Чёртов знак

— «Неучтённые потери»? — Мы знаем только о тех, кого в округе потеряли местные, а как и с чем или кем этот образец попал в долину, мы ещё выясняем. — Три недели прошло, Крис… — Это командная игра, Итан. У неё есть правила. Теперь это была Венгрия. Лес на самой границе, где-то в середине ничего с непроизносимым названием, дубами, терновником и кладбищем в часе езды на внедорожниках, которые использовала BSAA, чтобы протащить сюда по болоту оборудование и кое-чего погорячее. Раньше здесь было русло реки, заросшее кустарниками и миллионом цветов с птичьими названиями, вроде бы пастбища и песчаные дюны на сухих сторонах холмов, но оно поросло всё к хренам лесом, пятнами прикрылось от солнца и высыпало, как гнойниками, полузабытыми недо-особняками, вокруг которых остались пара-тройка конюшен и свиные загоны. Сейчас не осталось и этого: поверх терновника, где-то в пятистах ярдах, торчало верхушками облезлых крыш и спёрто несло гнилой вонью, а вокруг истыкалось палатками и подошвами изгвазданных в грязи берцев, выше которых Итан сквозь тень от ладони оглядывал расстёгнутые и розово-мокрые шеи оперативников. У Криса здесь были только его серые хмурые задницы и вечно занятый Чарли с тентом и эмбрионной коллекцией плесени в банках. Упакованного в кевлар и снаряжение, Итана Редфилд протащил сюда трансатлантикой за каких-то пятнадцать часов, измариновав до и после в амбрелловских узких котлах с уксусом и уяснениями — он умел только в такую готовку, потому Волки давились протеиновыми батончиками и расплавившимися Hershey’s, пока Итан забивал по кадык очередную порцию отборного дерьма: мицельное гнездо, заражённые, почти готовые огнемёты и мецетотоксичные слойки. Ему бы еды человеческой поесть и отоспаться… Гейзенберг при кожаном параде крестил на груди руки и по-сучьи скалился в Криса. Засранец сидел тошнотой под челюстью всю дорогу, смотрел в иллюминаторы и невидящие его глаза, склабился, складывая слова в софистику и похабщину — развлекался, у него вообще намечался охрененный уикэнд: хлеб и зрелища. Дева Мария, Уинтерсу хоть сраных безглютеновых хлебцев пожевать… — Официально гражданских внутри семеро, — Крис ткнул в пополняющийся отчёт на экране компьютера. — И милая Белоснежка. Убийственные Итановы взгляды Гейзенберг игнорировал. — И «образец». Того бы запереть: запихать поглубже в рожь и ржавчину, придавив просьбой не высовываться. Но… начали появляться «но» — с ним стало забавнее. И компанейски. — Вряд ли это Эвелина, — додавливал Редфилд. — Почерк и повадки другие, но шанс вмешательства или удалённого контроля есть, так что без шума, понял? Только разведка. Количество заражённых, живых, готовность сотрудничать, источник, планы — любые зацепки; по возможности, если залезешь в структуру — будет отлично. Только, Итан, не геройствовать. Выбирайся сразу, как почувствуешь угрозу: у нас с тобой немного другие приоритеты. — Ну надо же, — Уинтерс вёл взглядом отшагивавшего вокруг Гейзенберга, — капитан Питер Блад. Сын истинной церкви. — И поосторожнее с безбилетниками, — Крис видел, как смещалось внимание мимо. У них обоих, у «мимо» и Редфилда, с взаимным пренебрежением сходилось — в основном по зрачкам Итана и его тупым полу-усмешкам, потому что опосредованные диалоги сливались до уровня школьных туалетов и ненависти по факту нахождения рядом. Неплохо так сбрасывало напряжение — Уинтерсу по крайней мере, по крайней мере конкретно в текущий момент, когда надо бы вообще-то переварить желудочный сок и бесполезную информацию про «не лезь на рожон»: приоритеты были и у него лично. Выйти из венгерского мицельного сгустка в собственный склероций, к примеру. Посмотреть, потянет ли его к Бейкеру или Розе в Луизиане и Миннесоте, если для плесени вообще применима география. О том, заглянуть ли в Деревню, маньячно обсессировало на периферии — может, это вовсе не его было, может Гейзенберг всё же пророс и корнями тянулся домой. Хотя тоже… О доме что и было сомнительно… Было только… одно из немногих мест, где Итан действительно видел Гейзенберга — почти впаянного в пространство и свет, как Ренессанс и золотая Голландия, — это спечаток верхних этажей фабрики, и он всё равно думал (без цели, так, размазано по белому), что всё это хлам и место, куда его пустили, даже если хозяин проводил большую часть своего по лампочкам светового дня здесь. И три года назад, и в текущем жил-то тот точно не в этой норе, не среди проводов, металлической пыли и бравад про человечность, спал, ел, извращался до создателя, не сублимировал, плакал, если умел — не здесь; наверняка же и не жил, не хранил личных дневников, действительно любимых книг, не разбрасывался, судя по ровно связанным кипам бумаг, совсем уж околодушевным. Уинтерс был в домах — точно жилых — Димитреску и Моро — и те охренеть как были похожи на чёртовы злодейские логова; у Беневиенто… было мило, по-своему человечно, если бы она ещё не обдалбывала гостей галлюциногенами, которые не хило так прижимали к коврам штанишки фунтами флэшбэков. У луизианских он оползал все подвалы, сараи и Зоин фургончик — там однозначно прошло слишком мало времени для обездоливания… А у Гейзенберга он только фабричные помещения и видел — хотелось на это надеяться, по-фарисейски и книжнически, с пальцами в ранах очевидных доказательств и прежде, чем насадиться на Крисовы «я так и говорил». Правда, спрашивать об этом у Уинтерса желания не было, точнее подбирать для этого слова — Гейзенберг вроде как тоже не особо в глуби у него рылся — подсматривал иногда, но это было почти по-детски: дразнить и отхватывать за интерес. Но Итан пошёл бы, с вниманием и лояльностью, захватил бы даже приличествовавшие пинты алкашки или букет из ржи и крапивы собрал бы, если б его позвали. Если б Гейзенберг, как обещал, начал разговаривать. Но тот продолжал скалиться. Провожая взглядом спину Криса, уходя разглядывать мониторы и чёрные ящики с оружием, притираясь плечом от скуки и ожидания, подскакивая за спину Чарли и колбу с местной плесенью, высматривая исподлобья, как Уинтерс вталкивает в рот последние чечевичные ложки и смурно тянет носом сухой солнечный воздух. — Готов? — Грэм дёрнул к лицу запястье с часами. — Контрольные полчаса. — Поехали… — только кое-что ещё — аллергией вздувшееся от хитровыебанных гримас… Поведя плечом, Итан поднялся взглядом от бликующего стекла к Гейзенбергу. «Вряд ли я подам тебе идею, — адресно подумалось, — так что спрошу прямо. Если почувствуешь, что представится возможность, ты заберёшь у меня тело?» Ему отдало эхом усмешки по рёбрам. В ареоле суживающегося пространства вокруг Гейзенберга, всё это налётом выкипало в тревогу — не к месту, но Уинтерс как обычно идиотом дошёл до двухсот двенадцати по Фаренгейту только сейчас. А был ли дом вообще? А как не думать про белую обезьяну? «Это же охренеть как заманчиво, Уинтерс. Я так много узнал у тебя, — Гейзенберг, укутываясь овалом лица в темноту, улыбался морщинками у глаз. — В комнатке твоей был, лазал по ящикам, разглядывал фотографии, видел пометки на полях книг…» Слишком личное для попытки отшутиться — о, Итан так надеялся. Под грудиной забило пульсом. Уинтерс больше не мог говорить, даже в собственной голове — и, помогая себе, он стал едва шевелить губами: охрененное усилие ради сомнительного: «У тебя будут проблемы». Гейзенберг просыпался смешками под ноги. «Твоя способность слишком поздно задумываться о последствиях собственных действий… Обожаю её». Он Итана и втащил, ощутимо так, жутко неестественно, прямо как в миннесотской «Амбрелле» — и так же отпустил падать по воронке в одиночестве. Чернобог, кажется, везде был одинаков: оледеневшее до костного мозга нихуя, сосущее под всем столовым сервизом. Уинтерса окунало, притапливало в своё же нутро, обматывая кишками и перемолотым в кашу сознанием: под бантиками петель подохли и дыхание, и звуки — снова, опять, в раз, всё ещё помещавшийся на ладони, но так бестолково, что всё равно не привыкнуть было. Физиология гарцевала к чёрту. Он вдруг забывал даже о кончиках пальцев, — и тут же знал о всех своих и чьих-то ещё ноющих шрамах и каждом вставшем от холода волоске. До качки и переливающихся толчков. Охрененно отвратительно. Ещё и охапкой впихнулись все воспоминания об июньской жаре и поте, стоило только наступить на поверхность: там за ними прогрузкой повтискивалось и остальное: пространство-время, предметы, физика, мировоззрение. Фонарик, пистолет. Мицелий был не слишком гостеприимен: Уинтерс топтался на зарастающей дороге перед домом. Под ногами мелко бился выложенный камень, кругло, как от капель, влажнела пыль, кирпичом крошился разбитый остов камина и его трубы — никакого сраного Рождества больше. Как и звезды: Итан задрал подбородок — а неба не было. Бугристый, под ливневые тучи купол был не в счёт, как и бутафорский сайлент-хиллский туман, выползший из-под террасы и ближайших кустов шиповника. Всё выглядело… сплошным непроглядным ёбаным болотом, и так же тихо звучало, так же воняло и пыталось дышать — раздутый утопленник. Итан проверил в кармане навигатор — компас Бейкера представлялся слишком волшебным. Казалось — самоубийственно — что времени достаточно, что успеется обойти развалины, подпол проверить и попытаться сработаться с GPS — тут-то всё равно никого не было. И ничего почти: дотлевающие угли загородного особнячка, атомные тени горшечных цветов на стенах, нити занавесок, дёргающиеся из гнили жирные мухи, плоско отсвечивающее от фонарика стекло, где осталось (по рёбрам окон, косым дверям шкафов, по глубоко разбитой кухонной плите)… Уинтерс обходил комнаты по следам порогов и дверных косяков — ни хрена, рекламный котёнок останется без Whiskas. Мицелий ощерился и слишком откровенно выжимал его в верхние слои. Пока Итан не нашёл детскую. Такую же до последнего звука выпотрошенную, кроме неутихающего клокота утопления, будто весь оставшийся дом медленно погружался в торф. Пиздецки успокаивающе, до странного ощущения власти над местом и его состоянием, хоть плейлистом на ночь ставить: он подросток, он ломится по заброшкам и хочет через Уиджи поговорить с призраками; — он печёнкой чувствует, как его наёбывают поверх тоскливого сострадания. В углу двухэтажным следом когда-то стояла кровать, наверное, на погодок, грязно-жёлтым обрывышем на булавках вис постер, развалено пыталась достаивать игрушечная лошадь со сломанной шеей — тут дети уже начали, уже могли с месяц оплывать в плесени копиями из чужих воспоминаний… А где-то мог быть розовый сад с перекрашенными головами… Но лошадь… великолепная игрушка, пока родители обкатывали настоящих. Итан подошёл ближе, тронул пальцами торчащий из-под синтетической шерсти каркас. Два из семи. На макушку капнуло. Уинтерс тут же поднял глаза, поднял руку, чтоб поймать вторую каплю, чтобы размазать на пробу по подушечкам. На свету отбликовали черви. — Сука! В волосах тоже были они. Итан рвано дёрнул фонариком: с потолка, сквозь доски сочились. Капали. Смотрели из щели — правда, уже не они. Хихикали и убегающе топали — не они. — Твою мать… — подтверждённые два из семи. Надо было идти следом (прикрыть на немного глаза, чтоб удобнее давиться мыслями о дочери было) — шарашить дальше, ворочая ногами труху и трупы. Коридоры опять эти сраные вымащивались под подошвы: жёлтый кирпич, красные башмаки. Кто-то здесь дружил с Дороти Боже, хотелось проржаться: «странность не имеет значения», особенно когда вокруг всё становится пиздецки зловещим от того, как заваливался в формы мицелий, наращивая высоту стен и берлинскую площадь ковров под детское восприятие, как тот, съёживаясь от холода и багровея, наслаивался на фигуру их отца и вымазывал его кожу в кровь и ошмётки плоти. Что-то из его прошлого, может, в семье он перегибал с плохим полицейским, или саморучно забил однажды коня или свинью — не важно было, тот был не в себе, стоял пустой электричкой, ворочая башкой вслед бегающим детям. Третий. Четвёртая, добрый полицейский, прошедшая от получаса четверть — женщина отыскалась за дверью в подвал. Итан даже не пытался понять инсталляцию. Молча подошёл к вдруг потерявшему сиблинга ребёнку, намертво застывшему лицом в ладонях такой же опустошённой матери, и на пробу уложил на тонкое плечо руку — не эфемерно, ощутил хлопок футболки, ключицу, отсутствие тепла и движения. Уинтерса тут всё ещё подозрительно не замечали. Он осмотрелся — и позволил себе включить навигатор, начать дублирование реплики: ему нужна была карта, или структура, как сформулировался Крис. Устройство должно было подключиться к жидкой бездне, прямиком к аутоиндукторам — кошмарных усилий стоило Уинтерсу убедить себя, что это всё как хренов Wi-Fi. Однако ж в склероции работало, иногда миленькой зелёной мерцалкой изображало Гейзенберга на территории его железного гнезда; даже сюда в карман положилось. Загрузку по дисплею вело долго… — Сэр… — тихим шёпотом по самому краю слуха. — Пожалуйста, прекратите. Это был ребёнок — хрустально-хрупкий, как его голос — он будто бы даже вздохнул, прерывисто и до безразличия обречённо, так, словно он от страха пропустил момент, когда предупреждение имело бы смысл. Хотелось посмотреть, заглянуть за топорщащиеся ушные раковинки, но Итану показалось — больным чёртовым мгновеньем — что тогда он точно разобьёт детское тельце. — Пожалуйста, — повторилось, подскочившим пульсом надулось под грудину и костяшки. — Сто-о-о-оп. Тот тонко заныл, и Уинтерс метнул взгляд: его уши перестали раздаваться в стороны — только сейчас заметил, что женские пальцы вминали детскую кожу в череп, а сама мать клонилась лбом ко лбу, стягивая уголки рта вниз, изрыгая чёрное в полутьме копошащееся нечто — уродливо обиженные часы Дали. Хныканье размазалось по обоим лицам, как ни пытайся оторвать их друг от друга — Итан хотел: хватал за плечи, кисти, сам тыкался к ним ближе, пытаясь сказать что-то, зачем-то узнать имена, заставить послушать, объяснить. Ударивший в виски адреналин не давал отпустить их, животно воющих друг другу в глотки, начавших раскачиваться и елозить коленями по дереву пола; потому Уинтерс просрал и значение визга: он рванулся сильнее к ребёнку, чтоб сгрести себе — «он ещё в порядке, он смеялся, он в порядке, ещё в порядке», — но надо было закрывать голову — свою. По ней двинуло. Сначала глухим топотом, приблизившимся слишком быстро, потом болью: жёсткой и точечной, размером с кулак. Итан на хер забыл про отца. Потому и получил — горячечно, остро, до темноты в сознании; но ноги выдержали, и он нагнал в конечности пульса. Ребёнка пришлось отпустить, чтобы тут же рвануться в поворот и увидеть ещё одну гротескно перекошенную ещё одним Дали морду — хорошо, что не текли стены. Хреново, что Уинтерс пропустил ещё один удар. Бугай был быстрее, весь в порванных движениях и судорогах: рухнул ручищей на висок, на челюсть, на основание шеи и рёбра под ней — сраный дровосек. Итана вдолбили в отупляющий инстинкт, и боль забором перебила всё по седьмой позвонок: он не знал больше, что у него был пистолет, не знал, что стало с GPS в его руках — о руках почти не знал, лишь то, что можно толкнуться: согнуть тело, подлезть под кулаки и предплечья и толкнуться всей массой. Туша сверху заорала. Совсем не человеком: крик был слишком прямой и открытый, будто под гланды втиснутый, собранный с целого леса глотками птиц, кабанов, ланей, лесных котов, пародирующий их всех разом, одним мгновеньем всеобщего животного крика. И следом и женщина, и ребёнок распахнулись звуками, и Уинтерс на мгновение оглох. А хотелось бы дольше. Хотелось бы не слышать этого страшного резонанса чего-то пиздецки огромного. Итан вбил волну дребезга обратно по рту и носу — и те пластилиново смялись. Вбил по груди обеими руками — мешало — чем-то отбросился в темноту и, ударив ещё раз, нажал на чужие запястья, гвоздя к дрожащему полу, навалился, локтем упёр в горло, только бы звук приглушить. И мужик сразу заткнулся, захлопнул пасть, обмяк, отрешился, глазами уплыл под веки — и плаксиво вздохнул, дрожа губами. Казалось, у Уинтерса должны были высыпаться глаза: он снова чувствовал себя, чувствовал, как широко распахнут и сосредоточен взгляд, как мышцы рвёт напряжением, как он хочет говорить слова, но ни хуя не знает какие: человеческие уйдут мимо, и он следом заорёт сам. Совсем как в Деревне… Из темноты направленно вспыхнуло светом. Рефлекторно отвернувшись, Итан заставил себя смотреть поверх луча, узнавать: фонарик, его и отбросил раньше, сейчас его держал ребёнок, второй, нашедшийся, насмехающийся… — Вот Вы! — сказал. И засмеялся, будто осалил и вытворил сущую дрянь. И выключил фонарик. Итан ослеп. С зашедшимся сердцем отпустил горло и верёвочные руки дровосека, пытаясь расслышать хоть что-нибудь, что не было бы собственным и чьим-то ещё прерывистым дыханием, попытался сползти с мужской туши — и не смог. Влип в чужие бёдра, нагревшиеся и растёкшиеся, как расплавившаяся от пожара синтетика, ощутил, что те, вместе со всем эпителием, перчаточно слезшим с чужих жира и мышц, залакировались и слизью наползли на его торс, и начали втапливать в себя, в мягчающие кости и доски. Разрядно подумалось о Гейзенберге: Уинтерс хотел звать на помощь, он паниковал, он тонул в луже из человека и наверняка выглядел сейчас, как гребаная Мишель Пфайфер в латексе Женщины-кошки, он не хотел оставаться один, а ему всё не отзывались — ничем и никак, ни единого импульса, ни эха. Может быть, где-то истерично попискивал навигатор, но Итан не переваривал сейчас ничего, кроме жутчайшего удушья, страха и желания забиться в угол. А потом на него посмотрели. Парой десятков жёлто-больных склер с белёсыми радужками посмотрели, выдавая, что пространства вокруг больше, чем позволяли пол, потолки и фундамент. И их бы считать, это всё неучтённые потери, случайно пожранные плесенью, но Итан валился мимо и вдруг делал это слишком быстро для мыслей — он упал, убийственно плоско, словно в бетон, едва успев выставить руки и всё равно расплескавшись на ломанный треск и стон. Вокруг всё, что было осклизлого, текучего и холодного, перестало биться о края и затекать внутрь: удалось вздохнуть, захрипеть кашлем, почувствовать, как от кожи оттекает стылость. Слайм — вот на что эта хрень была похожа. Огромный, разъёбанный по подвалу слайм, который теперь ёжился, жал гнилые коренья, отползая к стене и вибрируя в нытьё, чертовски громкое, то, что хором воспроизводила семейка Гэлвинов наверху и что сейчас из эпицентра раскачивало вклеенные в перекрытия особняка тела. Итан пытался подняться, когда те перезревши начали обваливаться вниз — мерзотные короткие звуки дробления. Как охеренно было просрать фонарик: он не мог видеть распластанные по грязи и сломанные одни под другими конечности, он с трудом различал их рваные движения, остаточную агонию, пока их ворочало по поверхности, сдавливая в комья. Зато вонь была что надо — плотная, железно-сладкая гниль. У Уинтерса предблевотно заколотило в горле. Как-то очень паршиво всё выходило. Он этого не хотел. Совсем, сука. Уверенности в том, как долго он простоит на своих двоих посреди этого каннибальского рагу, не было: Итан просто расшатался на месте и решил, что осмотрится в свете полного до сих пор магазина. Пятнадцать патронов всего — Крис же просил без шума. Первый вспышкой ушёл прямо, навылет пропорол ближайшее проблендеренное тело и раскалённо вошёл в щупальце взревевшей плесени. Та определённо не была похожа на что-то осознанное, ничего из того, с чем Итан сталкивался прежде, никаких фразочек с обещаниями убить — сплошь пульс и инстинкты. Она сидела, прорастая корнями в болоте мицелия, тихая и голодная, жрала почву и всех, кто по ней ходил, и дичала без хозяина, наращивая размеры. Половина патронов повязла в плоти, побив трупы-пазлы, не высветив ничего, кроме обрывков внутренностей и распаханного выстрелами рванья щупалец. В прошлый раз его вытащил Чарли. В этот — Итан ждать не мог. Его тянуло тошнить желчью и плакать. Он хотел в душ с абразивом и мертвецки заснуть под тупые подкасты. Он выстрелил в седьмой раз. «Вытащи меня. Похрен как». Восьмой. Он вспомнил про писк. Девятый. Закрыл, как мог, уши, только бы не ёбнуться от воплей. Нашарил в кармане GPS, прогрузившийся, бивший по тёмному экрану пикселами-обозначениями, мокрыми руками заляпал экстренную кнопку. Десятый, одиннадцатый — гомункулы кончились, физически: их запах всё равно плотно разъедал носоглотку, пока плесень медузно впитывалась в бетон и торф, хаотично мотая растрескавшимися корнями. Уинтерс думал увернуться — и оступился: вновь повалился глубоко вниз, успевая вместить под скальп закрывающийся над ним дверной проём. По глазам ослепительно вдарило светом. Итану тут же стало до испарины душно, объёмно и разрывающе-свободно — пиздецки хреново. Похоже было, будто бы он вышел из аэропорта в тропики с жесточайшим похмельем после драки: ни вертикалей, ни синяков, ни веры в реальность. Его тут же вывернуло — кажется, кому-то на берцы — и тут же тряхнуло за плечо и, дождавшись последних судорог, развернуло к слишком уж серьёзному лицу Редфилда. — Эй, эй! — он жёстко схватил за скулы. — Итан? — Капитан, мне нужно провести тест… — Не вовремя, Пёс. Твою мать… — Крис дёрнулся, оборачиваясь на вой — Уинтерс с трудом сложил, что инфернальный скулёж лезет не из башки, а сквозь терновник, дубы и футы — уже наяву. Хотелось хотя бы сесть. И расстегнуться. Но Редфилд сжал сильнее. — Слушай, — он приблизился и понизил голос, — что я Розе подарил на её второй день рождения, ну? Итан упрямо мотнул головой, освобождаясь. — Сраный пистолет с мыльными пузырями. — Сколько заражённых? — Все. Больше десяти. — Блядство. Ну, по-тихому уже не получится. Посиди-ка здесь пока, — Крис поднялся с колен и дал знак Волкам. — Выдвигаемся. И Итана припалило солнцем: то висло ниже уровня палаточной крыши и, путаясь в кронах, всё равно жгло роговицу и соль на открытой коже. В лагере организованной паникой задвигалось всё: хлопали полиэтиленовые стены тентов, крышки кейсов, ящиков, багажников с оружием, в кашу переминались трава и грязь, по ушам било командами, распоряжениями, поднимающимся из земли рёвом плесени; — и это всё стало утекать с поляны в лес, сочась сквозь стволы, ветки, и друг друга. Уинтерс терялся: вокруг стало слишком громко и по-броуновски наводнённо; по ноздрям и горлу до головокружения в компанию к подвальной вони забивало запахами пота, прелой листвы и горячего пластика; вода, которую он хлебал второй бутылкой, жгла и сластила, совершенно не облегчая состояния; а по груди заново разжигало адреналином и совсем новой стадной потребностью хватать пушку и бежать вслед рассредотачиванию — он ни хера не понимал, что делать. Гейзенберга обозримо не замечалось: тот не показывался, не огрызался на окрики в мыслях, на «если это, блядь, была твоя дверь, я чертовски благодарен», не душил сигарным дымом, даже восприятием, предположением не своих чувств не отсвечивал — складывалось… Итан не знал, что именно, у него под скальпом распахано было подчистую, но, кажется, у него, всего переёбанного, подмывало уйти в мицелий, порыться в склероции: могло ведь что-то случиться? в плане, в гейзенберговских границах? в смысле, будет ли на месте его лего-гаражей кратер или холм вычищено порастёт пшеницей? это будет ощущаться как прежде?.. И да, Уинтерс откровенно гноем давил из себя драму: саможалелка включилась сама на закономерном питании из прожитого пиздеца и вечного его спутника — сраного одиночества. О, ему нужно было всего пару минут на это. Он снова бродяга и Человек-без-имени. А этот венгерский пожранный особняк его Сан-Мигель, а прощающийся мертвец… усажен был в вертолёт. Тот пикирующе прохлопал лопастями совсем низко, выбрив верхушки каштанов, и, коптя путь дымом, тяжело порушился в самый край лагеря, где разломал винт, часть кабины и вывалил из нутра двоих уцелевших, подорвав с насиженной задницы Итана. Он хотел помочь, оттащить тела от агонизирующего вертолёта, проверить, сунуть аптечку, сунуться сам, только бы нырнуть в действие. Он видел, подбегая, как пытался ползти оперативник, как второй сунулся обратно, высыпая кейсы, барабанные магазины, гранаты; заметил, как ломаются дубы со стороны плесени, как та, корнем прорывая грохот, валится сверху, с дуги размаха. Уинтерс задохнулся под его тенью — на мгновенье, фатальное до прямого рукопожатия с Шубертом и всеми его ангелами. Щупальце ухнуло в пяти футах, смяло металл обшивки, разбросавшись осколками стёкол, но не задев бойца: Итан успел толкнуться, запихав рефлекс прикинуться камнем в ещё сухие штанишки, и на отбивающем по вискам пульсе подобрал с земли винтовку, нащупав переводчик огня, вскинул ствол — и почти упёрся им во вызверившуюся плесень. И тут же увернул тело, пропуская пролетевший мимо обломок несущего винта. Тот вбился в щупальце, проломил его и содрал торфяной слой ярдов на тридцать. Взгляд метнулся к вертолёту: не взрыв, не ещё один мицельный отросток, — мазнул проверкой по оперативникам и вернулся к визжавшей извивающейся культе, куда Итан с запала пострелял, исполосовав плесень в нитки, и понял, что, отмахиваясь от воплей за деревьями, хрипит и задыхается сам — в кашле от прогорклого курева. — Приберёг бы патроны, Уинтерс! Гейзенберг шёл по пропаханной борозде, серьёзный, ссутулившийся от того, что прикрывался от пекла ладонью и из второй пеплом развеивавший в воздух сигару. Под всей грудиной разом как-то полегчало, и Итан, сам не понимая, то ли на дофамине, то ли на кортизоле, выдохнул в него «сволочью» и обдолбанным тонкими материями алхимиком дёрнулся навстречу, только чтобы тут же осознаться и заняться материально-нижайшим: насущно подбитая поддержка с воздуха. — Хэй! — осипше проорал Итан, по всей видимости, пилоту. — Ты в порядке? Разберёшься здесь? Тот, не сводя глаз с хрустко рассыпающегося обрубка, кивнул и сиротой провалился на тысячу ярдов в себя: невовремя, неуместно, Итану это по приоритетам не сдалось — сразу переключился вниманием на прошагавшего мимо оперативника Гейзенберга. Он вскинул руку, криво приволокши к уинтерсовским ногам вываленные ящики и боеприпасы, должно быть, самые ценные, судя по маркерам RAMRODs на наклейках, и кивнул на них: — Собирай вещички. — Что-то в особняке забыл? — Уинтерс в темпе зашарил по арсеналу, попихав в карманы и подсумки магазины и отдельные патроны из коробочек. — Или потянуло на добрые дела? — Ты бы язык свой попридержал, сладкий, — под подбородок ткнулась граната, заставила отдёрнуть голову, поднять наверх взгляд — а там засветило кислым оскалом и самодовольством: — А то за сегодня ты мне уже дважды должен. Итан упаковал гранату, осмотрелся и порысил под дубы, от солнца, от зашевелившегося пилота, которого он напоследок сильно двинул в плечо и ткнул в приказную конкретику, унося с собой боекомплект с винцом-винтовкой, свою предвкушающую — хьюстон — проблемы задницу и ком метафоричных желудочных бабочек в виде грёбаного феникса с джокерским ебалом. Было что-то неправильное в цветах под тяжёлой экипировочной обувью, даже если изгваздывать в их мелькающем месиве взгляд, только бы не навернуться с лишней сотней фунтов поверх собственных — ни на унцию не грёбаная поэтика. Как похороны в солнечный день. Разноцветно-зелёный мох, какие-то вьюнки и звёздочки — и шагом влево истоптанная до радужных луж трясина следов: подошвы, наколенники, триподы, снайперские животы, и всё устремлено в одну категоричность и оставлено уже тихим, чтобы впереди, на заднем дворе участка с разбитыми фламинго и оленятами разорваться на толпу. В фильмах массовые сцены погонь Уинтерса напрягали: пытающиеся встать лошади, разворотившиеся друг об друга машины, термитные человеческие массы — это до жути слепо тянуло замешиваться к ним и отключать мозг. Ни выдуманно-смешных поз в прыжке с пирса, ни песен у костра, ни кричалок на трибунах… Застывший на границе жилой территории, Итан видел только конвульсирующий хаос, разъёбанный вывалившимися из-под черепицы особняка щупальцами. Ни одного цельно-составленного человека — движения и металлические оболочки. За ворот тактической кофты сильно сжали. — Соберись-ка, — голос Гейзенберга звучал, как под водой. — И больше по сторонам смотри. Глаз пытался уцепиться за что-то знакомое: Итан хотел искать Волков — и не мог. Не видел, сам раздробился и уменьшился, потерялся в нашивках и шлемах, знакомо вогнулся под кожу диссоциацией и вдруг почти успокоился. Паника прорубилась во внутренности, глубоко под рёбра и норадреналин, а сам он выперся в гущу, вспомнив сквозь перчатки из кевлара и собственного тела о тяжести винтовки, вскинул её, навёлся прицелом и с неуместным умиротворением получил обратно выстрелы мицельным воем; — и вот теперь он мог позволить себе отвлекаться. — Ты выходил, да? Из склероция? Гейзенберг, рвано обтекающий оперативников, с ленивым разочарованием посмотрел в ответ. — Я ведь тебе говорил, Итан, херову кучу раз, что не высовываюсь в мицелий. — Как тогда вытащил? — Двери, Уинтерс! — он распахнулся руками. — Не делай вид, будто забыл, как выбрался из мицелия в «Амбрелле» в первый раз. Думал, ты сразу понял, что я только выталкиваю тебя из твоего склероция… — Что? Ты всё это время мог просто меня вышвырнуть? — Не мог. Даже если бы хотел, я лишь помогаю осуществить то, что ты намереваешься сделать. С Розой таких, — Гейзенберг многозначительно притормозил, — осложнений не было бы. — Считаешь, телом ошибся? — Да нет. С телом-то как раз всё неплохо… — растянулся в улыбку и тут же словился: импульсом толкнул Итана за металл в сторону, не позволяя погрестись под ударившим щупальцем, куда следом вплавилось несколько уинтерсовских пуль. Скалясь, Гейзенберг показал ему три пальца. И ответно получил от Итана один. Прежде, чем тому двинуло в грудь — на этот раз физической рукой. — Не высовываться! — Сквозь очки шлема огрызнулись яростью. — Соблюдай порядок, мать твою! Уинтерс оторал «есть» — и без того знал, что отсвечивал здесь лишним, и быстро напоролся взглядом на нашивку. — Где «Волки», лейтенант? Тот, уже отвернувшийся к взревевшей плесени, раздражённо дёрнулся обратно. — Да сука! Повтори! — Где отряд Редфилда? «С другой стороны объекта» — того, что оставалось от особнячка после обстрелов и бешеных толчков мицельных корней: у них там своё дело, им там можно было бить выстрелами окна, прошивая насквозь и биоорганику, у них там не было проблем с агрессией, которую та опрокидывала на источник разрывов от самых заурядных пуль. Но щупальца были и у них (Итан видел их, обходя мятые альпийскую горку и яблони): переливались через скат третьего этажа, пики открытого балкончика, давили траву, трескали вымощенную из плоского камня дорогу, по которой Уинтерс уже заходил в спечаток; — все, кроме той, что умирающе болталась над Чарли, вяло колотясь об окно и воткнутые в неё колбы с подавителями и датчики. Грэм, спиной плотно подпиравший бетонный фундамент, время от времени постреливал практически в воздух, не давая активным корням отбиваться и лупить по оборудованию; — даже поводка не нужно было, хороший мальчик ждал снаружи, следил за ситуацией и делился впечатлениями от лучших зрения и слуха. Итана заметили сразу: он зацепил горшок с топиарием, уворачиваясь от плесени, и выпустил в неё остатки обоймы, отстреливая и матеря проломившие фронтальную стену отростки, пока Гейзенберг вдавливал их обратно в нутро дома, швырнув в них садовую тележку и весь каркас водосточных труб по искорёженному периметру — вышло шумно, Чарли поднял глаза и махнул рукой. — Капитан. Уинтерс подошёл, — сказал он в гарнитуру. — Спрашивает, как ты? Гейзенберг по-ублюдски хохотнул. — О-о-о, а сам проверить не выйдет? — Порядок, — отрезал Уинтерс и хлопнул по нежизнеспособно-пухлым карманам. — Прихватил с собой кое-что. Грэм одобрительно кивнул, снова обращаясь к гарнитуре: — У него ПУМБД из вертолёта, — и, молча выслушав что-то в ответ, поднял к Итану голову, улыбаясь совсем уж ребёнком: — Чаевые за доставку? Проглотив первое желание послать на хер, Уинтерс дошёл возбуждённым мозгом, что ему вообще-то давали выбор: он мог остаться курьером и отсидеться на периферии разведчиком, которым его сюда на бумажных самолётиках и отправили, и завистливо подохнуть от того, что остался не у дел и с целой жопой. Чарли он не ответил. Для протокола кинул под ноги «я пошёл» и грузно пошагал к забавно уцелевший двери. — Лестница на цоколь в конце коридора направо. — Да знаю. — Какой милый мальчик, — отозвался из-за плеча Гейзенберг. — О, понравился? Кислое ехидство его не заводило — было выучено, потому он, не распаляясь, неудовлетворённо зеркалил: — Раньше у вас быстрее выходило. А Пернатая Мразь неплохо постаралась… — Миранда? Думаешь это её рук дело? — Безмозглый плесневик сожрал десяток людей и тихонько засел в подвале, пока «Амбрелла» месяц выплясывала вокруг с сомнительными исследованиями, а сейчас его даже ваш мецетотоксин не берёт. Может, мегамицелий приспосабливается сам, а, может, ему помогли… Дом был похож на спечаток сплагиаченным первоисточником: оставался, весь в мелко-декоративной утвари, обжитым и старым, а не хаотично слепленным из воспоминаний в подмалёвок. Дерево было деревом: стены, столы, стулья, двери, корпуса мебели, облицовка камина — видны были породы, срезы колец, выточенная залакированная фактура, как у всего здесь, реального и разрушенного. Чуть ли не под порог были обсыпаны те же стены, в той же мере сгнивали оставленные на столе продукты, так же воняло прорванным узлом канализации, — сборщики ходили здесь, совсем недавно, продолжая вкачивать в мицелий весь свой некробиоз. Гейзенберг нашёл остатки: прошагал мимо, задев плечом, обошёл кухню, дожидаясь, пока Итан взглядом пройдётся по пространству, и замер над скорченной, мумифицировано высохшей почти до тсантсы с коротким полубоксом волос, фигурой; частично истлела даже пропитавшаяся спорами одежда, крупно продранная там, где прошла пуля. То ещё занятие — рассматривать, хотя Гейзенберг наверняка себе что-то думал: может, так ли будет выглядеть Уинтерс, если прострелить башку уже ему? или жалел, что не имеет возможности наступить и глянуть, рассыпется ли фигурка?.. Итан кивнул ему идти дальше: до подвала оставались футы. Звуки, которые разворошенным фукусимским ульем гудели снаружи и едва отрезались разбитыми развалинами особняка, заглушились совершенно: всё движение в доме эпицентром скопилось здесь. Дверь была выломана, и голоса было слышно уже приближаясь. Сколько бы Итан ни видел изменений, которые волокла за собой мегамицельная мразь, эти казались — возможно из-за контрастов — довлеющими над здравым смыслом: некоторые метаморфозы принимались за должное, как схематичные изображения пространства-времени из учебников по астрономии; но подвал особняка, бескрайне и ко всем херам утонувший во тьме ангарных размеров, мозг едва понимал. Встретивший Уинтерса у лестницы Крис сказал, что в этом и проблема. Крис, показывая карту-монитор, сказал, что плесень поглотила не только людей, но и всю органику на акры вокруг, плотненько и структурно заполнив собой, и голодной коррозией тянулась к кладбищу. Крис потёр лоб и сказал, что альтернативы-то больше не было: окрестность эвакуирована, вертолёты ждут, близко больше не подлетая, а «это» надо было просто взорвать и смазать «Неоспорином», чтобы не нарывало. Сейчас они огнемётами и остатками гранат прожигали ход к центру, к тому, что Итан видел в мицелии, что жалось к стене и, впитываясь, пыталось бежать. Звучало несложно. Но Перлман, первым установивший и подорвавший гранату, уже раздробил себе голень: плесень выплюнулась на него двигающимся полуразложившимся трупом коня, — так что на уничтожение псевдоморфов с кинговских кладбищ уходили магазины патронов; и те, что дотащил на себе Уинтерс были чертовски к месту. Они, правда, ни хрена не спасали от невнимательности: в компании, особенно из которой в фоновый режим ушёл Гейзенберг, Итан расслаблялся, и, вместо того чтобы поделиться долями ответственности между каждым в отряде, вытравил ещё и их — и закономерно проебал выбросившуюся на него стаю птичьих обглотков. Свеженький и облегчённый пистолетом, он ушёл вперёд, оставив Криса и Диона обговаривать с Чарли высылку подбитого Перлмана, и запрятал поглубже в вонь и непроглядную даже при ХИСе плесень взрывчатку — и, едва отойдя для детонации, тут же задохнулся от тяжести. На жилет, на шлем и штаны разом нажало липкое живое множество, весь грёбаный оперившийся лес, так сильно, что выбило дыхание и едва не опрокинуло навзничь. Оно пропитало тактическую ткань, забилось по складкам, протиснулось под жилет и накладки и заелозило там ихорозными перьями и когтями. Итан подавился своими звуками: чувствовал, что если откроет рот, в него просочится вся эта смердящая ебень; заколотился пульсом и поднявшейся паникой, повалился на землю, придавливая то, что успело забраться под верхние слои, даже не слыша поначалу окриков и злого: «Успокойся! Успокойся, мать твою! Успокойся, Уинтерс! Успокойся!», с каждым ударом сердца орущее под скальпом всё громче. Он задыхался, хотел разбросаться всем, что мешало двигаться — но его тряхнуло, крупно и жёстко, ему приплавило к перчатке взрыватель, и в свободные пальцы упёрлось пистолетом и им же взвилось вверх. Оставалось только на спусковой крючок нажать. Гейзенберг учил его не волноваться и любить бомбы — Итан Стрейнджлавом расстрелял то, что смог увидеть через испачканные очки шлема, можно было считать, что легко отделался. На ноги ему помогли подняться: Эмили и остальные ещё бегающие метнулись на шум, добив остатки плесени, стянув респиратор и разодрав ворот кофты — Уинтерс астматически цедил вдохи. Он всё ещё чувствовал, как по коже и под ней копошатся червивые клювы и лапы. Он вонял гнилой животной плотью. Ему снова хотелось блевать и стереться из реальности абразивом. Он ненавидел эту хрень, ненавидел то, как смотрел на него вылезший Гейзенберг: отстранённой сукой, будто из строя вышла самая тупая и бесполезная его кукла. Пока тот вдруг не кивнул вопросом — Итан не понял, — и, пожевав губы, раскинул руки: — Как ты? Вышел, мол. Сам. По венам вдруг отогрело: вроде новое что-то, вроде в его комнатном зеркале воспоминаниями о заброшках потеснилось. Долго выдохнув, Уинтерс ему показал четыре пальца. Во второй раз он пропустил плесень, последним выбегая из подвала, когда мицелий вдруг проглотил установленную бомбу, оборвав детонатор, и, подрываясь, начал экспонентно распухать, ширясь и разрежённо заполняя собой всё пространство, словно сода с сахаром. Расчёта на это не было: Крис сладкое не любил и Волков погнал к выходу галопом, успевая рычать в гарнитуру Чарли вопросами про взрывчатку. Она работала, делала своё дело: гифы складывались карточным домиком, структуры сдавливались и снаружи начала проседать почва, сворачивая массовость операции, заставляя отвлекающих щупальца бойцов отходить, прямо как их отрядец тут, спотыкающийся на лестнице, с трудом хватавшийся за скользкие от расплавляющейся грибницы стены. Второй раз Итан пропустил её, потому что не смотрел по сторонам: оборачивался слишком быстро, успевая замечать только кромку, чёрный срез тени, которой мицелий заглатывал футы дерева позади него; пропустил, потому что видел труп мужика на кухне и с чего-то решил, что трое других, оставшихся последними в собственном доме, были убраны тоже. Женщина сбила его с ног, выбросившись откуда-то сбоку. Выбила винтовку и, вздохнув подыхающим зверьём, с охуенной силой нависла сверху, облив чёрно-червивой слюной и ударив затылком о пол. У Итана опасно задралась голова, он на мгновенье утоп в темноте с отпечатком силуэта позади плесневелого плеча. — Ну что ты за разъебай, Итан Уинтерс… Итан, оскалившись, зашипел от усилия — клацающее челюстями над ним тело железно не поддавалось, сколько бы Гейзенберг ни изображал из себя папашу. — Поднимайся! — ударило по вискам изнутри. В сознание полилось чем-то юношеским, взятым на слабо и доказательным — второе дыхание, «зона», берсерковы корни, хрен знает, что ещё, но Уинтерс-таки, уперевшись коленом под гниющие рёбра, за пару толчков сбросил тело с себя. Заставил собственное, потяжелевшее от усталости, вскочить на ноги, выскрести из кобуры пистолет, выстрелить. Женщина выхватила пулю плечом, начав отмирать всей левой рукой, и кинулась снова, вцепившись в ствол и проглотив раскрытой в крик пастью очередь вспышек. Голова взорвалась по нижнюю челюсть и издавала теперь только пищащее шипение, но торс продолжало мотать, до хруста стискивая пальцы вокруг пистолета; — Итан дёрнул труп на себя, разворачивая боком, вдавил ему весом вниз, прямо на кость чужого предплечья, ломая вторую руку, и отпнул в накатывающий на него гребень мицелия. Тело женщины пропало там на один переведённый вздох, на опытное движение замены магазина, на гейзенберговское: «Смотри по сторонам, паралитик хренов!», и изверглось снова, нацепляв чьи-то оборванные конечности и неразложившиеся ткани внутренностей, с отвратительно мягким звуком впитавшиеся в общий массив. Не выжидая, Уинтерс выстрелил. Сколько мог, сколько позволяли патроны. Но все до одного застыли на месте и стали сползаться обратно, выходя из плоти, которую успели пробить. Следом продрались сквозь плесень приборы со стола, каминные решётка, щипцы и совок, подсвечники, люстровые цепи, дверные ручки, гвозди, провода — всё нанизало и испещрило в клочья окружившую Итана мицельную хтонь. И та, потеряв надвигающуюся скорость, сухими песчаными хлопьями осыпалась под ноги, которые тут же потолкало прочь. Подтормаживая, Уинтерс чувствовал, как бесился внутри Гейзенберг, улежно забравшийся между костями и кожей, вплетшийся в мышцы, выволакивающий его из гнили в коридоры, предвыходные пространства и террасу, до усмешек крича смотреть глазами, а не жопой, матеря кривые выстрелы, которыми Итан достреливал то, что начало переливаться через рамы окон, что хотело попрятаться, дожидаясь, пока всё это не погорит к херам. А потом раж спал в ноль. Взгляд напоролся на ребёнка, Моисеем стоявшего на пороге особняка, болезненно худого, почти белого, в футболке, под грязью на которой всё равно можно было разглядеть придурочный детский принт. Он держал фонарик в руках, тот, что Итан потерял в мицелии; и что-то шептал: очень быстро, одними губами, бледно-потрескавшимися, и оно было словами, оно повторялось и наверняка было его родным. Он мог быть в своём уме. Ему могло повезти. Итан хотел протянуть руку… Пистолет выстрелил: хлопнул кругло и чёрно в тонкую детскую переносицу — Уинтерс его тут же отдёрнул, пространно осмотрел, будто имел к этому отношение, будто ребёнок на пороге оседал себе же под кроссовки хлопьями плоти по его вине, — а не Гейзенберга. — Какого хрена ты сделал? — выдавилось. — Прибереги надежду для дочки, — ответил он и перестал давить на всё тело сразу, уходя из ощущения присутствия. Из каминной трубы и остатков окон третьего этажа посыпался сотлевший мицелий, замаранно-серый на фоне ярчайше-голубого неба и вырвиглазной травы. Итан зажмурился, содрав с головы душный шлем, и всё равно повернул, оглядываясь вслед чужим словам, головой — увидел только Криса, бегущего навстречу. «Небольшие трудности», «Надо бы убираться отсюда», «Давай, я за тобой»… Почва под ногами ощутимо просела множественной тектоникой, почти землетрясением, и Итан разом устал: хоть навернуться здесь и остаться лежать лицом в разрушающейся лужайке. Пришлось терпеть до вертолёта. Там удалось содрать оставшуюся экипировку — большую часть не принадлежавших ему фунтов. Организм, потеряв адреналиновую подпитку, размяк и отключился, не смог даже подняться к иллюминатору, глянуть, как выглядит развороченное им гнездо плесени: они сюда свой Гранд-Каньон притащили. Ещё бы лопастями и воем полёта не шумело, но Уинтерс тогда вырубился бы вовсе, пропустил, когда в поле зрения выкарабкался Гейзенберг. Тот уселся на ряд напротив, на свободное по диагонали место, которое Крис не занимал никогда, предпочитая держать лицо поближе к лобовому стеклу, и ужался скрещенными на груди руками: не хотел говорить, не вслух и не с эмоциями — просто смотрел, стерёг чужие реакции. А Итан не знал какие. Знал (теперь уж хотел верить), что Гейзенберг прав, эгоистично и по-больному, но прав; по крайней мере, насчёт приоритетов, пересекаясь в них с Крисом. Способы их реализации всё равно металлом жгли в глотке. Уинтерс беззвучно сказал «спасибо». «За меня». Остальное он попробует переварить и не сдохнуть. Карл нахмуренно кивнул и отвернул голову.