, что ты есть такое, чем ты являешься в твоём представлении. И сравни с тем, что оставил о тебе мицелий. Возьми с собой блокнотик, сделай пару записей.
— Предлагаешь мне снова шататься по подсознанию? Я думал, у тебя есть план.
— А я думал, в тебе есть хоть толика того, что есть в твоей дочери, — Гейзенберг на миг сотворил из металлической пыли фигурку — человеческую точно, лица и пропорций не разобрать — и сжал её в кулаке, швырнул комом в ящик под столом. — Но как видишь, мы оба оказались не совсем правы. Тебя вытащат, если снова проебёшься.
Гейзенберг был не в настроении, раздражался, слишком много занимал руки, только бы не размётываться вокруг железом и бранью. «Никчёмная радиоактивная микропримесь», — Итан буквально это читал по взгляду.
— В чём моя-то вина?
— Ни в чём, — тот опять развёл руками. Моисей хренов. — Я просто не хочу с тобой возиться. Не в песочнице. Это твоё дерьмо, Итан Уинтерс. Я объективно не смогу помочь и решить за тебя твои маленькие нытливые проблемки.
— Сам говорил, что времени мало. Твои ошибки…
— Люди никогда не учатся на чужих ошибках!
Грохнуло стулом: тот как-то сам по себе вылетел из-под вскочившего Гейзенберга и проскрёб в бетоне полосами. По заводу мелко зазвенело, глухо так, изнутри, будто распирало резонирующую колбу, будто сейчас всё к херам пойдёт трещинами и посыпется на макушки пеплом. Гейзенберг по-бычьи повёл плечами.
— Лучше тебя самого тебя никто не знает, даже твоя чудесная жёнушка. Эта хрень, — он широко размахал по пространству вокруг, — нестабильна только по твоей вине. И работает она так, как ты представляешь себе это. Всё охуенно просто. Но, если хочешь, можешь попросить своего дружка подорвать тебя в твоём полуразъёбанном доме, а потом подать на блюде чокнутой мразине, чтобы та в сотый раз смолола тебя в кашу и снова вылепила из остатков сраного голема по своему сраному подобию.
У него на лице что-то треснуло — Итан не разобрал: паршивое освещение, его театральные дёрганые движения, волосы, шляпа — всё вместе так мельтешило, что могло и показаться, но… выглядело пиздецки болезненно. Повержено. Под стать всему Глобусу. И этой поломки тоже было мало, её выгнуло тут же, припаяло оскалом.
— Пиздуй разбираться с этим сам, сладкий, — Гейзенберг повёл подбородком в сторону выхода.
И отвернулся. И, натянув себе к столу инструментов, цепей, шестерней, зачищенных проводов, щёлкнул выключателем лампы. И всё. Въелся в свой серый механический мирок, обезмерился и стускнелся, Итан как миссию с NPC закончил. Ещё стоял некоторое время, всё думал спросить — хоть что-нибудь: «какого хрена?», например, или «может, расслабишься, мужик, полынь, вон, снаружи понюхаешь?», или хотя бы «эй, машинку для уборки окурков с газона делаешь?»; потому что так не разговаривают, так, блядь, не делают, не выскакивают из-за углов сраными скримерами, чтобы недовольно погундеть по теням, не вытаскивают из реальности, чтобы затащить к себе и сказать нихуя. Не его проёб, что не выходит разбираться в нолановском гиперкубе, об устройстве которого он узнаёт исключительно в процессе до печёнок ужасающих самоотражений; он вообще в это не лез! — Гейзенберг припёрся сам и…
Уже снаружи, притормозив у полуоткрытых ворот ангара, Итана устало притянуло к деревянной створке: зад, лопатки, затылок; и бездумно сунуло пальчишками к карману, ими же достало пачку, сигарету, дешёвую зажигалку из People's — их уже с десяток, наверное, было, по всему дому, машине и джинсам: Уинтерс терял их, постоянно забывал, куда положил и вместе с новой упаковкой покупал новую зажигалку — так не приходилось брать ответственность за обострившееся курение, иначе… пришлось бы покупать что-то стоящее, вроде Zippo или Colibri, вроде того, чем хрен пойми сколько пользовался Гейзенберг… Закурил в белёсое от гор и солнца неба. Ни температуры, ни вкуса — Итан теперь только понял действительный смысл слов Гейзенберга про желание курить: он помнил, что мороз такого утра — или предзаката — должен быть похож на то, что он чувствовал сейчас, что горечь и осадок от сигареты должны быть примерно такими, что деревянные ворота как-то примерно так и должны давить на тело, даже оно, тело, должно ощущаться подходяще; но в сущности всё было полупустым и смахиваемым, как во сне.
Он делал это ради дочки, вот что. И сделает.
Уинтерса понесло в горы.
Ему хотелось бы, чтобы всё было проще. Он был так же непримечательно ленив, как и любой другой: у него был его Chevy вместо велосипеда, замороженные обеды и уже порядком сальная микроволновка, он предпочитал стриминги кинотеатрам, он купил Dyson, как только Мия сказала, что у Хейфецев через дорогу такой есть, он купил этого потешного круглого малыша, жрущего его носки и зарядки, как только оказался один на один с необходимостью самолично держать полы чистыми — двигать своими грустными ножками и без того становилось сложнее. Так что… он точно не стал бы усложнять себе эту хрень с подсознанием и микоризой — осмысленно по крайней мере. Просто Гейзенберг — и Итану хватило всего дюжины раз раздражённо прокрутить в башке его слова — был прав: его собственные проблемы геморроем выворачивались здесь наизнанку и остро болели, даже, блин, садиться не нужно было, доставало лёгкой прогулки: буквально отойти на пять десятков футов.
В программе на Discovery это назвали «невидимым спутником», по словам альпинистов, оно помогало сосредотачиваться, когда голова превращалась в финик от нехватки кислорода; но конкретно в случае Итана эта поебота медленно сосала его через затылок: вестибулярку вело с каждым шагом, а сам он как-то поздно понял, что не может перестать двигать ногами. Продолжал загребать наст и сухотравье и всё пёрся вперёд абсолютно бесцельным ублюдочным путём — и возвращался к окрестностям Гейзенбергова дома.
Жутко стало на четвёртый, когда, знаете, тенденция наметилась. Итан хотел — первое, что на ум пришло — буквально дойти до края: водопад там, смотрящая в тебя бездна и сраные черепахи; думал, что точно не знает, как чувствуется на вершинах, какие там холод, пульс и головная боль… А склероций… просто, блядь, саданул его в пространственную петлю и не давал даже выйти обратно, даже вздохнуть не в такт шагам и установившемуся сердцебиению. Грёбаный сонный паралич.
А потом спутник стал видимым. Ослепительно чёрная фигура в его рост на желтовато-голубом снегу. Она не двигалась, как те оптические иллюзии с фигурами — промелькивала сама в себе диафильмом, вроде вывернула на Итана место, где должно было быть лицо, но относительно валунов вокруг — ни шевеления. И истлела в пепел, как только Уинтерсу показалось, что он снова может выбирать путь: дальше по петле или проверить оставшийся прах. Бред.
Какой же бред… Он, сука, ненавидел артхаусы! Всё последующее пронеслось обрывающимися склейками… Святые Люмьеры, он просто хотел заземлиться диваном и впериться в понятный серый потолок. Он, кажется, помнил грязь, грубые чёрные ботинки по голень и что кричал что-то про спасение Розы… Или это давно было?..
Полностью пришёл в себя уже уткнувшись головой между коленей и лихорадочно дыша где-то рядом со свалкой тракторных колёс Гейзенберга. Тот подобрался за спину спустя пару раз пронытую сквозь зубы Everything Will Be Alright, на удивление дал время с собой смириться, совсем без бравады спросил:
— Как успехи?
Звучало хуже, чем оскорбление — за такое послать было не жалко.
— Как божий замысел. Непостижимо, — Итан лимоном надавился в усмешку.
За спиной неудовлетворённо вздохнуло и ладонью шлёпнулось в лопатку, как в зажевавший сигнал телик. Пришлось выдавливать то, что осталось под шкурой.
— Проблема в том, что я, по всей видимости, уже придумал, как оно будет работать, и получил этому подтверждение. А о другом пути… не знаю. Не могу представить, что мицелий стал заповедником или — не знаю? — шкафом… Книги — воспоминания, полки — уровни сознания. Это всякий раз хаос, который хочет меня убить или напугать до усрачки — и всё.
— Вот и я ничего прочитать не могу, — Итан почти удивился: Гейзенберг любил потрепаться, и даже о личном, но… не в таких интонациях, не совещательно. — Куча букв, куча слов и кусков знаний, но не их комбинаций. Никаких новых смыслов, то-то и оно. Как ни ненавидь эту деревню, сраные поместья, поля, всю разбросанную рухлядь, она не исчезнет, просто потому что ты с каждым разом всё ярче помнишь, за какие невыносимые события, ёбаные травмы, царапины, разбитые окна ты всё это ненавидишь. Миранда наверняка об этом знала, и, даже если она была готова, даже если как-то переломала свой мозг под плесень, она всё равно работает в своей лабораторной помойке, открывает свои шкафчики и дневники. Это слабость. Всё это бардак воспоминаний, а не хаос, вот что, Уинтерс.
Итан на него смотрел. Под скальпом и так было перемолото всё, — так вот теперь стало ещё и разбухши-тесно: Гейзенберг с его новым открытым режимом немного не вмещался. Хорошо хоть на равнину смотрел впереди себя, иначе визуальный контакт Уинтерса раздавил бы, смысл его слов он тоже переварит позже.
— Как ты забор убрал? — сказалось.
Гейзенберг хмыкнул. Поднял руку и шевельнул пальцами, поворошив кучей металлолома.
— Выдрал. Смял в ком и спрятал.
— А разговоров-то было.
— Тебе пора, — снова хлопнул по плечу, но сильнее, так, что Итана толкнуло вперёд — и вверх.
Он поднялся. Сел на диване в собственном доме, откуда Гейзенберг его выдернул несколько часов назад, судя по телефону: половина восьмого вечера, два пропущенных от Мии (наверняка хотела договориться о Розе на завтра), и совсем задвинутое и сексуально-безобязательственное: «Свободен в субботу? Как на счёт Penfolds Grange и футбольного матча по кабельному в Residence Inn?». Итан согласился со всем: с тем, что он пропадать начал, с тем, что, да, обязательно скажет, если что-то случится или если Крис что-то найдёт; с тем, что дочку забрать надо будет в пять, раньше чем обычно, прямо у бассейна, и с обязательной стиркой её вещичек — иначе так и стухнут в багажнике; с очередным свиданием с напиться и потрахаться; — ему не сложно, ему самому этого всего вроде хотелось, такой кипучей обещанной возни. Смотрите, он живёт, он разбрасывается словами, безысключительно готов к родным, планирует выходные.
Как бы ни хотелось, он свалился в сон, встав с дивана только в туалет.
***
Следующая неделя выдалась пиздецки жаркой: апрель так сильно впал в май, что ёбнул в термометры ненормальные семьдесят по фаренгейту и весь световой день Венеры, и Уинтерс едва ли не начал мечтать о маленьком отпуске в горном склероции, только вот притащить бы туда креплёного вина с сырной тарелкой… А ещё его снова вызывали в «Амбреллу», где снисходительная доктор спрашивала про мигрени, приступы ярости, потерю контроля над движением мышц и ухудшение памяти; — Редфилд ему сказал, что BSAA закидывает их в предположительно новый очаг плесени, так что всё это были общие проверки и до сжатых булок возможные толчки из эпицентра Миранды. Гейзенберг высунулся только раз, на параллельные допросы испожимался плечами и сдержанно послал, когда Итан всё-таки отказался от романтики на двоих в плесневелом мирке. А Уинтерс-то всё думал, что тот явит себя, пока он имеет правительство штата или намыливает вспотевшую задницу отельным мылом — вполне закономерные мысли, когда носишь в себе отдельное сознание: нарушение самых личных границ — по крайней мере это предлагало общественное сознание в лице «Гостьи», «Переполненной комнаты», «Бойцовского клуба» и прочего культурного наследия, любящего копаться в грязном белье. Но Гейзенберг не помешал даже их посиделкам с Розой.
Она была грустнее обычного. Буркнула что-то про «дуру Мэйв» и надолго уткнулась в «Кунг-фу панду», с трудом выгребая из тарелок роллы и никуман — палочки не поддавались её крохотным пальчикам, и она раздосадованно отказывалась от всех вспомогательно-резиновых примочек. На ночь Итан читал ей про астрономию. Роза как-то сказала, что проснулась ночью от кошмара и до утра пыталась разглядеть звёзды при свете ночника и всего Рочестера. Звучало тоскливо: его дочка уже чувствовала своё одиночество, а они с Мией, разъезжаясь по разные стороны Бродвей-авеню и не рассираясь к ночи за настолками, делали только хуже.
«Надо устроить вечеринку в августе, — отпечатал он Мие. — Как-то всё устроить, чтобы толпа народа и без биохимического апокалипсиса».
«Есть идеи? Потому что у меня нет».
«Я постараюсь поспрашивать у мамаш», — допечатала она, когда Итан уже откладывал телефон на тумбочку.
«Спокойной ночи вам».
Раньше она добавляла ещё, что любит.
Роза сопела в своей комнате, рестлером душа любимую обезьянку, а Итан всё ближе укладывался под эту тишину к разожравшейся вине, обнимал её пустой силуэт на стороне жены. Да, с Мией им так было лучше, по крайней мере сейчас, когда они видели друг друга только передавая дочку из рук в руки, но у них были эти пасы, у них ребёнок был. К которому они вообще-то готовились. До Луизианы. Действительно говорили о деньгах, о карьерах, о личном времени, о соответствующем доме, о том, понимают ли, что всё это превратится в способ удерживаться в правилах, чтобы растить и воспитывать. Уинтерс был во всём этом. И считал, что Мия тоже. И, возможно, так и было, учитывая, как крепко та повязалась эмоциями с собственным проектом; возможно, на Эвелине она тренировалась — не обязательно осознанно или злонамеренно. И после всего…
Им, блин, стоило подумать ещё разок. Итану стоило: вывезет ли он груз трёхлетнего отсутствия любимого человека, такого нехренового пласта жизненного смысла, который взял и ополз, ободрав с почвы всю поросль… То есть… Роза не была нежеланным ребёнком, но и взваливать на неё смысл благословления, грёбаного спасения, второго шанса для их семьи — не стоило. Не велика беда, конечно, Уинтерс сам так рос, но эта хрень не сраный фамильный меч, эту железку не стоило пропихивать дальше по наследству — надо было закопать с трупом отца и забыть. Только вот трупа не было: Итан чудом не подох в деревне (хотя забыл, что сделал это ещё в Луизиане) и теперь пытался переплавить елду во что-нибудь созидательное — канделябр там, или столовый сервиз… пытался сделать для дочки всё, что было в его силах.
Он «просто много работает, милая, и лучше отдыхает в своём втором доме наедине», он «не водит в их места любовников, если те вдруг появятся, ладно?», он «на все праздники, на все, любые Розины достижения — рядом»… Он пригласил «своих девчонок» на Мичиган, на день или пару, погода же отличная, а Розе так надо показать большую воду и обоих своих родителей. Он передумал слова Гейзенберга во всех позах и с раза седьмого под Boyz II Men наконец втоп сам в разверзающиеся в его матраце слои мицельной мрази.
И опять обморозило до стылости и омерзительного выхлажденного пота между лопатками — походило уже на какой-то рефлекс отвержения, до кишок пробирающий ощущением, что здесь его быть не должно. Итан хотел попасть сразу в франкенштейновый дом, прямо в гостиную на тот ковёр посреди остывшего пола, так и представил себе, пока его волокло тяжестью вниз: зелёный обшарпанный ворс, вылинявшие вензеля, сколы на ножках стола от бытовой неаккуратности, жуткое кресло-качалка… Это вот прошло гладко, даже первый шаг удался легче, он даже звучал — глухо, совсем высушено от пыли и гор за окнами; и окна в этот раз выбились: пускали через себя бледные столпы света, криво слоились тенями от занавесок, до неприличия раздевали пространство на движения — мелкие, обманывающие. Уинтерсу хватило пары мгновений, чтобы акклиматизироваться и поплестись по лестнице вверх, не обращая внимания на то, что стены крошились ещё больше, всё равно неконтролируемо прорастали обоями и фотографиями из их с Мией дома, вдавливались внутрь недостающими до оригинала метрами.
План был прибраться. Так же, как делал это Гейзенберг — руками, немного силами, над которыми имел контроль: Итан вот быстро схватывал по смысловым верхам и маниакально убеждал себя в том, что хозяйничает в собственном бессознательном. Идиот, конечно. Но пока что работало, пока что он распинал по пути раскиданные подушки, горшки, простыни из шкафа, завесил одной зеркало — и начал с Розиной опрокинутой кроватки. Успел расхристаться сантиментами: рюши, одеяльце, криво вставшая на три уцелевших колёсика карусель, плоская младенческая подушечка — всё, чёрт, было таким… прошедшим, спокойным, что ли, ностальгическим, будто он мог сейчас спуститься на первый этаж, в кладовку, вернуться сюда с отвёртками, шайбами и крепежами и починить всё, весь февраль двадцать первого.
Пришлось сгребать изломанное к стенам, присыпать листами и цветочными листьями — порванными, подгнившими — никакой грёбаной жизни в комнатах не осталось, она разлагалась на глазах, тлела прямо в ладонях, пачкая поганью пальцы. Казалось, что вся эта затея ни хрена не выгорит — приходилось напоминать, что это упражнение, маленькое пробное самопизделово. Только вот хлама не становилось меньше: он множился, трахался у него за спиной, ломая себя же снова и снова, скрипуче посмеиваясь прахом, блядь!
— Сука! — Итан швырнулся в угол светильником с разбитой лампой.
Громко. Хрустко. Абажур лопнул и выкатился на ковёр. И затихло до звона.
В коридоре скрипнуло половицей. И снова.
Может, случайно, может, старость ебучих полов, может, наконец разогнулось что-то под уинтерсовским шагом — мозг сработал: темно же было, нервы по пизде пошли вместе с настроем, вместе с установкой, что босс здесь вообще-то он…
В дверном проёме резануло полосой блика, тяжёлым железом ударив в дерево, и следом вывалилось в тьму фигурой. Итан замер, подобрал под себя все рефлексы, движения, пульс — не Гейзенберг — повыждать бы, оценить ситуацию: Хьюстон или упавшее на крышу джипа бедро козы… Но чёртовы лёгкие… Уинтерс так привык дышать… Стоило выдохнуть — хтонь инсультно выломало в его сторону, разбросавшись стеклянными брызгами, хлопнуло челюстью и куклой бросило на звук. Мог бы не успеть — правда, мелькнуло мыслью — но собственное тело сработало вперёд: быстрее стукнулось о деревянный косяк, быстрее хлопнуло дверью, как щитом, даже пальцев не рубануло, никаких Коралиновых кистей — та ёбань вдарилась в закрывшуюся дверь и начала биться собой, царапая краску.
Держать ручку казалось совсем идиотически-смешным, и, если бы у Итана не рвало глотку и лёгкие сердцем, он бы издох в истерике. Похоже было… Дверь продрало взрывом щепок, гулким ударом металла — Уинтерс дёрнул башкой, едва не отпустил прикрытие, инстинктивно зашарил глазами: должно было быть хоть что-то, сука, вымазанное жёлтым и мерцанием. Адреналин подсовывал только тупые «давай-давай-давай-давай!», толкал на хер подальше от прорубившейся дыры, от того, что её тут же заткнуло тенью, заслонило: слепой серый глаз с красной склерой, дуга оправы побитых очков. Там затихло. Это точно был Бейкер. С застрявшим в двери спальни топором.
Ублюдок не тянул ничего про Джонни, пережидал что-то, тихо расчёсывая по двери то ли ногтями, то ли рукоятью — Итану было посрать, Итан озарением вспомнил, где четыре года назад хранил пистолет — заряженный, с полным и запасным магазином, его маленький дружок Sig Sauer — и рванул туда. Комод, на пол проблевавшийся книгами, чудесный верхний ящичек, который он едва не выбросил к херам, дёрнув под пульсом слишком сильно — Джек ломился убийственно молча, оглушительно молол в труху дерево. Он тряпкой размахивал руками, тяжело тягая топор, роняя его в дверь, — а тот бился, почти звенел, как боулинг, как пожар, как блядская хрупкость, и пиздецки громко, сколом дребезга. Как выстрел. Как три подряд.
Бейкер затих, как только уронил топор: грудь, гортань, левая глазница чёрно протекали на кожу и старый лён; — а потом вдруг застонал. Монотонно, ненормально долго. Стоял по ту сторону пролома, весь осевший, тянущийся скальпом к могиле, смешиваясь по абрису с мраком позади себя, и выл.
Тяжело это было. Охренеть как. Итану ещё снились их агонии в Далви: его и Маргарет, они же были семьёй, Уинтерс болтал с ним в его копии, почти пожалел с ним Эвелину, почти забыл, во что они превратились, сколько у них было глаз…
— Ты, — шагая ближе, прохрипел Итан, — проваливай на хер. Ты сюда не войдёшь…
— Чего… так волнуешься, малец… — пробулькал Бейкер и улыбнулся чёрным провалом.
И закашлялся смехом.
И стих.
— Пошёл ты, сука.
— Итан. Итан. Итан. Итан. Итан…
Джека не было ни в одном слове — ублюдок на лесках шёпотом молотил, задыхаясь, его имя, всё повторял и повторял, пока то не потонуло в собственных звуках и ударах гниющего лба об уцелевшее дерево. Что ещё Уинтерс мог сделать? — с сжатыми челюстями и тревожностью от обрывающегося пульса — да ни хера: пойти разгребать завалы дальше, оставить за спиной бьющийся о дверь труп, пытаться игнорировать захлёбывающееся кровью бормотание — и ёбаный стук в такт. Несмолкаемый стук и его имя.
В его кабинете было всё не так плохо: комоды стояли плотно — не свернёшь, к полу все их жали тяжестью принтер, музыкальный центр, коробки, сейф… сброшены были только книги, вазоны Мии с барахолок, торшеры, фоторамки — по мелочи всего, что можно было бы пособирать руками с ковров и вертеть, осматривая каждый появившийся скол, если бы не мешали звуки из коридора. Столько бесполезной херни, столько шума на периферии зрения… всё важное всё равно хранилось байтами на его компьютере…
— Итан… — удар. — Иа-ан… — удар. — Иа-ан… — влажнее, смявшись до мягких тканей, и, сука, даже так до озноба громко.
Уинтерс старался. Ему удалось вытащить из-под кресла Розину обезьянку, вкрутить в отверстия страниц пружину фотоальбома, включить настольную лампу — посозидать — чтобы снова удушиться выдуманными последствиями. Есть свет — есть тень, такого вот порядка, только на его тусклую лампочку нашлись сраные мухи: мерзейше ненормальное множество, дождём забившее в окна, заползающее под иссохшие рамы, жужжащее до глухоты: Итан почти потерял в этом гудеже Бейкера, но тот вдруг прорезался хохотом.
И всё, блядь, на этом — это застряло в глотке, доскреблось лапками до предела.
Дорожная сумка нашлась там, где и была. Уинтерс сгрёб с полок книги, какие были ближе, диски, компьютер, привалил на плечо и, выйдя в спальню, крепче сжал рукоять пистолета.
***
«Как там погодка наверху, а?»
«Удивлён, что ты протиснулся сюда без моей помощи, Итан Уинтерс. Неужели растёшь?»
«Как тебе? Думаешь, сможешь слышать меня, пока стираешь свои унылые трусишки в своём скучном подвале?»
Хотелось задрать голову, увидеть рожу Гейзенберга за горами: орущий из громкоговорителя ковбой Джимми Барнс, даже шляпа была, с ума сойти; вряд ли бы это подпёрло едва двинувшуюся черепицу, скорее уж ёбнуло по ней упавшей с пролетающего мимо самолёта сосулькой урины, но точно выглядело бы уморительно. Точно… Боже, Уинтерс физически чувствовал, как сходит с ума — непередаваемое чувство, зато, собака, единственно яркое здесь и, видимо, настоящее. Потому что руку тоже тянуло тяжестью, и ручку сумки он вспотевши мял ладонью, и вторую, свободную, нарочно ожёг о ледяной металл разъезжающейся перед ним створки ворот, и глаза поднывали от слишком ярко светившего только тут серо-белого солнца… В общем, вероятно, склероций жрал его мозг, а Итан каждый раз возвращался добавкой — такие вот были ощущения…
Зато Гейзенберг выглядел поразительно дружелюбным, ну, в собственных пределах: не то чтобы он выходил навстречу, жал ладонь, отвешивая комплименты про машину, жену или новую дорогущую куртку, а потом показывал, где гостиная и милая уборная с ароматическими палочками в вазочках и маленькими полотенцами для рук… — нет, он просто разбросался руками в стороны и выдал что-то про заёбанность Итана, с которой «просто невозможно жить же», и поднял в его сторону стакан с каким-то мутным спиртом цвета забытого заднего двора. А потом, раскидавшись верхними слоями: шляпа, очки, плащ — всё слетело на ближайшие поверхности, приварился взглядом к уинтерсовскому скарбу и не смог зашлифовать шов: ткнул в тот напрямую, спросил, совсем по-детски потянул руками, когда Итан наконец дал сумку. Книги и диски. Некоторых страниц не доставало, абзацы рвались, цензурно белели пропусками — то, что он пропустил читая, что совсем не отложил в памяти; на коробках полустирались надписи маркерами: названия фильмов и каких-то лекций, может, где-то там были одни из их записанных на старую камеру глупых свиданий с Мией, или порно. Всё это реальное было вместе с остальным хламом свезено на склад и забыто под пылью и шестью долларами в неделю, так что… для Гейзенберга было не жалко.
— Неужели решил перебраться ко мне из своего стрёмного пряничного домика?
Он точно был благодарен — молчал, но Итан видел, как тот зарывался в оглавления и предисловия, смотрел, чем из этого приятнее будет топить камин, если вдруг откажет система отопления… Наверное, стоило захватить с собой что-нибудь из Розиного, совсем младенческого: про дружбу там, хорошие манеры. Хотя Гейзенберг сегодня справлялся — образцовый детский злодейчик, вроде Ледяной Королевы, Графа Олафа или Клудда, временно поверженный перед третьим актом, само очарование, может, лет через десять подросшие дети сделают из него очередной фурри-фетиш с лисьим хвостом в жопе…
Так вот по крайней мере сейчас он не мешал разбираться с компьютером: не отрываясь от книги (кажется, сейчас это была «Методы обезоруживания»), указал на самые тёмные ящики в ответ на вопрос, могут ли у него быть аккумуляторы для компьютеров-кейсов прошлого десятилетия, и сразу же послал на хуй за то, что подкинул билетик до Коцита.
Поэтому починка затянулась. Итан пытался уверовать сразу в три стула: в то, что Гейзенберг в последний раз видел что-то, получше ЭВМ размером с комнату, в газетах сороковых; в то, что сложные конструкции опускающихся панелей-лифтов и колонн моста, вертящиеся, как бык со связанными яйцами, работали не на его волшебном желании, и в то, что с контроллером аккумулятора в разваливающимся доме ничего не случилось.
Итан как раз пошёл искать провода и незадействованный электрогенератор: надо было свертеть переходник и не устроить короткое замыкание, когда Гейзенберг в очередной раз завёл подозрительно детальный разговор о поверхности, в общем-то конкретно о недавно просмотренной «дегенеративной британской помойки», являющей из себя Mock theWeek .
— Так ты следишь за мной?.. — пришлось вжимать кулаки в спинку стула у соседнего стола, чтобы не свернуть с него всё заносчивое дряньё.
— Поразмысли-ка вот о чём, Итан, — Гейзенберг насмешливо вывернулся на него, не выпуская из рук книгу, задрал брови. — Где я, по-твоему, нахожусь?
— В моём склероции…
— В твоём склероции! — в Уинтерса ткнули пальцем. — Всё, что здесь есть, не считая меня, принадлежит тебе и пополняется за счёт исключительно тебя! Всё вокруг — твоё сознание, в котором я вирусом сижу и не рыпаюсь, чтобы не дай небесная срань не спровоцировать ещё один повод показаться в «Амбрелле»!
Мию же тогда на кухне случайно задело только до царапин?.. У Итана настороженностью осело по рёбрам — теперь этот разговор казался совсем малоприятным, но забывать выяснить ту паранормальную поеботу явно не стоило.
— Что именно ты пытался сделать?
— Ты о вашей милой беседе с женой? Ничего. Может, хотел обратить внимание? Я не планировал сидеть здесь, сложив руки и ожидая, как сраная Рапунцель, пока сэр Итан разберётся с меланхолией. Я хотел заниматься делом — общим. А не мешаться или подставлять. Так что о да, Уинтерс, я слежу. Но ты, кажется, и без того отлично об этом осведомлён. Трудно не заметить, как тебя косоёбит от моего присутствия.
— И это всё? — только эти явные попытки?..
— Ты мне, блядь, какие-то извращенства предлагаешь, Уинтерс?
— Я свои личные границы проверяю, чтоб тебя!
Гейзенберг усмехнулся. Отвернул плечо, голову к столу, тесно упёрся взглядом в жёлто-освещённую стену. Неопределённо махнул рукой за спину.
— Вот твои долбанные границы — повсюду. Это я здесь чужой. Я не лезу. Не пытаюсь больше ничего разворотить. Я жду, Итан Уинтерс, — опять постановкой поплыл: голову запрокинул, пальцами зазмеил в волосы, ядовито осклабился. — Я чёртов хороший мальчик, лучший, сука, ученик в классе, я паинька.
Звучало побито палкой — безысходно. Итан осел настроем, отпустил стул, опёрся на него задом, скрестив на груди руки.
— Хорошо. Дева Мария. Свод правил того, как это работает всё, не помешал бы, знаешь.
— Прости, детка, это мой первый раз. На практике всё равно всё по пизде идёт.
Кошмарно. Наверняка это был какой-нибудь пиздецки-коварный психологически-тончайший грандиозный план по наёбыванию Итана, ну, либо он обдолбался ещё в доме Беневиенто и Гейзенберг потому казался ему не таким уж плохим парнем; — но, что бы это ни было, оно работало: стало не по себе, стало сочувственно-душно, захотелось сказать что-то вроде «да брось» и ломануться сквозь защитников всех баз, сейсмически потрясать за плечо, чтобы там, под корой и газоном, двинулось, чтоб тот — Итан не знал — расхохотался, что ли, посыпался на свой театр и ругань, порушил что-нибудь ебической хтонью… Но Гейзенберг, видимо, и вправду был ужат до апатии, временно гнул шею ниже: смиряться и прислушиваться. Может, он то же проворачивал с Мирандой, чтобы та позволила незаметно прорасти под тектонику заводом и армией. Уинтерсу только вот такой аналог на хер не сдался…
Он выдохнул перед собой. Сказал полу:
— Ты можешь — боже, я пожалею об этом — ты можешь выходить чаще, — утопить морду в ладонях не помогало — он продолжал молоть хрень. — Ну, наружу. Только постарайся быть джентльменом.
— Джентльменом? — тихо протянул Гейзенберг — и даже на слух растянулся улыбкой. — Но мне так нравилось наблюдать за твоим страхом. Абсолютно непарализующе и идиотически…
Ну да, скалился — Итан посмотрел и совсем неподдерживающе провалил обоих в паузу. И проиграл: первым запрятал ладони под мышки, повернулся к столу нашаривать глазами слепо брошенные приблуды для ремонта.
— Спасибо за приглашение, — Гейзенберг продолжал пялиться, — но пусть оно лучше будет не одно. А то ещё один разговор о личных границах — и я повешусь на палку вместо пугала.
— Без… проблем. Как тебе подавать знак? Йодлить я не умею.
— Да ну. Тук-тук?
Под руки просыпалась усмешка.
— Компьютером пользоваться умеешь?
