Чёртов знак

К концу трансатлантики голову раскрашивало в овсяную муку, и Уинтерс, выжрав пачку обезбола и всё возможное внимание Криса (потому что мечущийся стонами боли поломанный Перлман явно нуждался в большем), слишком поздно догнал, что в мигрени виновато было не атмосферное давление. Вероятно, башка начала трескаться ещё в особняке, но под адреналином и лютым желанием постирать носоглотку в щелочных кислотах Итан эту боль не замечал вовсе, и та мстительной мразью начала играться с ним в доминантрикс на втором часу перелёта. И, уставшая, стихла только когда Гейзенберг сквозь обивку сиденья провалился обратно в мицелий: растворился, исчез, стал ветром в кукурузе, открыл в себе родство с Несси и всеми шотландскими чудовищами сразу. Уинтерс не видел, как тот уходил, сам миг то есть, Карл будто буквально покидал одно на двоих помещение, стоило слишком сильно закатить глаза или перестать показательно игнорировать то, что тот удумывал софистом трепать до перьев в этот раз. И, высыпаясь на вертолетную площадку вместе с остальным кевларом, Итан именно на неё, темнеющую по глазам мигрень, навесил ответственность за мысль о том, что было бы весьма кстати влезть в амбрелловскую систему именно сейчас, сдавая подучётную экипировку и внеочередной рапорт о венгерских «ковбоях-индейцах». Уинтерсовский мозг сгенерировал потрясающую причинно-следственную схему, ветвящуюся Иггдрасилем к общеиндоевропейским сводам: «охуенно на чистом желании выгорит». Он подумал, что ему определённо не хватает значений. На той возможной карте, что он выдумал себе в качестве мицельной системы. Теперь-то у него были две точки, его мерцающие звёздочки: его склероций и склероций интегрировавшейся семьи, х и у пространства; — и Итан пока не мог отказаться от вероятности, что эта карта, по-своему похерив ценность человеческого восприятия, поддалась ему хотя бы в этом: стала бы привычно-трёхмерной. Или ему просто хотелось надеяться, что теория с параллаксом не станет вековой, — он так хотел принимать участие в счастливом Розином восторге. Он пролез без спроса червём, продавив сквозь себя лишние этажи, коридоры и двери; он сказал Крису, что ему надо отойти куда потише, что его, кажется, сейчас выкинет, что вокруг потных, устало сипящих сквозь кровотечения оперативников ему воняет куревом, «если ты понимаешь» — Редфилд отмахнулся, влепил ему огрызком в лоб «пятнадцать минут» и втиснулся поглубже и поближе к сильным мира сего за табличками директорских фамилий. Четверти часа должно было хватить — ультимативно и удивительно просто. Системы пустили техподдержкой, а обрывков данных по ключевым словам хватило, чтобы наскрести адресов: или слишком далёких, или, скорее всего, физически устаревших, потому что заражённые вулканами не активничали достаточно, чтобы «засекречено» выцвело с их дел. Но так было даже лучше. Больше никаких детских рассыпающихся футболок. А некий Митчел завтра не досчитается своей флешки, наполовину закачанной «миксом для работы». И злаковым батончиком — просто потому, что Уинтерс грёбаный Джо Тёрнер. Он и допрос с пристрастием выдержал, даже пальцами не дрогнул, подписывая отчёт. И, только рухнув задом на переднее сиденье машины, почувствовал, как начал отъезжать. Итан этого не хотел. Ему думалось, что стимула будет достаточно, что его подрастрясёт от ежедневности работы-дома, что ему подожмёт, подформирует то, что начало растекаться после далёкого последнего раза: его заплывшие мышцы, его мозг, обрюзгший до рутинного ТО, его маленькие умилительные проблемки… Несколько часов так и было. Он был собран, он размышлял, планировал — мать вашу! — чётко, оптическим крестом видел последствия. Пусть даже диссоциированно — похуй, так даже легче было, так было… словно он струна, словно мог издавать надрыв. А потом он с трудом поднимал кисть к коробке передач и лживо сваливал это на усталость. Глупым вздувшимся утопленником лежал в апатии день, игнорируя пытавшегося выскрестись или втянуть внутрь Гейзенберга (хрен бы он разобрал этот стофунтовый зуд в трахее — у него не двигались больше даже мысли), вибрирующий на стекле стола телефон, отсутствие голода и болевший мочевой пузырь. Однажды (не в один миг, а спагеттифицированно однажды) заметил, как за окном стемнело во второй раз, попытался проморгаться, но так и не смог сфокусировать взгляд — и плюнул: закуклился в плед, в отвратительно жавшую потными складками вчерашнюю одежду, в отупение. Его тухлые лиловые пальцы едва касались образов Венгрии, животно напуганной плесени, погибшей семьи. У них была верховая езда, и пикники с барбекю, и слащавые стрижки огромного газона и топиариев — даже если они вызывали садовника… Дети заклеивали стены плакатными интересами, носились по лестницам, задевая руками безвкусно развешанную утварь, их ругали за смех посреди ночи, потому что у двери всегда оставляли полоску электрического света и нужно было стараться соблюдать режим сна даже летом… Словом, было полное, обычно-человеческое существование, нетронутое Уинтерсом и не затрагивающее его — и показавшее своё охрененно ужасное умирание. У ребёнка ещё оставалось сознание. У Итана разбито щипало переносицу. Он поднялся, когда на улице заверещала сигналка соседской машины: звук определённо был слишком резко-громкий, чтобы не раздражать взбухшее сознание; и ему всё равно потребовалось время, чтобы перестать ступорно пялиться в собственные ноги. Хотелось быть незаметным, хотелось тихонько не оставлять шагами ни шороха — и Итан совсем идиотически-медленно отпускал ручки ванной, поднимал крышку унитаза и стульчак, нажимал на слив, открывал кран, не смотря в зеркало. Надо было спрятаться, вот и всё. Под эпителием и в порах, откуда ещё не успел просочиться Карл. Отдать ему всё остальное, чтобы тот вывез за него: таким раздражением тот бы точно ушагал нахуй из дома без включённых ламп и скисшего ебла Уинтерса. Хватит себя жалеть… Хватило сил продержаться сидя на промявшемся диване и разблокировать телефон. Отпечатать иззвонившейся Мие извинение и обязательство проверить контакты совсем отчаявшихся учёных из ближайшей обсерватории и хороших пиццерий. Отправить Крису Бена Аффлека на его самолично заебавшееся «ты ок?». Выложить из заднего кармана джинсов нагревшуюся флешку и кротко положить на стол, чтобы было на что смотреть, расплывшись по подушкам — его полуторадюймовая совесть. И завтрак пропал, как и большая часть следующего дня: голод его наёбывал, спорадически ворошил кишки, щекотал почти осуществимой потребностью всё-таки встать и достать из холодильника хотя бы замороженную лазанью, но стоило об этом задуматься, едва лишь тронуть умозрительно нужные для этого действия — Итана едва не выворачивало. В носоглотке стояла прелая трупная вонь. Он обошёлся стаканом воды с лимоном — встал, и пошёл, и прозрел: попялился на плитку в ванной, бездумно наслизывавшись с губ холодными каплями душа на полноценный бранч; налистал из браузера в заметки список его колл-центровых жертв, поиграл в психопата, не моргая высматривающего из окна уличных детишек: в башке под гудки звонков у Уинтерса накопился класс начальной школы. Он чувствовал вину. Такую же сильную, как и придавливающую к поверхностям апатию. Неоправданную. Гейзенберг… ведь прав был, прожимая спусковой крючок. Чёртов Гейзенберг. Смешно вспоминать было, как хрестоматийно Итан обкатывал на губах его интервенцию. Как хренов подростковый герпес. Будто бы Деревни не существовало. О, гляньте, он такой смешной ворчливый гондон, ну просто загадочный отшельник со склонностью к расчленёнке, и его прямолинейность и попрание личных границ такие забавные; и, хо-хо, а что же он делает, когда Итан дрочит или через зеркало пытается достать мазью до каждого забытого уродливо расползшегося шрама; о-о-о, а как он сам эксклюзивно и редко показывает свои издробленные бока — ебучее ощущение исключительности!.. Итан же поддался. Ещё в апреле ведь. И продолжил это делать, потому что это оправдывало — бесконечно и по самые гланды — примостившегося у него во внутренностях ублюдка. И привычку курить. От которой по голодухе начинало тошнить. Апофеозом этого самовываривания дошло сообщение от его «совсем-не-ради-любви », — ну, то есть то, что Уинтерс на это сообщение ответил «еду» и соскрёбся с пледа сразу в машину. Он же был нужен. Он же почему-то считал часть смс-ки про «если ты опять меня продинамишь, я оплачу канал с порно» (на удивление чётко сформулированную часть после «я в сопли») чем-то невероятно зовущим, прямо как мифическая жопа лемминга у обрыва. И, разумеется, это было вовсе не из-за молодой весенней травы — её выжгло солнцем в будто бы совсем далёком апреле.

***

Гейзенберг стоял в изножье и, скривив рот, пялился исподлобья. — Неподходящий момент, — пробормотал Итан, и только потому, что — похмелье. — Да ну? Из удушливого сна его дёрнул наверняка Карл — исскучавшийся, весь нервно-стиснутый, ещё вчера мелькнувший хмуростью в отражении окна, когда Уинтерс вытаскивал из чужой сонной руки бутылку. Ну… зато сейчас погано было физически — и всё равно лучше, чем надираться в одиночестве джином, развалившись в отельном кресле и выслеживая отпечатки складок на пьяно раскиданном на кровати теле. Член его так и не дождался вчера — ни один из. И всё же простынь под собой Итан подмял, как-то совсем уязвимо растирая нос о незнакомый запах отельной наволочки, и пытался терпеть касания холодных ступней, пока те не стали слишком сильно его обижать, будто наобещано было другого — а всё неверно расставленные акценты. Такой дурак — пожинай теперь. Фермером с самого рассвета, потому что одному конкретному петуху больше не спалось. Гейзенберг хотел осмотреться: подрагивал не принадлежавшими ему мускулами шеи, которые от неудобного сна погано затекли и ныли, стоило Итану начать пытаться двигаться; и под веками елозил червями, наивно считая, что раздражение вот уж точно протолкнёт поглубже перегар апатии — а хер там, да? Уинтерс подавился усмешкой. И тут же перестал слышать гейзенберговское сопение: всё восприятие заострилось в осязание, навпитывало нарочитые движения — тот подлез к изголовью, надышал в скулу, мелодрамой провёл ему по щеке, выдохнул: — Доброе утро, солнышко. Итан треснул — смешками и спазмами, слишком явным ощущением собственного организма, как от пальпации. Эта херня не была сном — на нём явно пытались менять стратегии. «Так-то лучше», — убито, как мог, улыбнулся Уинтерс и на превозмогании открыл глаза. Погано. Бело-пустой потолок, бело-пустые стены, если не считать плазмы и декоративных цветков в белых горшках на белом столе с телефоном и набором визиток, белый шкаф-купе в маленьком коридорчике у входа в белую ванную — сейчас минимализм лупил по роговице, вынуждая выволакивать взгляд на чужой дышащий бок и совершенно растрепавшиеся палато-представительские волосы. Обычно они были крепко уложены лаком или убраны в короткий низкий хвост, не достающий до воротника рубашки — наверное, контрасты должны романтично волновать, даже на уровне простых договорённостей… Собственная меланхолия точно была не к месту. — Неужели у тебя планы на это тело, Итан Уинтерс? — проговорил Гейзенберг. Он сполз на пол, привалившись спиной к тумбочке. Его башкой можно было играть в Пакмана — патлы бы собрать… но эти всё равно просыпались бы у лица, и пришлось бы красть по детским магазинам Барби-заколки — Итан представлял и дрожал уголками губ. Всё ещё пьян. — И почему я думал, что у тебя более заурядные предпочтения? — продолжал Карл, весомо проезжаясь взглядом по уинтерсовским попыткам собрать себя с кровати хотя бы в позицию странно сидящего кота. — Скажем, лизание задниц, обсасывание подмышек или ступня на лице… Ах да, ты же как-то великодушно занёс мне коллекцию собственной порнографии. «Что-нибудь приглянулось?» — Трисам был ничего. «Настолько тебе одиноко? — усмехнулся в него Итан и посмотрел в сторону снова неудавшегося секса. — Боюсь, меня не поймут». — Зачем ты остался тогда? Хороший вопрос, действительно для гудящего тяжестью затылка хороший… Сорвался-то он вчера на компанию без вопрошающих глаз и волочащегося следом багажа из ответственности и хлебных крошек; а прикладываться к горлам его активным согласием не приглашали, как и мостить собственную задницу рядом — стакана воды с Alka-Seltzer и бургера с табаско было бы достаточно. Но. «Это впервые, — попробовал Итан, и всё равно кислило пиздежом. — Подумал, что-то могло случиться». — Как благородно, — протянул, усмехаясь, Гейзенберг. — О, Сэр — хренов — Итан, а проясните, как это рядом с такой раздутой мошонкой умещается ещё и самомнение? «При чём тут?.. Я помочь хотел». — С какой радости? Вы трахаетесь без обязательств. Иначе Мия не ходила бы такая взвинченная до сих пор. Под грудиной забилось. Неуместностью, виной, раздражением — ни хера Гейзенберг не менял стратегии, всё ещё всаживался в мякоть и давил до костей. Итан сжал челюсти. Пусть не лезет: себя Уинтерс фуршетом разложил, с серебра салфетками посмазывав капли подачи ради, но дальше его собственной скатерти пусть не думал соваться — и так, сука, всю ртом измарал. «Не надо. О Мие». — Ещё и это не решил. О-о, так вот ты куда… «Ты, что ли, со своим порешал? — почти дёрнулся, вспоминая о спящем по правую руку соседстве. — Когда на заводе паял к своим лего-трупам гирлянды, а в перерывах клея карту желаний на стене? На миллион решение. Никогда не посещала мысль, что эта терракотовая армия против Миранды, как термиты против моржа — они даже, мать твою, не пересеклись бы?» — Неужели ты думаешь, что у меня была альтернатива, Итан? — ощерился Гейзенберг, вперившись взглядом в воспоминания прямо перед собой. — Что я мог обкуриваться травой в куче сраных кукол, грустно блевать кислотой в озеро или заделать мухо-потомство, только бы не обращать внимание на своё ничтожество, и, может, тогда придумал бы что-нибудь получше? Не-ет. Я был честнее их всех. Я принял ситуацию. Ровно настолько, чтобы не дать себе ни на один чёртов миг смириться с её рукой у себя в заднице! «Это говорит твоя уязвлённая гордость или подаренный каду?» А вот теперь Карл смотрел адресно. И разочарованно. Прижжённым закалкой металлом. — Считаешь, это был подарок? «Я не…» — Чего ты хочешь? Что я, по-твоему, должен признать перед тобой? Карл вдруг оплыл: мягкостью и водными бликами, как песок у берега Мичигана — дотянуться и пройдёт сквозь пальцы; — Уинтерсу уже даже почти хотелось: опять слишком поздно больной башкой понял, что разговор зашёл в острое и ноющее. — Что я до усрачки боялся ебануться там? Что я думал, что Миранду со всем её абсолютным контролем мегамицелия мне одному не победить? Что я мог бы сдать её «Амбрелле», BSAA, ещё каким-нибудь ребятам с бомбами, помешать хоть как-нибудь раньше? Что я удобного момента ждал, только бы самому не подставиться? — Гейзенберг натянул уголки губ, вывернулся всей уверенностью, что нарешал себе о них обоих: — Ни я, ни ты, Итан, не долбаные рыцари чести. Каждое наше решение — исключительный акт эгоистичного желания чувствовать себя не так паршиво. Только я не успел рассовать свои привязанности по детям и партнёрам. Роза и Мия, — Итан подкинулся взглядом, — не просили оценивать их стремление жить. Ты бросался спасать их сам, ты думал только о том, как они нужны тебе: ни миру, ни другим их родным, ни самим себе. Ты каждый раз действовал в одиночку, угрожая обнаружить себя, утечки информации, подохнуть самолично и подвергнуть дополнительной опасности ещё и их. И почему-то думаешь, что я должен был что-то сделать для кого-либо, кроме себя. Лицемерно, Итан. У Гейзенберга такой светлой зеленью по глазам плескалось… до заточенного безумия свихнувшегося бомжа с картонкой о боге: он всё знал, он всё это уже пережил и был самым, сука, умным, беспомощно обделывая собственные штаны. Шрам ещё этот, кромсающий через переносицу и мимику (сколько бы тот ни мелькал, Итан, кажется, всё равно спотыкаться будет) — да всё там слишком живое и требовательное… Чёрт, Уинтерс почти потерял смысл, который Карл в него напихал, а ведь там обличения были… «Я не думал в этом ключе, — даже в голове он сам себе звучал тихо. — Я действовал и действую сейчас по ситуации». — Ситуация, где ты совсем один против плохого-плохого мира? Где же ты доверие потерял, м? «Начал в юности, — просто отдалось, с зеркалом и всем вместившимся в него эхом по заброшкам. — По частям. А ты?» — А я сошёл с ума. Если уж не оправдываться… — пихнулся в ответ Гейзенберг и натурально теперь виском уложился на край кровати. Вздохнул, сгребая к груди и цепочкам колени. Итан отражением повторил, как мог, как на бессознательном получилось. — Я всё не мог понять, почему они все просто смирились, просто придумали себе оправдания, чтобы поместить Миранду на вершину своих иерархий. Я не верил, что Сучара могла сломать их так сильно. Пока Вампирша не свила гнездо. Я только тогда понял, что всё это время вообще-то тоже был здесь. С недовольным ебалом, с бунтами, истериками, угрозами, — но оставался же. И чтобы не асфиксировать этим наедине, я… решил подождать ещё, хах… — он шаркнул головой о простынь, ещё больше спутывая пряди волос. — И придумать оправдание себе. Мол, я просто готовлюсь, коплю силы, жду союзника, ищу слабые места… Следом пришла паранойя. Мне казалось, что, даже если Миранда не знала ни хрена из того, что происходило в наших головах, даже если ей было плевать совершенно на это, только бы мы не мешались и следили за деревней… — мне казалось, что я тону всем своим мозгом в этой выгребной яме. Я сходил с ума, думая, что схожу с ума, оправдываясь перед собой же. Рука Итана сама как-то легла на лопатку, дрогнув неуверенностью в воздухе и всё равно тяжело обмякнув поверх чужой рубашки. Карл надул лёгкие. Долгим шумным вздохом: раздумывал, наверное, о паузах и драме, которые нагнал в уинтерсовское похмелье, пока то в тишину отбивало пульсом по черепу. — Вишенкой был каду. Я думал, охуенно, эта тупая сука подарила мне то, что её и убьёт. Я думал, Господь Всемогущий, как я презираю паразитов, я уничтожу Миранду и то, что она сделала со мной. Я думал, я ничего не могу сделать с тем, во что меня превратили, я просто буду делать хоть что-нибудь, только бы это не поддерживало культ… И лучше не становилось… Итан шире распустился пальцами по Гейзенбергу, а тот всё вязче тянул слова. — Я думал, о, этот псих вырезает лордов, он хочет обратно свою дочь, как я хочу свободы, мы могли бы сработаться, но Миранде об этом лучше не догадываться… Я думал, что что-то пошло не так. Что я, кажется, разучился говорить. Что мои слова не принадлежат мне, раз ты не понимаешь их смысла. Что моим ртом говорит она… — у Уинтерса вдоль грудины заскреблось сожалением, ушло протиснувшимся в очередную цезуру, но совсем ненадолго: Карл дрогнул под рукой, собрался с поверхностей всей рожей в триумфе, опять полудвинутый, искрящийся по ресницам. — Так что я отверг всё на хуй. Миранду. Её сраных каду. Надежду. «О чём ты?» — Я так и остался собой. Насколько мог. Даже перед смертью. «Ты?..» Итан всё придерживал того за лопатку, зачем-то вдумываясь ещё и в то, как та греется под папиллярными линиями. — На тряпочки, — оскалился Карл, медленно задирая подбородок. Разорвыши перекати-поле… Хотелось обжечься: это же откровенный пиздец выходил, вот так вот явно на словах, даже с учётом того, что Уинтерс с чужих валлийских земель, Брунсовых лесов — просто ёбаным Мэрлином чуял, как от гейзенберговских «пляжных животных» несло до рези в глазах непережитым. «Не сегодня, сладкий» он сказал — и Итан не стал лезть под срезанные шмотья кожи, но Карл, видимо, вызрел, невинной исповедью уселся на пол, скомкался, вон, ручки сложил, чтоб не передавливать вонь перегара и чужого неуместного тела под боком Уинтерса. Охуенное время выбрал, как всегда. Отъехавший так сильно Гейзенберг, собственной силой, своим же сойкой собранным металлом подрал себя в стимпанковский обглодыш Скелетора… Итан ведь помнил его крики: что-то про силу Розы, рабов, камнеборцов, блядь, плоть и кровь… — всё бессвязное и смолотое в одну помойную тарелку вместе с лязгом железа; взрывы помнил — многое, кроме его мицельной пыли. Так что вот и не вязалось, то ебанутое наглухо не вязалось даже вот с этим Карловым оскалом и бело-психиатрической обстановкой вокруг. Может, Уинтерс так и не проснулся ещё? Может, Гейзенберг просто сядет ему на лицо, а он пометается под ним по своей черепушке в попытках наконец очнуться? — или как там сонный паралич работает?.. Итан убрал руку. «И каково это было?» — спросил. — Плохо помню. Учитывая, что я буквально воспоминания… Надеюсь, это было по-старому, как до этой поганой суки и её плесени: больно, обидно, с запахом перекиси водорода и слезами. — Не знаю, что сказать, — прошепталось вслух. Карл по-странному позабавленно посмотрел на него. — Что тебе жаль? Теперь-то, м? «Нет, — на это Гейзенберг понимающе усмехнулся. — Мне не жаль. Мне кажется, что это пиздец. Без морально-нравственных характеристик». — В Венгрии было иначе? — почти утверждением. И вот теперь до Итана дошло — совсем уже остывшим смиренным пониманием. «Ты поэтому поболтать решил?» — Ты отвлекаешься, Итан, — Карл поднялся на ноги: у! старше и монарше. — Ходишь овчаркой с отстреленными яйцами, не зная, кому в рожу вцепиться. У тебя цель есть, не забыл? Жалей свои уязвлённые чувства, устраивай голодовки, занимайся компьютерами, дочкой, сраными праздниками, развлекайся с Крисом и его дружками, трахайся на стороне — но не забывай про блядскую Миранду. Это грёбаный кейпроллер: тебя смоет, если проебёшь момент. Свой-то я уже просрал с твоей помощью. И повторять — ты уж поверь, Уинтерс — не хочу. Расшагавшись по комнате, он теперь не мешал спустить ноги Итану: надо было хотя бы принять душ, чтоб и дальше по лбу так тупо не било от бравад. А Гейзенберг снова распалился в постановку: ткнул в Итана пальцем, когда тот на пробу попытался в вертикаль. — А вот ты со своим блядским вечно неудовлетворённым желанием оказаться каждому встречному полезным и самому себе доказать, что мир без тебя, самоубийственного солнышка, забудет в какую сторону вертеться; — ты, видимо, хочешь рискнуть. У Уинтерса вздёрнулись брови: «Самоубийственного солнышка?» — Посмотрите на него, и это единственное, что ты услышал? «Ну, — холодной насмешкой раскидал в стороны руки, — кажется, я всё же научился фильтровать твою агрессию. И я не пытаюсь самоубиться. Даже если насчёт полезности ты прав». — Не распыляйся на всех, — Гейзенберг говорил уже в спину, заруливая следом в коридор и за дверь ванной комнаты. Итан сунулся лицом под холодную струю воды, прополоскал рот, попил, вдавил мокрые пальцы в глаза, чтоб раздражение от нотаций не расплескать наружу. Ему бы подрочить и поесть чего-нибудь кисло-жирного — он хотел фо-бо. И, может быть, баночку пива из холодильника — а не вот эту метафору на СПИД от Девида Роберта Митчелла. «И кто именно оказался вдруг лишним? — Итан устало глянул в зеркало. — Убитый ребёнок? Или мой снова не случившийся секс?» — Сомневаюсь, что палатейшество даже с резиновой елдой переплюнет моё глубокое проникновение. «Ты всё равно из ванной вышел бы». — Ты всё равно думаешь, что дрочишь нам обоим. «Нет, ни разу. Но хрен ли, оставайся тогда!» Развернувшись к Карлу, Уинтерс выдавил на лицо оскалец, кислый и наверняка мерзящий прямиком в самолюбие; — Гейзенбергу не понравилось: он хотел играться в поругавшихся супругов и щипать скабрёзностями за бока, а Итан просрал всё к чёрту, зачем-то съязвился и вспух колючками. Вот ему напротив и опустилось лбом с потухающей улыбкой. Ещё и вслух ничего не ответили. А ждать не слишком и хотелось — Уинтерс стянул трусы. Карл уже не подпирал дверной косяк. В ванной стало до гулкости пусто. — Пиздабол, — выдохнул Итан и закрыл дверь, отрезая себя от оставшегося номера. Вода натянуто билась о плечи и шею, лилась вдоль спины, выкатывая на кожу мурашки, стучала о занавеску и кафель, брызгая на икры и ступни, которые всё ещё потряхивало от озноба. Хотелось подморозить мозг, чтоб перестало остро тыкать виной во всю лимбическую систему. Итану думалось, что он перегнул с двухдневной апатией и, возможно, действительно напроёбывал времени, бездейственно пялясь на флэшку и вибрирующий сообщениями телефон. Побочный эффект терапии, чтоб её: Уинтерсу теперь было не посрать на людей, умирающих вокруг него, теперь он переживал, и прям глубоко, лично, задевая все недеперсонализировавшиеся ассоциации. Скорее всего, он видел в том ребёнке Розу, детскую схожесть с ней; скорее всего, ему было жаль себя — эгоистично, как Карл сказал; скорее всего, ему надо было взять всё это проблемное дерьмо нахрапом, разом подмять под себя все торчащие нити и повязать в гордиев узел, а не выслеживать, куда ползла каждая; — быть может, за четыре-то месяца он и разобрался бы со всем… Дева Мария, соберись же, ну! Итан нащупал вентиль, выкрутил погорячее. Глубоко подышал в ожидании, пока мышцы расслабятся, пока по затылку покатятся тёплые капли, шире расставил ноги. Он мог бы подождать или пойти сырым будить свою пассию… — но тогда пришлось бы давить из себя заботу, выкладывать по чужой коже касания, меру нежности… Уинтерс провёл по животу к лобку, прикрыл глаза, представляя поверх черноты невнятное, но обязательно пульсирующее и целующее, обхватил пальцами член, разгладил по яйцам и длине. Почувствовал на пояснице касание. Зажмурился — блядь. Не хотел он, ладно уже: пусть бы долёживалось сном, пусть бы он правда заказал в номер завтрак с аспирином и тихо ушёл, оставив не срастающееся по обстоятельствам в постели — он уже сам начал справляться, только бы не слышать чужих шагов, шороха занавески… Не слышал же. Итан дёрнулся под чужой ладонью. Обернулся, стирая с глаз воду. — Так это не было приглашением? Чёртов Гейзенберг. Без одежды. Лыбящийся и занимающий всё и без того крохотное пространство душевой зоны. Встал полубоком, задрав подбородок и наголо обсасывая взглядом. Ну… Итан сделал то же — посмотрел. Куда ниже привычных лица и шеи, в ключицу, в волосы на грудных мышцах, плотных, равномерно дутых силой, которой задевались и косые, и прямые живота, где тоже сбивались в дорожку к лобку волосы, и где ещё ниже были такие же крепкие бёдра и икры — и всюду под перец с солью подползали шрамы розовыми и выбелившимися росчерками, как искры от болгарки. Ничего утончённого, ни эстетики, ни возрожденческих копий с эллинизма — только то, что должно было набраться под кожу рядом с металлом: бледно-серое и вынужденно-стойкое. Поднимаясь к чужому взгляду, Итан задержался в паху, туда же и начал адресовать: — Почему-то думал, что у тебя будет что-то вроде коленки Кена под лобком. — Таки думал, — протянул Карл. И двинулся, ступил вперёд, ближе, слишком сильно ужимая пространство — Итана повело назад, заталкивая в угол, укрывая от манёвров. — Ну и морду состроил. Стало нервно. И пиздецки странно. Уинтерс не рассчитывал ни на что, огрызаясь разрешением присоединиться, и совсем не пытался примерить расположение гейзенбергского члена так близко к обнажённо-своему. А ещё на Карла не лилась вода. Он стоял прямо под лейкой, глотая кожей и абсолютно сухой макушкой все подчистую струи и разбивая их о плитку в самом низу — и Итан выпялился на это. Всё так же молча и так же охрененно неловко. Карл, разумеется, заметил. И, подняв руки, реагируя на всё ещё сбившегося от него подальше Итана, нацепил на себя его капли абсолютно точной и неуместной копией. Выглядело как компьютерный баг. Ощущалось, словно сюда ещё должны втиснуться Агенты и повыбивать из ладоней таблетки. — Теперь они одинаковые, — Уинтерс хлебнул потяжелевшего от пара воздуха и несдержавшимся порывом стёр над чужим соском каплю. Карл ухватился за руку, плоско прижал к себе, голову приспустил, чтоб исподлобья глянуть. — Ну так не всматривайся, — проговорил и, ухнув взглядом вниз, полез ещё ближе. По мозгам проехалось боем пульса и ступором, и Уинтерс едва не пропустил интерпрайсовский рубеж, толкнувшись ладонью в грудь и во внезапно оставшийся совсем жалкий дюйм до чужого полуоткрытого рта. Бля… — Так, давай без этого. Замерев, Гейзенберг тяжёлой угрозой поднял глаза — он, кажется, тоже ни черта не понимал границ, справедливо вовремя наконец, и очень громко пытался обдумывать ситуацию, пока всё-таки не мотнул головой и не обрушил макушку на уинтерсовкую грудину. — Ты… меня поражаешь, избирательный ты ублюдок. Мы вдвоём голые в душе, у тебя полувставший хер, ты пялишься на меня, как весь клуб «Неудачников» на Беверли, и самое время решить, что с поцелуями уже как-то слишком? У тебя всегда были проблемы с условностями, Итан Уинтерс, но как хочешь ведь, я не настаиваю… я только рука помощи. Протягиваюсь, знаешь, в самый необходимый момент. Он сверкнул глазищами и, пропоров носом по коже, надышав в неё горячее хлеставшей воды, отступил. Отпустил его руку, свою освободившуюся катком повёл выглаживать по животу к лобку, так нарочито выпрямленно, будто считал мили по трансавстралийской ЖД, если эту прямоту вообще можно было приладить к ситуации, где пульс собственного члена начинает отбивать сильнее по чужим подушечкам пальцев. Инженерно вытеревшихся в почти грубость, в слишком яркое ощущение постороннего давления. Итан поджал вздохом живот — только бы не толкнуться куда-нибудь, чтоб Гейзенберг его целибатную чувствительность на свой счёт не принял. Стоило бы вообще перестать концентрироваться на поверхностях и начать выгребать, раз уж тут лодочные аналогии наплыли. А укачивало уже неплохо: и дыханием, и взглядами, с которыми хрен пойми что делать. Они ведь елозили по размаху плеч, по зубам под растянутыми губами, по зубчатым мышцам много ниже, по уходящей вглубь перспективе ног — лично Итан глазами водил, на ощупь прикладываясь ладонями к горячим косым мускулам живота, подвздошным гребням под ними и бёдрам, просто потому что хвататься векторно за член… Ну не хотел, не привык, не гнало; — а разлапать по коже вокруг, прогреть, продержать, пока напротив не обвыкнется с намерениями — это вот у него хорошим тоном осело. Без дамнаций и львов в сторону Карла, который специально узостью пережимал исключительно в области паха, слишком точечно, даже внутренней стороны ляшек не задевая, и всё равно костяшками измяв мошонку, разогнав по промежности нытливого жара, пульсом расползшегося в поясницу, под рёбра, в руки. Так что голова сама качнулась вниз, когда Карл навязчиво взял темп у самой уздечки, а Итан ответом раскрыл рот, задышал широко, высматривая по влажности чужой необрезанный член, где вокруг и по самой длине хотел нагладить подушечками, чтобы так же методично по капле дожать до хватки и ритма. — Так же ещё нелепее, Уинтерс, — вдруг выдохнул Карл и легко боднулся лбом, уговаривающе, точно как уложил эрекцию Итана себе на ладонь — сразу стало мало и непомерно широко. Гадство. Уинтерс, вхолостую дрогнув бёдрами, тут же отшипел «завали» и сам взял Гейзенберга в руку. — Нет, Итан, это херня, — теперь отталкивался Карл. — Так ты себе и сам подрочить можешь. Нажал кистью на уинтерсовскую грудь, посередине, почти в сердце, накрыл пульс и выследил его под рёбрами, под ключицей, на шее уже, где и поймал, стиснув мышцы, погладив — коротко, однозначно, без того лишне-неопределённого, чего Итан так не хотел — и неплохо так, даже до прикрытых глаз, до «ладно», до нежелания рыпаться, когда касание тронуло до мурашек линию роста волос и потекло, ширясь, накладываясь тяжестью всего предплечья на спину. Карл привалился вплотную протяжным объятьем и долго вздохнул. — Ш-ш-ш-ш. Пойдёт? — Не налегай, — заговнился Итан. И, грохнув сердце в кишки, снова умостил ладонь на Карлову лопатку, только сильно иначе: другим углом, другим напором, чувствуя теперь кожу, как та начинала волгнуть, копить собственные капли или те, что скрадывались со спины Итана; — и чувствовал, что вот сейчас-то мыслей по поводу собственных действий-намерений поубавилось. Что те больше не сочились через тупеюще-распревающий мозг, а сразу текли сквозь папилляры. — Хочешь, я скажу, что нам обоим просто надо было сбросить напряжение? — Карл возился по груди лицом, выжигая красноту щетиной, гудел тихо словами в кожу, тут же рассекая их носом почти до щекотки типа случайно… — А вину за моё совращение я скину на то, что касаться и чувствовать всё эти одинокие месяцы могу только за счёт тебя? — И на что это должно повлиять? Пришлось задирать руку выше, чтоб пальцами зацепиться за гейзенберговскую трапецию, чтоб его, навалившегося, хоть немного отодрать от себя — не настойчиво вышло, будто и не пытался. — На твою кислую рожу. Итан навыдыхал усмешек и запрокинул голову, затылком стукнув о стену. — С каких пор она тебя стала заботить? — Не будь ребёнком, Итан. Чёрт уже со всем этим. Они просто додрочат. Простучат друг другу по грудине пульсом, ладонями перетрогают, исшаркают спину, случайно испихаются коленями и стопами, пытаясь встать поудобнее: достаточно не приближаясь, только бы оставить пространство на два возбуждения. Уинтерс мазнул мыслью по чужим размерам только раз — бессмысленно и одним междометием, выворачивая запястье и раскатывая реакцией по вставшему члену Карла его же полумычащий выдох. Каждый из них, выдавленный пальцами, парил Итану прямо в шею, прижигая по нервам, попадая в ритм, сбивающийся и упрямо подстраивающийся заново Гейзенбергом, его кистью на уинтерсовском члене в попытках въехать в общность и правильность. Выходило заполошно. Карл передавливал интенсивностью, шероховатостью, моментами до остроты выдрачивая чересчур мелко, заставляя сжиматься, сжимать на его плече хватку, сопеть в пар и потолок, двигать тазом, чтобы хоть как-то, хоть немного сделать тягучее и привычнее. А потом вовсе уткнулся распахнуто под ухо, рвано надышал туда шёпотом и, объелозив большим пальцем по головке, накалённо повыталкивал к разрядке. Итан не вывез: потерялся в духоте, в том, как цепко ему ходили вдоль пульса, казалось, уже повсеместно, как ощущения стали двоиться, наслаиваться, густеть; — и, совсем потеряв темп на члене Карла, пришёл первым. Выброшенно, по-рыбьи поглотал воздуха из пространства попустее, где не было Гейзенберга, его рвано-тяжёлого дыхания, давления, движения, по-джентльменски непрекращающихся выглаживаний, теперь задевавших и ляшки, и лобок… и, спустя мгновенья, утёкших Итану на предплечье, сначала ногтями и костяшками, потом — сомкнувшимся на запястье напоминанием вообще-то, блядь, и о себе. Цеплявший уинтерсовскую руку Карл поднял его пальцы выше, разогнал ими по длине и взял выверенно свою скорость. Это было интенсивно… и хватка, и скольжение, и то, как он раскачался бёдрами и тазом, вбиваясь в кулак… Итан не видел — пялился в клетку вытяжки у потолка, со всеми потрохами и боковой линией потонув в осязании. Того накатом стало охрененно много, оно теперь жало к эпителию внутренности, давило на гортань и рёбра — было почти плохо. Уинтерс прочувствовал — полно — как кончил Карл. И вовсе не то, как он отпустил запястье, как привалился ещё ближе, тяжестью вдавив в стену, как всё равно заразой приложился губами под челюсть; — не, всё было хуже, всё ощущалось глубже: напряжением в мышцах, боем сердца, раскатившимся на два тела послеоргазмом. Они простояли так облепившись… — сколько-то, чёрт разберёшь, у Итана смазало очевидности Карловыми подтаявшими границами, и надо было дифференцироваться, приходить в себя только собой, желательно без лишнего рванья, а то того по этому утру и так раскидано было много. Они же склероций делили, а не его тело… — Купи сигар, — пробубнил Гейзенберг и поднял голову. Итан подавился смехом. Блин, а ведь хорошо было… — Отличная стратегия. Теперь я оплачиваю твои хотелки? — Курить всё равно их ты будешь. — А моё восприятие кто пиздить будет, м? — Я и делиться могу, Итан, — Карл насадил его на вострость: ну, бля, настолько тёмно-истомного взгляда Итан ещё не жрал. И с непривычки своим застрочил по чужим глазам, промётывая переносицу. Что-то… — Итан? — сквозь льющуюся воду и дверь ванны. — Ты там долго ещё? Твою мать… Он забыл. Наглухо. — Да, Итан, долго? — оскалился Карл и отшагнул. — Не задерживайся здесь.