Игрушка

— Засунь его себе в задницу, мудак! — последние крохи гордости, оформленные в озлоблённый хриплый крик, искажённый лагами. Отшвырнуть со всей силы от себя подальше цветную силиконовую игрушку, так удачно попав ею в развернувшееся в профиль лицо. Вот так, так ему и надо — брызнувшие из надломленной носовой косточки чернила тешат, месть, хоть и мелкая, заставляет растягивать испачканные слюной губы в отвратительную улыбку, хрипеть каркающим безумным двоящимся смехом, а потом заткнуться и кашлять. От вида той ухмылки, что выползает на белое пергаментное лицо, от вида белых зрачков, из которых вдруг пропали все краски, пугая пустотой ничего не выражающей и абсолютной. Страшно. — Ты меня не получишь! Сумасшедший! Убей! Просто отьебись и убей! — он, если подумать, никогда не боялся смерти, а если разрушать больше надобности нет, если Мультиверс в нём не нуждается, если Разрушителя больше нет, то… то зачем тогда жить Эррору? И правда, незачем. — Увидим… — бросает с безэмоциональным хмыканием художник, неизвестно что в это слово вкладывая. Не то сомневается в том, удастся ли ему его заполучить в полное подчинение, не то обещает подумать над возможностью казни. Ведь зачем ему непослушная игрушка? Сплошные нервы, какое же это развлечение? Правда же? Правда? И оставляет его одного, подбирая вибратор и унося его с собой, о чём-то себе улыбаясь. — Скотина… — хрипит Эррор, скручивается на кровати калачиком, сотрясается горячечной дрожью, втискивается ногами в лицо, ощущая, как коленные чашечки мокреют от… что это? Неужели, слёзы? Стыдно. Стыдно от того, что с глазниц капает солёная жидкость, от того, что на пяти языках до сих пор играет химический солод краски и кислинка его магии, от того, что кости ничем не прикрыты, а ещё от того, что тело содрогается в желании, какое бы отвращение не испытывал он сейчас к себе — это его сильнее. Краски его сильнее. Спрятаться. Хотя бы спрятаться, чтобы не позволить, даже если войдёт, увидеть его позор, увидеть на самом деле, что победил не только физически, но и морально. Эррор тянет на себя покрывало — единственное, что может скрыть сейчас его кости от взора, скрыть его позор, то, что он на самом деле уже сдался. Он не настолько сильный, как думал о себе прежде, или наоборот — достаточно сильный, чтобы признать своё поражение, осознать что слабее, что физически не ровня, что его жизнь — та жизнь, что он помнит, давно закончилась, что он уже на самом деле давно мёртв, а тот, кто в этой комнате — игрушка, пёсик, развлечение, метод развеять скуку. И он не собирается развлекать своим бесполезным сопротивлением никого, пока он ещё сохранил хоть каплю рассудка Разрушителя, пока есть ещё достоинство, пока не скатился на чистейшие рефлексы. Сияющая магия стоит перед глазами флажком испорченности, слабости и безвольности его тела, ноющая желанием, побуждающая потушить рассудок, поддаться требованиям, животным инстинктам, удовлетворить себя — это слишком сильно, просто нельзя противится, и руки тянуться коснуться… к щекам, к нитям, к полосам магии на мокрых от слёз скулах. Зачерпнуть на пальцы, растянуть тончайшими жилками, почти прозрачной паутинкой, такой слабой на растяжение и такой прочной на разрыв, и полоснуть по соединениям запястных костей, а следом ещё раз, и ещё, и ниже — по толстой жиле, что возле головки бедренной кости, и позволить себе наконец-то завыть в голос, оплакивая неисполненные цели и потерянную жизнь, прощаясь с Разрушителем миров навсегда. Мутно перед глазами. Фиолетовая магия расплывается по постели, пропитывая покрывало и матрас, и чёткость картинки расплывается тоже… … — Глупый, глупый Глитче… Шум в голове. И это не помехи, это шипит боль, которая расползается жгущей жидкостью по порезам на костях. — Ты думал, я позволю тебе уйти так просто? Думал, отпущу? О нет, моя маленькая игрушка, я не для того столько лет убил на подготовку, на то, чтобы уговорить их позволить мне забрать тебя себе, а не убить… Как странно, а ведь ты впервые в жизни с ними согласен, вы впервые в жизни желаете одного и того же — твоей смерти, но хах… упущение, её не желаю я. А ещё, знаешь, мне плевать на чужие желания. И на правильность плевать. Ха-хах, ты заметил?.. Я хочу тебя, Оши. Всегда хотел. И ты будешь моим. Прозрачная жидкость пузырится, запаивая рассечения, сращивая разрезанные кости и соединяя, восстанавливая тоненькие жилы и каналы, позволяя магии опять не выплескиваться из организма, а бежать, доставлять жизненно необходимую энергию ко всем его частям. — Будешь моим. Полностью и целиком, до последней косточки, до наимельчайшего хрясточка. Ты нужен мне. А я стану нужным тебе. Я стану для тебя твоим миром, единственным, который ты не захочешь разрушать, единственным, ради которого ты будешь готов разрушать. Даже если для этого мне придётся разрушить тебя самого. Слышишь меня? Слышишь? Не сопротивляйся, киса, я же теперь знаю, что ломает тебя сильнее всего. И знаешь что интересно? Это то же самое, что мне безумно нравится. О, я даже не представлял, что владеть тобой в этом смысле окажется таким приятным занятием, ты своим упрямством практически раскрыл мне глаза! Но неужели тебе настолько не понравилась идея принадлежать мне, что ты решил убить себя? Или ох, ох, знаю! Ты просто почувствовал, что секс со мной может вызвать зависимость? Это потому только после этого ты попробовал уйти? — Иди… нахуй… — хрипит Эррор, едва ворочая языком. — Ох, заманчивое предложение, Глитче, но смена ролей у нас станет возможна лишь когда покажешь, что стал послушным мальчиком. Призовой фонд — обладание мной. Что скажешь? Готов унизиться чтобы поиметь самого Защитника Мультиверса? Трахнуть как только захочешь. Отомсти-ить… — шепчет на ухо этот ненормальный, дразня отзывающимся сладкой дрожью в груди словом «месть». Сомнительный приз, на самом деле, сомнительная месть, сомнительная награда — шепчет здравый смысл. Или это дальнее эхо голосов, что ушли, бросили, когда Эррор перестал быть Разрушителем миров… Единственно-возможный вариант, хоть какая-то но месть — цепляется за слово желание жить и выжить, продолжать дышать, существовать, пытаясь зажечь в голове новую цель, новый смысл существования, и пусть сомнительный, но хоть какой-то, позволяющий держаться на плаву, пока не появится цель правильнее, крупнее, важнее… просто дыши, найди повод снова жить, существовать. Притворись, поддайся, играй за правилами. Чем месть не повод? — Как-кх-х… только захочу… — сипит Эррор. — Как только захочешь, — отвечает Защитник, пряча в глазах довольствие. — А теперь пей. И Эррор, помня прошлый опыт и дрожа от страха, глотает… не краску, совсем нет, бульон. И устремляет вверх наполненные чистейшим удивлением и неверием глаза. — Что? Ты думал, это опять краска? Ох, ну ты что, Оши, я хороший хозяин и я умею заботиться о своих вещах… или ты всё ещё не мой, Оши? — чашку с бульоном забирают, отводят в сторону, а во второй руке Инка появляется вторая — такая же, в которой плещется знакомой гадостью розовая жидкость. Защитник миров улыбается криво: — Ну, так что ты выбираешь, Глитче? Мой ты или не мой? Стоит ли тебя беречь? Ну? Забота и послушание? Или сопротивление и боль? «Месть» — кричит, причитает где-то внутри жажда к жизни, и бывший Разрушитель тянет руки, дрожащими от слабости пальцами возвращая себе ёмкость с бульоном и закрывает глаза. Чтобы не видеть превосходства, мелькающего в белых зрачках, чтобы не показать, как стыд затопляет лагами глазницы. Глоток и ещё глоток, цокот зубов о белый фарфор, набрать живительной жидкости побольше и глотнуть, и сделать вид, что лицо горит цветом от того, что горячо, а не совсем не потому что… — Красивый… — холодный палец по щеке, зажмуренные плотно бордовые глазницы. — Мой… И почему он должен был услышать такие слова именно от него и именно так? И почему они так напоминают те признания, что мелькали в сценах перед финальным поцелуем и общим абсолютным счастьем в сериалах, что были просмотрены не раз и не два одинокими вечерами? Глупая издевательская шутка судьбы. Это такое «счастье» уготовано Эррору? Больно и обидно до чёртиков. Чем же он заслужил подобную участь? Хах, может убийствами сотен ничем не повинных монстров? Или уничтожением десятков так и не восстановившихся миров? Или смятыми и раздробленными в код душами альтернативных Сансов, чьи куклы украшали когда-то в прошлой жизни его дом? Да нет, вряд-ли, Эррор не верит в карму, зато он верит в безумие, которое, кажется, смотрит сейчас на него одержимостью с чёрных, словно ничто, глазниц. — Красивый… — продолжает бормотать себе под носовую кость художник, нервно подёргивая ногой перекинутой через ногу. — Только вот непослушный. Воспитать бы тебя, да поздно, вот какой вымахал, выше меня… — смеётся, заменяя искусственный смех на более искренний, лизнув выловленную ловко из органайзера жёлтую краску. Жёлтую… вздыхает Эррор облегчённо, прячась в кружке как только можно глубже, сутулясь и горбясь, пытаясь хоть как-то уменьшить площадь видимых неодетых костей. — Воспитывать, конечно, поздно, но вот наказать… Вздрагивание, скрип костей фаланг по полированному фарфору, искрящие от напряжения зрачки в бордовых, почти что круглых глазницах. — Но ты такой милый, такой замученный… — сюсюкает Инк, наклоняясь и ныряя беспардонно пальцами в кружку, а следом размазывая собранные золотые звёздочки жира по почти чёрным губам, запуская с наглой улыбкой острячки дистальных фаланг внутрь и расцепляя ими зубы, отсчитывая гулкий «тук-тук», что эхом отдаётся в черепе, стопорясь на каждом резце, клыке… царапает свод нёба. И чёрт его знает скольких усилий стоит Эррору не сжать челюсти и не пустить чернила этому радужному засранцу, ведь тогда он перестанет быть «милым», сойдёт с пути послушного мальчика, по которому решил-таки следовать к его маленькой единственно возможной пока мести. А пальцы гладят, пальцы роются во рту, по-хозяйски нагло перебирая языки, с пошлым влажным хлюпанием скользя по горячему… внутри… Это почти так же противно, как и ощущение чужого члена, что толкается в горло, это почти так же стыдно и уничтожающе. Эррор роняет слюну, стоны и слёзы просто оттого, что не может заставить себя дышать. Чужие пальцы давят на основание челюсти, побуждая открыть рот шире, трут фиолетовые острые кончики языков, что собрались от накатывающей раз за разом тошноты и напряжения в тугие комки, сжавшись влажной кучей, которую гладят и разравнивают твёрдые словно камень и такие же холодные белые фаланги. Глитче вдыхает со скрипом — слишком шумно, шумно и стыдно настолько, что глаза не видят ничего кроме прямоугольников лагов, зато к слуху доносится хриплое «М-м-мг-х…» — наполненное таким удовольствием и экстазом, что Эррор не выдерживает и таки сжимает зубы, спохватившись в последний момент, цокнув остротой клыков по пружинистому хрящевому соединению сустава указательного, а ещё, кажется, среднего... или это большой? Сложно разобраться и сложно перестать скулить уже непонятно от чего, ведь не больно и почти не страшно. Почти. Только рёбра распирает непонятное чувство, только позвонки утопают в мокрых холодных реках пота, только череп взрывается плещущимся пламенем, кипятком обдаёт по костям. А Он всё не прекращает стонать. Всё громче и резче, и толкаться фалангами между скользкими боками магии и зубов не перестаёт тоже. Упрямо, сильно, размашисто и глубоко, будто трахая… пальцами. Почему вдруг пропали глюки? Как же стыдно глотать слюну, непроизвольно облизывая тонкие кости. — О да, давай, а-ха-аА-Ах-х, Глич-чи, мальчик мой, дав…а-ай-й, соси, крошка, лижи их, а-ах… сильнее. Я и не дума-а…л даже, что м-м-ф-ф… «Заткнись, ненормальный!» — хочется закричать и вырваться, выкрутиться с рук, вгрызться в тонкие кости, в соединения, пустить чернила, выдернуть и вывихнуть, а может даже с хрустом отломать, отшвырнуть, отбросить. Но нет, Эррор даже не дёрнется, даже плечом не поведёт, лишь вцепится сильнее одной рукой в остроту металла кольца ошейника, а другой в холодное, покрытое татуировками предплечье, пока его череп сжимают с затылка ладонью и толкаются безумно рукой с другой стороны. — А-ах… — постепенно успокаивается бездушный, снова притискиваясь плотнее, опаляя холодом дыхания висок и почти лениво уже цокая ногтевыми фалангами по передним зубам. Что это вообще было? Эррор не понимает. Это чтобы окончательно убить гордость? Растоптать? Или чтобы увериться в послушности? Если так, то вроде бы, Эррор только что эту проверку прошёл... Жирную от бульона, взбитую в пену слюну размазывают по губам, по подбородку, а потом и по своим щекам. Так темно перед глазами. Темно и расплывчасто, и сосёт под ложечкой. Холодный язык пишет дорожку от мокрой грязной челюсти к виску и обратно, по дороге заныривая к бордовому дну глазницы. Искрит и печёт. Всё равно. Эррору уже всё равно. Спать. Нет, не хочется, просто обязанно, выбора просто не оставляет. Так легче — да, спать, потому что поплывшее сознание и обморок — это не про Эррора, он так не умеет, он… А хотя… а что тут вообще в этом вздрагивающем разноцветном комке, лежащем скукожившейся кучей на кровати, без одежды, без свободы и без гордости осталось от Эррора? Только воспоминания, лишь они. Графитный череп накрывают трёхцветные ладони, а измазанное мокрое лицо кривится в гримасе боли — всхлип. Стон. Вой. — Сладкий… Не плачь, поздно уже плакать, бесполезно. Ма-аленький… так старался не укусить, Инку понравилось, хозяин доволен. Молодец… Жалко наказывать… Такой красивый. Послушный. Хороший мальчик… Не буду наказывать, не хочу. Хочу красиво. А давай я тебя… нарисую.