мы просто чертовски устали, да?

Утро неизбежно наступило и Копия благодарил себя за то, что предусмотрел небольшой перерыв между перелетами и смог выделить себе и группе пару выходных в Амстердаме. Голова отзывалась болью с похмелья и выглядел он крайне паршиво, не лучший день для аэропорта и изнуряющего общения с людьми. Сегодня он закроет шторы и будет сидеть в тишине до вечера, не притронется даже к важным документам. Он никогда не расставался со своими бумагами, письменная работа отвлекала его от угнетающих мыслей, но этим утром он твердо решил отказаться от всех своих обязанностей, это первый официальный выходной за последние месяцев семь, точную дату он не мог припомнить. – Знаешь, от такого темпа кто угодно устанет. Разрешаю тебе расслабиться, старичок, – сказал он сам себе, надевая рубашку. Привычка разговаривать с собой вслух появилась у него давно, часто в поместье его могли заметить, разговаривающим вслух в пустом коридоре, но вскоре все просто перестали обращать на это внимание, списав на очередную выходку эксцентричного Папы. Он начал делать это от скуки и одиночества, несмотря на огромное количество людей вокруг, ему редко удавалось поговорить с кем-нибудь на отвлечённые темы и это мучало его. Но всё же он старался не переходить черту и не давать внутреннему монологу выдавать всё, что лежит у него на душе, когда у каждой стены в поместье есть уши. Почти никогда Копия не чувствовал себя в полной безопасности, однако научился использовать этот факт в свою пользу и быстро приноровился показывать то, что будет выгодно служить его образу. Он не боялся показаться странным, но не слишком неустойчивым, чтобы не потерять уважение духовенства. Здесь же, в уединенном номере отеля, где никто не услышит его из-за закрытой двери он мог полностью расслабиться. Утренний душ, кружка крепкого кофе и пара сигарет немного взбодрили его. В турах Копия не рассчитывал на действительно хороший кофе и зачастую довольствовался дрянью, которую злые языки окрестили "кофе итальянской обжарки", что можно читать как "мы сожгли кофейные зерна, не надейся ни на какие вкусовые качества". Сам Папа считал это название порочащим свою родину и предпочитал более сбалансированный по вкусу и аромату эспрессо. Однако то, что он смог получить в этом отеле, он счёл вполне неплохим напитком, и даже осмелился назвать его кофе, это предвещало хороший день. Во время долгой разлуки со своим виниловым проигрывателем Копия грустил и впадал в уныние чаще обычного. Для него не было ничего дороже возможности физически ощутить музыку, которую он выбирал, по этой причине он презирал совеременные тенденции к стриминговым сервисам, подпискам и отказу от физических носителей. Это была вторая неприятная деталь, которая разочаровывала его в гастрольной жизни. Но с этим нужно было просто смириться, и после короткой утренней молитвы, Папа включил музыку с телефона, не заботясь о качестве звука через откровенно паршивый динамик устройства. В это время Содомайзер едва проснулся и занимался осознанием каждой совершенной вчера ошибки. Концерт, гримерка, Папа, Фантом, бутылка виски, все это навалилось на него с тройной тяжестью, а похмелье было вишенкой, венчающей весь этот ворох сожалений. Ему нужна была исповедь с возможным последующим отпеванием. Он никогда не перебирал с алкоголем и от этого чувствовал себя еще хуже. Именно поэтому Содо не сразу понял, что тошнит его не только морально, но и физически. Дью лежал на полу в ванной. Его едва не стошнило на свою футболку, он не успел убрать волосы и теперь нужно было отмывать их от рвоты, но гуль не мог найти в себе силы встать с холодной кафельной плитки и включить воду в душе. Он чувствовал себя хуже некуда и стыдился желания приползти к Папе на коленях, наплевав на все приличия, в поисках жалости и утешения. Эта мысль загоняла его в тупик и он старался абстрагироваться, но каждый раз поток сожалений и тревог возвращался к Папе. Он хочет к своему Папе. Дьюдроп старался убедить самого себя, что нет ничего плохого в этом желании, учитывая преданность гулей духовенству. Папа всегда был важным человеком в их жизни и с отеческой любовью относился к своим подчинённым, а они отдавали ему свою любовь в ответ. Поэтому Содо убеждался в мысли, что он может довериться этому порыву прийти к Папе за поддержкой. Только перед этим ему нужно было привести себя в порядок. Время уже перевалило за шесть, когда Дью смог пересилить себя и наконец сходить в душ, сменить одежду и выпить достаточно воды, чтобы скомпенсировать вчерашние возлияния. Он вышел из своего номера в чистой футболке с Children of Bodom и старой паре джинсов, в нерешительности прикоснулся к рогам, будто желая проверить, на месте ли они, и направился пр коридору к номеру Папы. В этот раз у него не было сил нервничать и бояться, поэтому он сразу постучал в дверь, не желая снова случайно застать Копию в неподходящий момент. Музыка по ту сторону двери сразу стихла и Содо постучал еще раз, на что услышал разрешение войти. Его накрыло чувство дежавю, Дью снова стоял в дверях темной комнаты и только свет из коридора выхватывал кресло, в котором сидел Папа. – Простите, я вас не отвлекаю? – неуверенно начал Содо, – Я, мне, в общем, хотелось навестить вас, – слово "покаяться" застряло у него в горле. Церковь поощряла греховное поведение и никто не стеснялся своих поступков, но сейчас гулю нужно было именно это. – Ну что же ты, мой мальчик, проходи, – довольно сухо ответил Копия, недовольный тем, что его покой потревожили, но от того более заинтересованный внезапным гостем, – Только ради дьявола, не включай свет, сегодня у меня жутко болят глаза. Содо медленно прошел вгубь номера и сел на колени перед Папой, показывая перед ним свою слабость. Этот небольшой жест заставлял его ещё больше благоговеть перед Копией, он явно намекал на цель своего визита. – Ты пришел ко мне с тяжестью на душе, мой мальчик? – Копия явно не ожидал такого от Содо, но все же продолжил, – Это на тебя не похоже. Что привело тебя сегодня? Этот вопрос поставил Дью в тупик. Он не продумывал, что скажет Папе, ему казалось, что разговор сложится сам по себе. – Папа, я... В общем, мне просто хотелось поговорить об этом, но сейчас я, право, теряюсь, – сидя сейчас перед ним в таком положении он почувствовал себя глупо. Все слова, которые вырывались наружу, казались ему глупыми и неуместными. – Ну, cara mia, тебе не обязательно вести себя так официально, – Копия слегка коснулся его подбородка и поднял его лицо так, чтобы можно было различить в темноте его глаза, – И совсем не обязательно садиться передо мной на колени. Содо моментально опьянел от теплого прикосновения Папы и неосознанно приблизился к нему, позволяя себе слегка потереться о теплую руку. Копия удивлённо вздохнул, но не одернул ладонь, лишь начал поглаживать гуля в ответ. Он завороженно смотрел, как гуль принимает ласку. Обычно никто не приходил к нему с такой наивной искренностью, не соблазняя и не пытаясь его возбудить. Но сейчас Содо проникал ему под кожу, он показывал свою уязвимость и слабость, и Копия не мог не откликнуться на это. Грустный и испуганный взгляд гуля пробуждал в нём неожиданное по своей силе чувство, и Копия не мог вспомнить, когда в последний раз он чувствовал что-то подобное. Они оба впали в транс, завороженные происходящим, казалось, что прикосновения отдают электричеством в их тела и души. Содо постепенно подавался вперёд, сокращая расстояние между ними. Он коснулся коленей Папы и осторожно накрыл его ладонь рукой, крепче прижимая ее к своей щеке. Копия не оторвал руку, а наоборот приблизился к гулю, второй рукой притягивая его к себе. Дью слегка стушевался, но все же поднялся с колен и навис над Папой, словно спрашивая у него разрешения, на что тот только сильнее потянул его на себя. Содо от неожиданности ахнул, когда горячее дыхание Копии обожгло его шею, и испуганно посмотрел ему в глаза. – О чем ты хотел сказать мне, мальчик мой? – Копия перешел на шепот, его голос звучал так же, как и вчера ночью. Дью, не произнося ни слова, оставил на щеке Папы легкий поцелуй. – Mio Signore, penso di amarti, – прошептал гуль, – Ti amo da molto tempo.