Моим миром правишь ты

      Мин молча идёт по коридору, направляясь к сцене и делая глубокие вдохи и медленные выдохи. Почему-то несколько удивленный и испуганный взгляд друга не внушает спокойствия. Чимин стоит бледный, молча поглядывая то на Юнги, то в сторону сцены, из-за чего приходится ускорить шаг. Выйдя из-за кулис, Мин видит абсолютно пустой концертный зал, пустует даже вип-ложа. Юнги не сразу замечает в первом ряду, прямо напротив фортепиано, одного-единственного человека, который сидит, внимательно наблюдая за реакцией музыканта, на чьём концерте нет более ни единой живой души.       — Пришлось изрядно постараться, чтобы выкупить всё. Кто-то вообще не хотел продавать билет, настолько любят тебя... — Улыбается Хосок, поднимаясь с места и направляясь к лестнице, чтобы оказаться на сцене. Юнги молча стоит, глядя на зал, ожидая, что это просто глупая шутка. Но нет. Никого нет. Настолько масштабных — и безумных — поступков ради встречи с ним ещё никто и никогда не совершал.       — Я говорил, что ни единой живой души не должно быть. Но ты пришёл, чтобы смотреть на меня, поэтому на моём концерте всё равно есть зритель. Замкнутый круг, — с трудом взяв себя в руки, произносит Мин, двигаясь навстречу. Взгляд его всё такой же уверенный, но сердце отбивает по вискам бешеный ритм.       — У таких, как я, живой души внутри уже давно нет, поэтому я хочу ощутить вкус твоей, Мин Юнги, вот и прихожу на все твои концерты, — шепчет Чон, едва улыбаясь, и наклоняется ближе, словно вдыхая аромат невыветрившегося сигаретного дыма.       — И всё ради одного вечера за бокалом вина?       — Если бы ты попросил ради одного вечера опустошить не зал, а город, я бы поступил точно так же. Ты стоишь всего того, чего пожелаешь, — он говорит спокойно, а в глазах читается откровенное восхищение и уважение, которых Мин раньше не замечал из-за их полных неприкрытого флирта перепалок.       — А если я пожелаю, чтобы Чон Хосок, серый кардинал Парижа и мрачный жнец, которого страшится вся Франция, встал передо мной на колени? Велико ли твоё желание обладать мной настолько, чтобы поступиться своей гордостью? — В тон отвечает Юнги, не отрывая взгляда от карих глаз напротив.       Лицо Чона непроницаемо. Он смотрит так же, прямо в глаза, с каждой секундой медленно опускаясь сначала на одно колено, а затем и второе, откидывая лёгким движением свой чёрный плащ за спину. Юнги сглатывает ком в горле, слишком явно не ожидая такого. Он знает статус мужчины и степень его влияния почти на все ресурсы города, которые только были. Знает, насколько громко имя Хосока даже при тихих шагах мужчины. Знает, что тот творит бесчинства и убивает людей с полным хладнокровием. Знает, что в руках этого мужчины все грязные дела политиков Франции, благодаря чему он управляет ими, как марионетками. Знает и то, что Чон Хосок даже под дулом пистолета никогда не опускался на колени, а всегда стрелял в ответ, а теперь...       Одного слова Мин Юнги, музыканта с бесконечным талантом, но без единой пули в руках, хватило, чтобы опустить короля преступного мира всей Франции на колени.       — Одно твоё слово, Мин Юнги, и весь мир будет у твоих ног, как я сейчас, — словно читая мысли, произносит Хосок. — Одно твоё слово — и я разберу по кусочкам Эйфелеву башню или сожгу Елисейский дворец, если он будет мешать тебе.       — Встань, я понял тебя, — тихо шепчет Юнги, отступая немного назад, и Хосок покорно поднимается, подходя на шаг ближе. Между ними снова нет и толики расстояния. Когда Чон наклоняется, собираясь поцеловать, музыкант отворачивается, и чужие губы лишь мажут по щеке. — Сейчас не время для поцелуев, у меня концерт. Поговорим после.       Юнги едва ощутимо касается ладонью мужской груди и, отстраняясь, отходит в сторону. Садясь за рояль, он молча поднимает крышку, пытаясь переварить происходящее и понять, к чему всё идёт. Он осознаёт, что намерения у Чона серьёзные, крепкие, и отступать он не собирается. Но вот что чувствует сам Юнги? Интерес? Тягу? Влечение? Желания получать всё самое лучшее у него не отнять, а Чон Хосок лучший во всём. Его уважения и покровительства хотят все, и это легко объяснить: всё, что принадлежит ему, трогать опасно для жизни. Но Юнги не хочет принадлежать ему, нет. Он хочет просто чувствовать Чона рядом. Мин Юнги не знает, что ему делать и что он должен сейчас ощущать после такой откровенной демонстрации намерений Хосока быть рядом. Именно поэтому лучшим решением для побега он счёл возможность спрятаться в нотах собственной музыки.       Мин не обращает больше внимания на Чона, который так же молча вернулся на своё место в зале и теперь продолжает пожирать взглядом, пока ноты одна за другой выстукивают по мыслям. Он зашёл слишком далеко или ещё продолжает идти к тому, кто тянется своей тьмой прямиком к сердцу? Поднимая взгляд впервые с начала игры, Юнги видит перед собой всё того же Чон Хосока, чей взгляд ловил на всех концертах и раньше. Но лишь сейчас композитор замечает его расслабленное лицо с лёгкой полуулыбкой. Видит искры в его глазах, когда Мин ловит его взгляд и смотрит, не отрываясь. Неужели он всё это время не замечал этого блеска, или же просто списывал его на отражающийся свет софитов?       Закончив играть первую мелодию, Юнги убирает руки с инструмента, кусая нижнюю губу.       — Раз у нас сегодня частный концерт, могу я сделать персональный заказ? — Интересуется Чон, пальцем касаясь губ и упираясь в колени локтями.       — Весёлую песню или грустную?       — Грустную.       — Хорошо, но предупреждаю, я разобью вам сердце, — Мин приподнимает бровь, давая шанс изменить решение.       — Оно уже разбито, твоя музыка его лишь исцеляет. (🎧 Jurrivh — Remember me)       Юнги ничего не отвечает, молча начиная играть одну из любимых мелодий, которая оголяет провода его чувств больше любой другой. Пальцы привычно перебирают клавиши, выкручивая наизнанку душу. Слишком личное откровение, которым он разрушает все границы, погружаясь всецело и прикрывая глаза. Он написал эту песню в начале своего пути, когда в руках была лишь надежда на будущее и вера в свои силы. И Чимин. У него всегда был Чимин, который верил в него, как не верил никто другой. Именно Пак устроился работать в консерваторию, чтобы по вечерам впускать Юнги играть на фортепиано. Именно благодаря своему характеру и навыкам находить общий язык с кем угодно, Чимин познакомился с одним из преподавателей, пожилым мужчиной, которому прожужжал все уши о своём талантливом друге. К большому удивлению, тот согласился обучать Юнги и даже помог устроиться, благодаря чему талант парня начали замечать. С Чимином они пережили все взлёты и падения, разбиваясь на куски и снова собирая себя — и друг друга — по частям. Мин помнит каждый день, который они преодолевали вдвоём, пытаясь выжить в этом жестоком мире.       Завершив игру, Юнги поднимает голову, чувствуя ком в горле. Он хотел сломать сердце этой музыкой Хосоку или себе?..       — И как у тебя так получается играть на моих чувствах, даже не касаясь? — Произносит Чон, подкравшийся к Юнги со спины. Он садится рядом, спиной к фортепиано, и смотрит на музыканта. — Предлагаю тебе закончить концерт в ресторане, хочешь?       — Нет. Я хочу закончить концерт и пойти домой, — шумно выдыхая и снова беря себя в руки, Юнги поворачивается к мужчине. — Без тебя.       — Я готов к преодолению трудностей и долгому ожиданию. Готов ждать, когда ты примешь мои искренние чувства, — шёпотом повторяет свои же слова из письма Хосок, поднимаясь с места и оставляя на макушке Мина лёгкий поцелуй, после чего уходит со сцены. Уходит из зала вовсе, оставляя Юнги в полном одиночестве смотреть на пустые места в полумраке.       — Он ушёл, Юнги. Ты в порядке? — Чимин поднимается к нему спустя несколько минут, усаживаясь лицом к инструменту. — Мне показалось, ты ему действительно интересен. Может попробуешь дать шанс? Я не думаю, что он опасен для тебя.       — Он просто желает владеть самым лучшим, в этом нет искренности и любви, только жадность.       — Он снова оставил тебе ромашки и попросил передать, что придёт на следующий концерт, перед твоим отъездом на гастроли.       — Снова скупит все билеты и оставит мой зал пустовать? — Не желая больше глядеть на пустые кресла, Юнги прикрывает глаза и устало усмехается.       — Не загружай сейчас голову. Пойдём домой, — похлопав друга по плечу, Пак закрывает крышку рояля и поднимает друга со скамьи. Когда Юнги эмоционально разбит, лишь Чимину позволено видеть его таким. И в такие моменты Мин похож на настоящую плюшевую игрушку, которую можно двигать, как душе угодно.       Покинув театр и попрощавшись с персоналом, который тоже был удивлён такому тихому вечеру впервые за столько лет, Юнги и Чимин садятся в машину, которую заранее подогнал Чонгук, и взгляд музыканта ненароком цепляется за букет ромашек на сидении.       — Зачем ты забрал букет?       — Ты всегда забирал его ромашки, я решил, что и эти надо забрать, — жмёт плечами Чимин, замечая отрешённый взгляд друга. — Что он тебе такого сказал, что ты такой потерянный?       — Он встал на колени передо мной, Чимин... — Тихо, чтобы не слышал Чонгук, шепчет композитор, не поднимая глаз. — И сказал, что сжёг бы ради меня даже весь Париж, если б я только попросил...       — И тебя пугает, что он на это способен? Или что он способен на это ради тебя?       — Я не знаю. Это просто странное чувство, потому что я такого раньше не испытывал...       — Дай ему показать себя с другой стороны. Уверен, он тебя не разочарует, потому что он влюблён в тебя больше, чем ты можешь себе представить. Не отказывайся от чужой любви сейчас только потому, что боишься быть когда-то брошенным. Этого может ведь и не случиться, а шанс любить ты упустишь, — произносит Чимин, задумчиво скользя взглядом по водителю и встречаясь с его глазами в зеркале заднего вида.       — Я не люблю и не влюблён в него, чтобы позволять этот шанс.       — Ты никогда не забираешь чужие подарки и цветы, но его берёшь постоянно. У тебя дома уже коллекция вин от него с подписанной датой концерта, когда он тебе подарил именно эту бутылку. И ромашки сухие ты держишь до последнего, пока они уже сыпаться не начинают от одного твоего шага. Ты можешь врать себе, но не моим глазам.       — Может мне их тебе выколоть, всевидящий? — Фыркнув, Юнги отворачивается к окну, но продолжает смотреть через ночное отражение на цветы.       Отношения с мужчиной, конечно, в Париже становится не таким уж пугающим явлением, но мало кто открыто подобное демонстрирует и говорит об этом. Времена такие. И самого Юнги пугает вовсе не осуждение, с которым он может столкнуться: в начале своего пути он и не через такое проходил, прорываясь вперёд. Его пугает быть с кем-то, кто может не понять его. Кто может прервать его концерты или начать запрещать играть, а из-за глупых розовых очков влюблённости Юнги может и не заметить этой ловушки. Он боится, что кто-то третий может встать между ним и музыкой, которая вытянула его со дна бедной жизни и саморазрушающих мыслей. Ему не хочется нарушать ставший таким привычным уклад своей жизни, её темп. Не хочется допускать и мысли, что однажды он не сможет выйти на сцену и играть до момента, пока внутри его сердце не заполнится новой жизнью.       Когда они подъезжают к дому, Юнги выходит из машины, прихватив букет, и поднимается к себе. Чимин живёт этажом ниже, но у него другие планы на этот вечер, так что Мин не стал его дожидаться. Сняв ботинки и кинув куртку на спинку кресла, он подцепляет пальцем тонарм на проигрывателе и включает музыку, а сам идёт на кухню. Собрав волосы в низкий хвостик, Юнги начинает готовить себе ужин, стараясь ни о чём не думать. Но взгляд то и дело падает на ряд винных бутылок, которые он привозил после каждого выступления. Мин режет овощи, ставит на плиту кастрюльку, помешивает соус, не переставая проворачивать в голове всё произошедшее. Мысли поглощают его быстрее, чем он сам — своё кулинарное творение.       — Да чёрта с два! — Психует Юнги и, отбросив нож, подходит к ящику, начиная искать среди всех писем серого кардинала то самое, где был его номер. Он долго смотрит на цифры, словно они сами могут позвонить ему сейчас. Но от количества противоречий в собственной голове хочется избавиться как можно скорее. Нет ведь ничего дурного в том, что он испытывает такое опустошающее замешательство внутри себя, которое можно прервать всего одним звонком?       Когда Юнги уже тянется к телефону на столе, в дверь неожиданно несколько раз звонят. Музыкант босыми ногами шлёпает по холодному полу, открывает дверь и видит перед собой Намджуна, который держит в руках букет ромашек с небольшой корзинкой фруктов.       — Босс просил передать вам. Куда я могу поставить? — Он глядит спокойно, словно позабыв о недавней ситуации и, кажется, совсем не обижаясь. Юнги сжимает в руках письмо и ручку двери, сканируя взглядом фрукты. Он действительно хочет сейчас увидеть Хосока, или это было просто минутное помутнение?       — Если босс хочет, пусть сам и передаёт. Больше не принимаю ничего ни от его правой, ни от левой руки, — хлопнув дверью и даже не обратив внимания на кроткую усмешку, Юнги защёлкивает быстро замок и возвращается к своему ящику. Он убирает все письма и записки из-под бутылок, которые были с ромашками от бандита, в своё тайное место. Закрывает на несколько оборотов и кидает ключик в полупустую вазу с сухоцветами, среди которых в том числе и те самые ромашки. Слишком личное, чтобы хоть кто-то мог догадаться, что именно хранится рядом с его деньгами и дорогими украшениями.       Возвращаясь на кухню, Юнги намеревается продолжить готовку, но его вновь прерывает звонок в дверь. Держа в руке на этот раз нож вместо письма, мужчина подходит к двери и мгновенно открывает её, не скрывая своего эмоционального потрясения.       — Что ты здесь делаешь?       — Ты сказал, чтобы я сам передал, раз уж так хочу порадовать тебя фруктами и цветами, — Чон легко улыбается, держа в одной руке корзину, а во второй — букет ромашек в крафтовой бумаге. — Фрукты испортятся, а цветы завянут, если оставить их до утра. Я могу пройти к столу без укола меж рёбер? — Замечая нож в руке хозяина дома, интересуется Хосок.       — Крайний столик у окна в гостиной, — опуская кухонный нож вдоль тела и отходя чуть в сторону, Юнги добровольно пропускает бандита в свой дом. Позволяет ему пройти по коридору и осмотреться, будто в первый раз, когда здесь нет гостей. Когда в доме пусто настолько, насколько было сегодня во время концерта.       — Готовишь ужин?       — Пытаюсь, но меня вечно отвлекают посторонние, — с явным намёком произносит Юнги, но, заперев дверь, возвращается обратно на кухню. Часть него активно борется с сердцем, но другая очень хочет испытать момент и понять, к чему может привести эта обстановка. — Разве ты не оставил сегодня уже один букет ромашек? К чему второй?       — Искал повод, чтобы прийти к тебе, — честно признаётся Чон, подходя ближе уже с пустыми руками. — Хотел увидеть тебя за пределами работы.       — Увидел? Можешь идти теперь обратно, — отвернувшись от Хосока, Юнги продолжает готовить, доставая спагетти. Он слышит, как мужчина снимает с себя куртку и бросает её куда-то на диван, а после подходит к нему со спины и крадёт с доски кусочек моркови.       — Мне кажется, сейчас самое время нам выпить что-то из того, что я оставлял тебе. Ты ведь не любишь пить один, а к твоему ужину прекрасно подойдёт моё вино, — он улыбается, скользя взглядом по кухне, пока не находит штопор. Не наблюдая явных возражений, кроме закатывающихся глаз, Хосок выбирает вино и открывает его. Юнги молча достаёт бокалы и ставит их на столик, продолжая готовку.       — Разве твоя правая рука сможет прожить без головы так долго? Тебе не пора идти?       — Правая рука отправилась домой, пока голова отдыхает с сердцем, — усмехается Чон, искоса наблюдая за реакцией Мина через отражение в металлической поверхности чайника. — Давай на один вечер просто сделаем вид, что я не бандит, который тебя пугает, а ты — не величайший композитор современности? Как если бы сейчас был тысяча девятьсот девяносто второй и ты выступал в баре с гитарой, как тогда.       Хосок протягивает музыканту бокал с вином, привлекая к себе внимание. Юнги поднимает на него удивлённый взгляд, вспоминая тот вечер в баре. Он тогда просто отдыхал с Чимином, и друг буквально заставил его выйти к микрофону, чтобы сыграть на гитаре новую песню, которую он вскоре исполнил и на большой сцене.       — Один ужин и ничего более. Ты не останешься на ночь, ты не будешь задавать глупых вопросов и уж тем более не будешь рассчитывать на что-то большее. Не будет никакого секса. Только ужин и вино, — выдохнув спустя несколько минут молчания, Юнги подхватывает бокал и делает небольшой глоток, отмечая про себя, что вкус действительно восхитительный. Как и цвет глаз Хосока, который смотрит на него безотрывно.       — Я согласен, даже если ты мне на коврике постелишь, — Хосок издевательски изображает тихое рычание, тут же заливаясь смехом, потому что Мин даже не пытается скрыть улыбку. Кажется, теперь Чон не будет упускать возможности, чтобы напомнить о той ситуации, когда Юнги схватил его за цепь.       Когда ужин был готов, мужчины накрывают стол на кухне и усаживаются друг напротив друга, словно это не первая их встреча, но первое свидание. Отчасти, впрочем, именно так и есть, но Юнги не прекращает отрицать любую симпатию со своей стороны. Лишь интерес, не более. Даже когда Хосок ухаживает за ним, подливая вино и рассказывая истории. Он позволяет музыканту узнать себя, раскрывается с каждым словом, но Мин его толком не слышит. В его ушах всё ещё звенит задорный и искренний смех, который он не ожидал услышать из уст французского бандита.       — Не хочешь покурить? — Неожиданно спрашивает Юнги, вставая со стула слишком резко, когда понимает, что мужской смех застрял в голове очень прочно. Прихватив со столика свои сигареты, он выходит на балкон и поджигает одну, делая сразу глубокую затяжку, чтобы ощутить вкус на стенках горла и выдохнуть. Он не смотрит за спину, но понимает, что Хосок уже стоит чуть поодаль, когда запахи их сигарет снова смешиваются, переплетаясь тонкими дымными язычками друг с другом. Вид ночного Парижа всегда дарит Юнги спокойствие, как и яркие огни улиц, на которых он когда-то перебивался со своей гитарой, чтобы его слышали везде. Он всегда хотел, чтобы его имя было в устах каждого, а музыка звучала в голове вместо мыслей. Хотел, чтобы его творчество чувствовали всем телом.       — Я заметил, что ты любишь мёрзнуть полураздетый на улице, — делая пару шагов вперёд, чтобы видеть профиль музыканта, произносит Хосок.       — Это всегда отрезвляет. Не только от алкоголя, но и от мыслей в голове. В любой момент, когда кажется, что что-то идёт не так, когда есть переживания, которые заставляют сомневаться, мне достаточно выйти на улицу. Тут можно замёрзнуть насмерть, если не найти путь домой, если не найти свой тёплый угол. Я когда-то так чуть не умер, но меня спас Чимин, — Юнги усмехается, делая ещё одну затяжку. — В эту минуту мозг снова просыпается. Тебе становится настолько холодно, что уже ничего не важно, потому что тело привыкает. В такие моменты я понимаю, что в мире нет ничего, что я не мог бы сделать, если это не борьба против стихии. Я везде найду свой тёплый угол, чтобы не умереть в этом мире.       — А что случилось с родителями?       — Их убили во время митинга за рабочее место в цеху. Тогда пошли сокращения, и начали с иммигрантов. Сначала мы пытались уехать из Парижа куда-то, но найти работу было сложно, поэтому они приняли решение бороться за свои места, за что их и наказали...       — Ты поэтому остался на улице? — Чон подходит ещё ближе, опираясь локтями на витые тонкие перила. Он докурил было почти до самого конца, но, заметив, что Юнги выкинул уже свой окурок, протягивает ему остатки своей сигареты.       — Нет, я просто сбежал от приёмной семьи, когда они начали меня бить. Из вещей была только отцовская гитара да те мелочи, которые я спёр перед уходом у приёмных. Меня нашёл Чимин, когда я грелся в магазине его родителей. А потом, чтобы меня не выкинули за шкирку, ещё и помог устроиться работать туда. Днём я развозил молоко и хлеб, а потом ночевал там же, в магазине, — взяв сигарету, он пробует на вкус тяжёлый Мальборо и прижимает язык к нёбу, чтобы выдохнуть носом. — Неплохие.       — Ещё одну?       — Нет, спасибо, — он слегка морщится, бросая и второй окурок в пепельницу. — А как тебя занесло в криминальную жизнь?       — Нужно было прокормить младшего брата, так что искал все возможные и невозможные выходы из ситуации. Всю жизнь был тощим, но юрким, поэтому долгое время воровал, пока не вышел на крупную рыбу. Босс нас с братом под крыло взял, воспитал и научил многому. У него сын был, но умер из-за пневмонии, поэтому он к нам хорошо относился. Его даже наша раса не смутила, когда я рассказал, что мать была француженка, а отец — кореец приезжий, который нас потом бросил и свалил обратно.       — А как главным стал? Серым кардиналом? — Отойдя немного назад, Юнги усаживается на балконный столик, чтобы смотреть на Чона, пока тот рассказывает увлечённо о своём прошлом.       — После смерти босса многие были не согласны с тем, что он оставил за главного именно меня. Хоть я и был самым молодым, но во мне он видел себя. Всегда говорил, что по молодости был таким же. Делал все для выживания, находил уловки, чтобы проковырять свой путь. Поэтому, когда его люди ополчились против меня, я уже был готов к этому и имел свои рычаги, чтобы держать их возле себя. Люди послушно стоят рядом с тобой в двух случаях. Либо когда они тебя боятся больше смерти, либо если влюблены до неё же.       На последних словах опустивший голову Юнги ощущает чужой взгляд на себе, а вскоре видит и ноги собеседника перед собой. Хосок наклоняется ближе, упираясь руками в стол по бокам от хрупкого тела и вынуждая Мина поднять голову.       — Ты забыл, что я сказал в начале ужина? — Шёпотом произносит музыкант, пока холодный ветер играет с выбившимися из хвостика волосами.       — Никакого секса и глупых вопросов, я помню, — Чон улыбается, поджимая губы, и одной рукой стягивает резинку с волос Юнги, распуская их и позволяя выпрямиться до линии плеч. — Но о поцелуях речи не было.       — Это может быть твоим последним поцелуем. Я не уверен, что оставлю тебя в живых, если ты это сделаешь.       — Из твоих рук я приму даже пулю в лоб, — коротко отвечает Чон, склоняясь ещё ближе.       Он не ждёт ответа и очередных возмущений, целуя холодные губы музыканта. Тот не спешит раскрывать их, но и не отталкивает от себя. Хосок скользит одной рукой на талию Юнги, ощущая холод его тела сквозь рубашку, и прижимает к себе вплотную. А потом Мин поддаётся, приоткрывая рот, и это уже что-то, чего Хосок меньше всего ожидал, но на что до безумия надеялся. Никакие краденые драгоценности не сравнятся с тем ощущением, когда крадёшь поцелуй самого желанного мужчины. Когда его тонкие пальцы не душат за цепь на шее, а цепляются за кожу, оставляя полумесяцы от ногтей. Когда губы уже не сопротивляются, а отвечают с той же страстью, а язык скользит по нёбу, где ещё остался горьковатый вкус сигарет. Когда Юнги, уже поднявшись со стола, всем своим замёрзшим от пронизывающего ветра телом жмётся к широкой груди. Хосок с ума едва не сходит от того, как улетучиваются, будто с высоты Эйфелевой башни, все мысли, когда руки музыканта касаются лёгкой щетины и прерывают поцелуй слабым нажатием на подбородок.       — Я замёрз, — шёпотом произносит Юнги, продолжая находиться в крепких объятиях. Он даже не уверен, что дрожит от холода. Ему вряд ли стало бы действительно холодно от такого ветра. Тут другое. Это чувства, которые бьют по рёбрам изнутри и пытаются вырваться наружу, заставляя всё тело заходиться в этой слабой дрожи.       Хосок подхватывает музыканта на руки, заносит в квартиру, а Юнги всё не перестаёт смотреть на него. Бандит запирает балконную дверь, отходит и возвращается вновь со своей курткой, которую накидывает на худые плечи, притягивая мужчину к себе одним мягким движением.       — Давай сделаю горячего чаю? Я видел у тебя в шкафчике, кажется, чай с ромашкой. Ты настолько сильно любишь ромашки, что даже чай пьёшь такой же? — Чон по-доброму усмехается, оглядывая бледное лицо Мина, пока не встречается с ним взглядом.       — Сделай. И мяту добавь, она рядом стоит, — словно выйдя из транса, кивает Юнги и отходит к дивану, усаживаясь поближе к краю. Хосок закусывает губу в усмешке, поскольку судя по реакции, произошедшее явно вызвало потрясение у противоречивого композитора. Все то время, что Чон разбирается с чаем, Юнги сидит неподвижно, даже не оборачиваясь на шум.       — Тебя раньше не целовали мужчины? — Достаточно громко, чтобы было слышно, интересуется Хосок, разливая чай по чашкам.       — Целовали.       — Тогда что именно вводит тебя в такой ступор передо мной? — Чон ставит две чашки с ароматным чаем на столик перед Юнги, разворачивая его за колени к себе. — Что именно во мне тебя пугает?       — Ты меня не пугаешь, — честно признаётся композитор, выдыхая в сторону и поджимая губы. — Удивительно, но твоя власть в этом городе меня не пугает, как и то, сколько на твоих руках крови. Меня не страшит это, мне это нравится, потому что я в своём мире силен над чувствами других так же, как ты — в Париже. Я правлю в своём мире музыки, и это то, что меня действительно волнует. Это единственное, что для меня важно.       — Музыка?       — Мой мир с моей музыкой.       Хосок тепло улыбается, словно понимает больше, чем осознает окончательно потерявшийся в собственных чувствах Юнги. Чон берёт его руки, которые управляют тем самым миром, о котором идёт речь, и начинает медленно и мягко целовать каждый палец, затем запястья, притягивая их к своей шее, чтобы оказаться ближе.       — Я буду охранять твой мир, Юнги. Я не хочу его рушить, я хочу быть его частью, чтобы укрепить стены. Я понял ещё тогда то, о чём ты говоришь сейчас, и с того дня я хотел быть частью твоего мира. Согласен ли ты мне дать этот шанс? — Хосок оставляет лёгкий поцелуй на внутренней стороне ладони, поднимая взгляд на музыканта.       — Мне требуется время, чтобы позволить тебе оказаться частью моего мира, несмотря на то, насколько сильно ты раскрываешься передо мной. Если ты хочешь от меня чего-то большего, чем просто секс, мне потребуется время, и тебе придётся принять это. — Взгляд Юнги становится серьёзнее, словно шестерёнки в его голове начинают работать в другом направлении. — Моя музыка и я сам всегда на первом месте.       — Я уже это осознал, понял и принял, Юнги. Я знаю, насколько сильно важна для тебя музыка, я чувствую это изо дня в день, где бы ни слышал твою игру, — Чон улыбается, вновь притягивая столь желанного мужчину к себе и накрывая его губы поцелуем. Он нежнее первого и заставляет уже, казалось, мёртвых бабочек Юнги порхать в лёгких. Музыкант двигается ближе, не переставая касаться скул Хосока. Отстраняясь, Юнги проводит большим пальцем по его припухшей от поцелуев губе, легонько нажимая на её и улыбаясь уголками рта. — Я принимаю твоё предложение. Я даю тебе один шанс, Чон Хосок.