Игрушка

Э… это было вчера? Шуршание чего-то холодного и твёрдого по костям вырывает из тягучего марева сна, будто уколами льдинок. Или, может быть, ещё сегодня? Острая твёрдость не обращая внимания на противящиеся недовольные стоны ползает по позвоночнику, вызывая глюки, подцепливает и трёт навязчиво рёбра. Или когда? Когда это с ним происходило? Сколько вообще дней он находится в этой комнате со светлыми стенами с обоями в жёлтом жизнеутвержительном цвете, с единственным не зарешёченным окном и вазоном? Сколько? Дней… или может быть счёт уже пошёл на недели? Солнце так и не спряталось за горизонт ни разу, всё болтаясь по искусственному небосводу бестолковым потерявшимся болванчиком. Его собственная бесконечность, его сумасшедшая вечность… принадлежащая не ему. — Оши… Оши… выспался? Отдохнул? Он не хочет открывать глаза, не хочет смотреть, не хочет видеть этих пергаментных костей и пустых бесцветных зрачков, что лишь иногда взрываются отголосками цвета. Ему достаточно картинки. Ему достаточно слышать и чувствовать. Ему достаточно. Его голос и руки на своих костях. Зачем он отобрал у него одежду? Чтобы унизить? Или потому, что псам не положено? А, ну конечно же, он же хотел красиво… — Просыпайся, моя крошка, я принёс тебе немножечко перекусить, не хочу, чтобы ты умирал с голода всё то время, пока я тебя буду рисовать. Ебучий извращенец… даже собственная шизофрения Глюка, что ушла, отступила вместе с пропавшими из головы голосами, не казалась настолько ужасной и отвратительной. Он не был настолько плох, до такой степени сумасшедший, как Это… То, что называлось по какой-то ошибке Защитником миров. Пх-х-х… ошибке, ха-а… Больной ублюдок. Бесчувственная мразь. Зависимое от химии чудовище. Бездушный аморальный безумец! Его настоящее и будущее. — Ну же, давай, моё солнышко, открой глазки… ты был такой умничкой в прошлый раз. Я так скучал по тебе, пока занимался делами, просто дождаться не мог, когда же наконец вернусь домой к тебе в объятия. К этим сладким косточкам… Сюсюкает куда-то между лопаток и щекочет уколами лагов, что вместе со словами втыкаются в плоскости костей, и толкается губами в позвоночник, побуждая вздрогнуть, вздохнуть судорожно и поджать колени ещё ближе к груди. Если слушать и не помнить, можно сделать вид, что всё хорошо и замечательно, и… можно же, правда? Не-ет, нет. Эррор сглатывает сухо и не сдержавшись мотает головой, прогоняя непотребные мысли. — Ах, мой малыш проснулся. Доброго вечера, сладенький, рад меня снова видеть? Рад не быть один? Рад же, правда? Столько дней одиночества… ты должно быть измучен. Скажи-ка честно, ты ждал? Скучал по твоему единственному и неповторимому Инки? Эррор сипит, едва заставляя пересохшие, будто отмершие голосовые связки выдавать звуки: — Дней? — не может быть такого, он же вроде заснул даже не на всю ночь, кажется, на какой-то часик, лишь на непродолжительное мгновение! Тело ломит, оно не отдохнуло совсем, лишённое привычного изобилия текущей по каналам боевой магии, совсем ослабло, напоминая собой то ли пустотелую высохшую ветку, то ли взявшийся грудкой старый кисель. — Ох да, мой милый, почти неделя. Столько дел насобиралось, столько дел! Едва вырвался к тебе, представляешь? И едва отбился от гостей. Глитче слышит хитрые нотки, пробивающие слащавый приторный тон и упрямо пытается не смотреть. Не открывать глаза. Побыть хоть ещё немного в слепом отрицании. Это не Инк, это просто слуховые галлюцинации. Обычные. Как всегда. И стоит открыть глаза… Да если бы. — Но какие тут могут быть гости, когда мы с тобой планировали рисовать тебя? Ох да, я не забыл о тебе, я помню, ты всех для меня важнее. Но зачем же говорить, ты и так это прекрасно знаешь, как сильно я тебя люблю и ценю, нежный мой уголёчек. А теперь, открой ротик, порадуй папочку. И в губы тыкают что-то округлое, гладкое и влажное. Холодное, от чего хочется взвыть и стиснуть плотно зубы. — Н-нг… — кривится недовольно Эррор. — Ну, не будь упрямым, не расстраивай меня, скажи «А-а-а»… Руки пробуют сжаться в кулаки, найти бы в измученном организме хоть каплю магии или хотя бы уверенность, что сможет воспроизвести удар, укус, хоть что-то, но ничего этого нет. Да и бессмысленно же. И он сдаётся. Окончательно сдаётся, не имея сегодня хоть сколько-то сил для сопротивления, потеряв всякую надежду на спасение, на свободу на… всё… позволяет протолкнуть между разомкнутыми челюстями скользкие бока, что текут кислым и сладким одновременно. Ему уже всё равно, что бы это ни было, для полного безразличия бы ещё вкусов не ощущать. — Вот и молодец, вот и умничка. Такой хороший мальчик. Фрукты тебе полезны. Давай уже, жуй. А если будешь себя так же хорошо вести как вчера, то после клубнички, я порадую своего малыша чем-то посущественнее. Ты же не против перекусить? Что? Что он сказал? В глубине бордовых глазниц собираются слёзы. Перекусить? Это слишком жестоко с его стороны — так неожиданно резко меняться, быть вдруг настолько добрым, обещать, хвалить, гладить, путать воспалённое плывущее сознание. Так приятно ощущать во рту не вкус горького голода, пыли или своей и чужой магии вперемешку, а что-то иное. Так хорошо самой же магии, что наполняется силами, моментально впитывая и перерабатывая необходимые для жизни питательные вещества, так вдруг благодарно… и противно — за свои предательские чувства и за организм в целом, что измученный голодовкой, урчит довольно, выражая тихими вибрациями своё непрошенное «спасибо» тому, кого по-хорошему неплохо было бы убить, уничтожить, растереть в пыль и развеять по ветру. Только вот, он бессмертен. — Ешь, мой сладкий, — проталкивает кусочек за кусочком красные ломтики в рот чуть ли не давящегося слюной бывшего разрушителя. Улыбается, напевает простую мелодию, гладит шею. — Набирайся силы… Ну что, всё? Перекусил? Вот и славно. А теперь пошли. Вставай, надо привести тебя в порядок, не буду же я рисовать эту отвратительную грязь, да и в постели это как-то… не то. Дёргает за цепь, поднимая с кровати, звенит, наверное, ключами, отцепляя от крюка вбитого или вмурованного в стену и тянет, ведёт, подёргивая синхронно своему шагу цепь, подтягивая к себе ближе едва держащегося на ногах своего пленника, а в глазах читается почти озвученное с удовольствием «к ноге», «рядом, ц-тц, я сказал, не отставать, глупая шавка». Стук металла по натёртой и болючей надкостнице шейных позвонков, скрип чашечек о кости, будто мягкая сохраняющая от трения прослойка между ними иссохла полностью, истончилась и готова вот вот порваться от натуги. Эррор плетётся, едва ли помня, как это вообще — ходить, переставляет ватные ноги мелкими, неуверенными шажками, шатается и едва не падает, когда его заставляют переступить через невысокий бортик душевой кабины. Тут просторно и светло, и от блеска белого идеально чистого пластика, хромированных ручек и стекла слезятся глаза, и немного идёт кругом голова от дезориентации в пространстве. Видимо, долгое лежание без движения не особо хорошо сказывается на самочувствии, и надо бы больше не позволять себе столько лежать. На голову вдруг начинает лить тёплая вода, и Эррор расставляет растерянно руки, фиксируя себя между стеклом перегородки и стенкой. О, какой неимоверный кайф, стоять вот так, под тугими струями омывающей тебя воды, теряя тихие стоны. Лёгкое касание к подвздошным, вздрагивание, всполошенный всхлип… — Ох, испугался? Не переживай, это же лишь я, никого больше, ничего страшного и опасного, всего навсего мои руки. Я только помою, — это Инк забрался к нему, сбросив с себя одежду и пристроившись сзади, медленно но безапелляционно забирая себе право елозить жёсткой немного мочалкой по мокрой кости, растирать и смывать засохшие следы застывшей магии, крови, слюны и ещё кто знает каких жидкостей обоих организмов. Защитник миров напевает под нос какую-то мелодию, продолжает дышать спокойно в плечо и тереть, гладить и возможно даже смотреть — Эррор не знает, он закрыл глаза, предпочитая хоть на секунду опять забыть, где он и с кем, забыть о страхе и просто попытаться отключить всё: мысли, чувства, воспоминания, знание, отринуть болезненную жестокую правду и ненависть. Неправильно, да. Но хоть на минуту, на секунду, на миг. Иначе просто не выжить, не сохранить себя. Сохранить себя… а это вообще возможно? А разве есть что хранить? «Ненавижу, как же я его ненавижу. Хорошо. Как же хорошо…» — Ты плывёшь… — хихикает Инк и утыкается острой носовой косточкой в лопатку. — У тебя симфизы между позвонков в поперечном отделе светятся, — цепляет каменной остротой будто неживых фаланг, размазывая липкие капельки. — Г-горячо… — пытается выдавить с пересохшей глотки бывший разрушитель, глотая капли водопроводной невкусной воды, стараясь, чтобы голос не дрожал от отвращения к себе и стыда. А в ответ тихий смех: — О да, согласен, горячо, ещё как. Просто не то слово. Вот такую я и хочу… картину. Да, именно такую — горячую, а то ведь у меня есть всякие, знаешь, далеко не одно полотно с тобой, но вот такого… такого не написать с головы. Побудешь сегодня немного для меня моделью, — и его заканчивают намыливать, ополаскивают жалящими струйками воды, от которых пар поднимается с костей, и вытаскивают из душа, властно и безапелляционно толкая в спину. Отпустив лишь на секунду, чтобы накинуть на свои плечи, даже не завязав, халат. Холодные руки на мокрых лопатках, треугольники которых даже не потрудились промокнуть полотенцем, как и остальные кости. Капельки влаги собираются вместе, бегут ручейками вниз и срываются беззвучно на пол от немых движений. Цепь звякает, бьёт по коленным чашечкам во время ходьбы, и Инк, отвлёкшийся на её волочащийся свободый хвост, наконец выпускает с рук, позволяя выдохнуть облегчённо от прекративших резать пластиночек лагов, наклоняется, подбирает железный поводок, наматывает его тугими витками от запястья к самому сгибу локтя: — Как приятно, что ты мой, Глитче, ты даже не представляешь, как долго я ждал, готовил их, чтобы наконец закрыли свои глаза, чтобы позволили. Не-ет, ни на секунду не сожалею о тех мирах, что позволил тебе разрушить, чтобы создать иллюзию опасности для Мультиверса, — неожиданное сумасшедшее хихикание толкнулось в шейный лордоз. — Ни на секунду не жалею, что сам отказался сразу поднимать некоторые из них. Ни на миг не страдаю о тех, что не удалось восстановить. Пусть рассыпятся прахом, плевать, нарисуют новые. Мультиверс бесконечен и разрастающийся, словно опухоль, а ты… ты, Оши, один. Ах, маленький особенный инверсивный цветочек, наивный. Ты так легко поверил в свою силу, о, Разрушитель Миров! — выдохнул с преувеличенным пафосом, с сарказмом, рыкнул, прижал к себе, тараня каменной грудью и едва не оставляя ею красные борозды на графите дрожащих рёбер. — Спасибо не знающим меры Творцам, спасибо их болтливости, что свела тебя с ума, спасибо тупости и слепости «светлых», что за своей «душевной добротой и жаждой лучшего» забыли, что такое логика, спасибо твоему безумию. Спасибо тебе, мой хороший, мой милый, милый маленький глупый мальчик, что до последнего так и не понял свою роль, иначе не видать бы мне было тебя. Ха-хах… Ох, позволить превратить в бесправную подконтрольную игрушку Лекаря не то же самое, что закрыть глаза на порабощение злодея. Р-разрушителя! Х-ха-а, Оши… — холодные пальцы скользнули между рёбер, Инк чмокнул, поднявшись на пальчики, в висок и толкнул кулаками в лопатки. — Но что-то я разоткровенничался сегодня, наверное, усталость навалилась, расслабиться бы. Шагай, мой послушный мальчик, давай. Вон в той комнате мольберт, а перед ним и твоё на сегодня место. Не переживай, я позаботился о том, чтобы было удобно. Там мягко, тепло и красиво. Ложись. И Эррор приближается на несгибающихся ногах к подготовленному просто на полу ложу, гнёздышку: пуховому матрасу, шелковой ткани поверх и мелких мягких подушечек россыпью. И забирается поверх. Это могло бы быть даже красиво… утрамбованные в плотный текстиль перья пружинят под ладонями и коленями, нежно оберегают дрожащие косточки от столкновения с твёрдым полом, давят обманом, будто он нужен, ценен и дорог. И от этого бьёт крупная дрожь, от этого противно. На себя самого, ведь Разрушитель не сидел бы на полу перед раскорякой мольберта и высоким стулом, словно прирученная собачонка. Разрушитель бы точно не сидел… А он будет. Глазницы щиплет солью, но почему-то по щекам не бежит ни капли. Он пуст, пуст, словно скомканная оболочка, из которой вынули душу, словно выдавленный тюбик из-под зубной пасты. Старый, использованный, никому больше не нужный, забытый Творцами и всем Мультиверсом. Всеми, кроме этой бессмертной сущности, которую за неимением души даже полноценным монстром не назовёшь. Стыдно. Как можно было прогнуться под подобное? — Дрожишь, — зачем-то констатирует очевидный факт затиснувший кисточку в зубах Защитник альтернатив, шепелявит через дерево, что как сбруя у коня, лежит между двух челюстей, намокает от слюны, облизываемое шанжановым языком. — Это потому что нервничаешь? Или потому что голый и мокрый? Холодно? Ох, надо было вытереть тебя после ванной, прости, я забыл, — хихикает, явно издеваясь. — М-м, может дать тебе чем-то прикрыться? О, постой, я знаю, кажется, у меня есть тут тёплое и красивое нечто, что я приберёг специально для такого случая. На, держи, накинь на плечи. В лицо прилетает щекочущая мягкость, Эррор открывает зажмуренные рефлекторно глаза, комкает упавшее ему на колени «тёплое и красивое» и стискивает зубы чтобы не закричать, завыть в голос. Перья, чёртовы пушистые перья, выкрашенные в нежный розовый и сплетённые в длинную не то накидку, не то шарф. Жёлтые фаланги сипаются в порыве разорвать на части, несуществующее горло сводит спазмом неозвученного плача, под рёбрами собирается сгусток сладкой тошноты. Противно. Неужели он опустится до такого? — Этот тон так подходит к твоему холодному аспидному на рёбрах. Накинь, будь послушным. Ты же хочешь получить награду? Какую ещё награду? Он не помнит, о какой награде речь, не помнит, ради чего старается, не помнит, ради чего пытается жить. Кости бьёт крупной дрожью, зубы выбивают быстрый ритм, постыдным цокотом, словно секундная стрелка часов, вгоняют в жгучий стыд ещё больше. В панику, в отчаяние, в онемение, в пустоту. В вакуум. Почему же так морозит? Почему он дрожит? От холода? Но сквозняка нет, тут витает в воздухе лишь пахнущее химией дыхание смотрящего белым льдом из чёрных провалов художника. От страха? А чего ему бояться? Наказания за непослушание? Насилия? Так уже вроде было. Лишения? Да куда уже дальше? Наказания? А что он ему сделает? Убьёт? Страшно? Ни чуточки. Страшно смотреть на пергаментные кости, страшно знать остроту дистальных фаланг, скрывающихся под этими странными перчатками на обманчиво хрупких руках. Так отчего ты дрожишь, бывший Разр… бывший Р… кто? От… отвращения? Эррор глубоко дыша вперился взглядом в розовое перьяное облако. Разве оно противно? С всхлипом перекинул мягкость через череп, устраивая на шее, спустил по плечам и перекрестил на груди. — Послушный, хороший, прелесный мальчик. Молодец. А теперь стань красиво, чтобы горячо, чтобы видно было то, что ты никому бы и никогда вот так вот не продемонстрировал. Покажи это мне. Покажи мне экто. Развернись задом. — К-как? — голос дрожит, голос больше похож на хриплый шёпот. От обессилевших, онемевших от долгого молчания связок, срывающийся в совсем не мелодичное карканье, но Ему, кажется, на это плевать. Ему не важен голос, ему важно послушание. Эррор видит плещущееся удовлетворение в бесцветных глазах. — Ох, ты прав, мой хороший. Как же ты можешь показать, если настолько измождён? Ты не сможешь, у тебя не хватит сил на возбуждение. Разве что тебе немного с этим помочь, — он шуршит сбоку в тумбе, разгибается и вливает в стакан с оранжевой жидкостью, видимо, подготовленный заранее краситель. — Апельсиновый сок. Тебе понравится. И ещё немного афродизиака, чтобы помочь тебе создать и удержать композицию нужное время. Пей, — розовый смешивается с густой на вид жидкостью, мутными волнами падает на осевшую мякоть, рисует узоры, рассеивая свою яркость в соке выжатого фрукта. Стакан толкается в скривленные губы, цокает кромкой о зубной ряд. — Не сопротивляйся, не делай глупостей. Ну? Я могу же и залить силой, заставить, оторвать всё лишнее, что будет дёргаться и мешать мне тебя поить. Могу уложить тебя как надо с помощью подушек и дорисовать уже потом недостающие конечности, мне не сложно. Но разве будет приятно тебе? Ох, ох, не смотри на меня такими глазами, не надо, Глич-чи, ещё скажи, что ты мне поверил. Я же шучу. Разве, я смог бы сделать с тобой подобное? Разве я похож на чудовище? — Глаза блестят безумным пламенем, наталкивая на очевидный ответ. — Нет нет, конечно же нет. Я не такой, я не буду делать тебе больно. Я хороший хозяин, я заботливый. Я даже покормлю тебя как следует потом в награду. Как обещал. Помнишь? Пей. Химическая сладость, смешанная с кислотой сока, струится по языкам, впитывается в голодную магию, Эррор закрывает глаза, чтобы не видеть, не наблюдать, как она меняет его вид, что выставляет на показ так откровенно стыдно и пошло. — Как красиво, — но видеть не обязательно. Скользкое касание от узла к головке не позволяет даже притвориться, что ты не в курсе. — Жаль, не слишком устойчиво. Хотя, я знаю одну хитрость, что поможет сохранить эту красоту до того момента, пока я дорисую. Стань на колени, — тело, саднящее лагами переворачивают и вертят, выгибая в желаемую позу, раздвигают пошире бёдра и поднимают выше таз, не приминая скользнуть по промежности, толкают в спину, прогибая, принуждая прильнуть солнечным сплетением к матрасу и завернуть голову так, чтобы было видно лицо, руки выворачивают назад и заставляют сомкнуть ладони на плюснах. — Во-от, оно самое, так пошло, открыто и красиво. Только ещё несколько штришков для полноты… — По члену скользит холодная твёрдость его руки, усугубляя и так спровоцированное красителем возбуждение. — Ну давай же ещё чуть-чуть, мне хочется больше цвета, больше вздутых венок, больше капель, — Эррор сипит, сжав зубы, плотно зажмурив глаза и вцепившись пальцами в собственные ноги, не понимая, почему позволяет так с собой обращаться, почему не вырвется и не попробует спровоцировать, чтобы убили, почему? Инк дышит в затылок, слизывает что-то с щеки, отдалённо напоминающее горячие слёзы, зачерпывает синюю магию с линии глазниц, словно из самой души вытягивая нить, воруя, отрывая. — Я позаимствую. Думаю, это подойдёт как нельзя лучше, — давит на спину грудью, щекочет бока полами распахнутого халата, оттягивает ствол вниз, перетягивая возбуждённый орган отрывком магического жгутика у самого основания, тугими плотными мотками перекрывая все каналы и заставляя пульсировать тупой ноющей болью и дрожать от налившейся и не имеющей возможности оттока магии, заводит нити к костям, опутывая крестец и обвязывая все доступные выступы и отверстия, закрепляя. Чмокает в лопатку удовлетворённо: — Вот теперь порядок, теперь красиво, теперь тебя хватит надолго. И оставляет лежать вот так. Стыдно, горячо и тошно, и нечем дышать. Будь у Эррора желудок, он уже наверняка бы извергался наружу вязкой жижей, выворачивался, соря смесью из кислоты желудочного сока и непереваренного ещё напитка, но внутренностей нет, вместо них пустота, липкий вакуум, в котором болтается глючным ежом бьющаяся вместо сердца душа. Пока ещё бьющаяся. Зачем он так цепляется за жизнь, для чего? Почему? Потому что боится смерти? Боится её настолько? Больше, чем похожего на мраморное изваяние монстра, что замер за своим прямоугольником полотна, широкими мазками что-то там вырисовывая и бросая из-под опущенных «век» жадные, плотоядные даже взгляды. Тот потянулся к стакану с недопитым Эррором коктейлем и, глядя прямо в разномастные зрачки, отхлебнул — демонстративно, с выражением, облизывая розовые после разбавленной краски губы чёрным с бензиновыми переливами языком. Бордовые глазницы зажмурились испуганно, губу закусил жёлтый ряд зубов до боли, до струйки синеватой крови, что жаром и солью прочертила по щеке лежащей на боку головы линию и капнула, впиталась в синий же шёлк. Специально, что-ли подобран, чтобы не видно было возможных пятен? Страшно представить. Стыдно даже вообразить. Что он планирует? Что должно окрасить эти простыни? Магия? Или кровь? Эррор дрожит, боясь даже пошевелиться, дышит через раз, изнывая от тянущего чувства распирания там внизу, тянется к нему, вдруг находя в этом неприятном, но всего лишь физическом, облегчение и спасение одновременно. Ноющая пульсирующая, мучающая дикой похотью боль лучше, чем страх. Лучше, чем отвращение к нему и к себе. Лучше, чем желание молить пощады, ныть, пытаясь вызвать жалость, выпрашивать — он обещал покормить в конце. А чувство голода после выпитой краски лишь увеличилось, оно сжирает изнутри, вытесняет все остальные мысли, вытягивает оставшуюся влагу с костей. От такой позы тянет позвоночник, таз, бёдра сводит и кружится голова. Но он готов продолжать так стоять сколько надо. Самое отвратительное, что он готов не только стоять, он готов ныть и просить, готов слушаться и подчиняться, как и говорил Он когда-то — чувство голода оказалось сильнее. Блядь! Даже грёбанное чувство голода оказалось сильнее его! Его! Разруш… разве важно кого в прошлом? Игрушки, питомца, развлечения по имени Эррор. Оши. Глитче… как он ещё его называл? Много имён, так много имён… кличек. Слишком много для такого жалкого комка страха и отвращения. Он не заслужил такой чести, ведь он даже, как оказалось, не был тем, кем себя считал, весь его смысл жизни оказался фальшивкой. Сказкой, выдуманной Защитником. Бездушный сказал, что это он сотворил «Разрушителя». Он его и уничтожил. Справедливо. Чернильный сказал, что сам сделал из него злодея в глазах других, чтобы… не сопротивлялись? Чтобы позволили завести себе собачонку. Лекарь. Что бы это могло означать? Но, разве интересно? Уже же не важно. Да. Легко отказаться от титула, которым никогда не обладал. Пусть Мультиверс разбирается с этим сам, а у него уже нет сил, ни на что, даже на упрямство, да и… Раз он не тот, кем казался себе, зачем тогда задаваться глупыми вопросами? Бороться и бежать. Пытаться стать кем-то другим? Зачем? У него не выйдет всё равно. От чернил не скрыться. Да и он уже стал… другим. Досугом. Эррор прикусил губы ещё сильнее, чтобы не выпустить горький смех, что рвался с горла. Неплохая роль в Мультиверсе — любимая собственность Защитника вселенных. Как же отвратительно, как жалко… Пальцы скребут до боли по собственной кости. Зачем же он ищет новый смысл жить? Какой же он трус, слабак — самоубийство же можно попытаться совершить ещё раз. Но от самой этой мысли задрожали колени и к ноющему пульсирующей болью псевдо добавилась сипающая боль сведённых судорогой суставов. Старая развалина. Зачем ему убивать себя? Если так дальше пойдёт, ему и делать ничего не придётся — тело само загнётся, не спрашивая на то позволения. Если сейчас почти все силы его уходят на поддержание даже не полного, а частичного экто, если лишь от нескольких кусков вызванной и сформированной магией плоти плывёт перед глазами и немеют конечности… — Ох, что, уже настолько плохо? Так устал? Дрожишь, как осиновый лист, даже двух часов не прошло. Такой сла-абый. И как только жил где-то там, отдельно, как выживал без хозяина? Без того, кто защитит и позаботится? — Инк встаёт и лёгким плавным шагом подходит ближе, словно не идёт — неслышно летит. Или это магия в ушах шумит вместе с душой настолько, что стук голых костей стоп об пол просто теряется в её гулком тарахтении? — Такой нежный и слабый, такой мой. Я позабочусь, я буду защищать и кормить, любить и лелеять, хранить. Я научусь. Дам всё, что тебе нужно, стану для тебя спасением, твоим миром. Мирами. Мультиверсом. Стану для тебя всем. Так хорошо, что ты мой теперь, Оши, так хорошо. В голове плывёт от слабости и тошноты, грудь вздымается в поверхностном дыхании, душу бьёт аритмией, его слова путаются, превращаясь в бред и до того не слишком наполненные смыслом. Здравым, так уж точно. — Твои глаза так красиво искрят сейчас, они словно гаснущий костёр, кидают вспышки и размываются пятнами. Посмотри на себя, так дышишь часто. Почему ты молчишь? Почему не говоришь, что тебе сейчас нужно больше всего? Чего сейчас хочешь. Почему не просишь, чтобы я помог? Ах, это слишком очевидно. Что же ты можешь сейчас хотеть под розовой краской больше, чем близости, разрядки? Я же, как хороший хозяин, должен догадаться и сам, — он наклонился низко, твёрдостью холодных фаланг поглаживая почти полностью немые, не чувствительные рёбра, пробегаясь по позвоночнику, на котором даже не возникло глюков от накрывшей слабости. Как было бы хорошо сейчас отключиться окончательно, потерять сознание и очнуться уже потом, когда тело придёт в себя, а языки снова будут слушаться, а не лежать разбухшим мёртвым грузом, грозясь вывалиться изо рта вместе с текущей оттуда слюной. — Не переживай, мой милый, ты отлично себя вёл сегодня, и заслужил хорошее к себе отношение. Я помогу тебе получить разрядку, не оставлю своего мальчика неудовлетворённым, — где-то снизу чиркают острые фаланги, и пах взрывается болью — пережимающую нить сняли и отбросили в сторону, и сошедшая с ума магия бежит безумно, пробивая собой едва слипшиеся каналы, застоявшаяся рвёт изнутри. Особенно там, где касаются его руки. Эррор сейчас и правда на грани того, чтобы потерять себя, закатить зрачки и упасть в холодную спасительную темноту, ему уже безразлично, где бродят руки, где цепляют, насколько сильно сжимают и как часто толкаются. Это всё словно через плёнку. Шумное дыхание и хрипы — единственное, что может сейчас выдать его горло, даже учитывая, что, наверное, надо было бы сопротивляться и защищать себя от посягательств. Это же позор — вот так без боя отдать свой первый настоящий раз… кому? Насильнику? Хозяину? Кому же? — Ох, а знаешь, какой оргазм всего сильнее, Глитче? О, я открою тебе тайну, поделюсь с тобой своим опытом. Когда одновременно после перетяжки стимулируют и спереди и сзади. Ох, не дрожи, мой хороший, папочка не обидит, я отблагодарю как можно лучше своего щеночка за его сегодняшние старания. Ты хочешь? Хочешь кончить? Ну же, скажи «р-рявф-фк»… Эррор хрипит от отчаяния и беспомощности, вряд-ли этот звук можно принять за лай. Ну почему желанное беспамятство никак не может прийти и забрать, когда так нужно? Это так унизительно. То, что он бы залаял сейчас, если бы мог. Просто ради того, чтобы закончить эту пытку болью и удовольствием одновременно. С угольных губ срывается подобие скулежа. — М-м-м, хороший пёсик, а теперь ну-ка, давай повиляем с тобой хвостиком. И Глюк корчится оттого, с какой резкостью Инк хватает онемевший задранный в потолок копчик и выкручивает кверху, до слабого хруста, до боли, до звёздочек перед глазами, которые прогоняют навалившуюся слабость и подступающее онемение окончательно. Боль хорошо возвращает ясность мыслей, даже одеревеневшие пальцы теперь чувствуют, что скребут уже не по скользкой простыне, а пропарывают матрас и раскидывают за собой перья. Возле копчика жжёт, и Эррор не сразу понимает, что то прострелившее сзади, это уже не боль в крестце. — Н-нг-гх… — скулит бывший разрушитель, спрятав лицо в кулаках и размазывая слёзы наполовину со слюной. От безысходности и отвращения, потому что кости ноют, а боли больше нет, потому что в тазу хлюпает и течёт по бёдрам, потому что полунемая магия не способна наверное отличить разрывы от растяжения, отличить боль от удовольствия, отличить изнасилование от добровольного акта близости, потому и течёт, потому и впускает и растягивается, обхватывает, втягивает в себя то, что Эррор даже себе представлять не хочет. Потому криков в агонии паники нет, а вместо них есть звонкие шлепки в живот мокрой от предеякулята головки, вместо них есть чувство выталкивания чем-то упругим и твёрдым природной смазки из заднего прохода. Так пошло и противно, что он позволяет быть себе таким мокрым. С него капает, льёт. Реками, кажется, настоящими водопадами, не иначе, ну а почему же тогда так скользко и мокро? Эррор цепляется скрюченными пальцами в пол, промахнувшись мимо скомканного матраса, сдирая надкостницу с их кончиков, стёсывая до крови, сламывая дистальные фаланги. И это совсем не для того, чтобы не скользить и подставляться! А потому что… потому что… ох… он не может найти в себе другой причины, он утопает в слезах и отвращении к себе, в панике, в стонах, он закусывает пястные кости до солёного вкуса магии во рту и скулит одним тягом, срывая голос в откровенный всхлип, в крик, отчаянное сипение, когда шлепок и толчок в седалищные, и когда спереди так быстро и мокро скользит по синему, никак не падающему члену рука. — Ха-а-ах… — горячие капли ляпают на пол от того, что липкое что-то так полно и пошло обжигает нутро. Он всегда знал что он ненормальный, но что ненормальный настолько… Он… он… — Хороший щеночек… — треплют прохладной рукой за холку, сворачивают калачиком, поднимают вдруг на руки и несут, словно он ничего не весит, даже не напрягаясь, цепляя пальцами на ногах дверные косяки, вносят в опостылевшую комнату с одиноким цветком на подоконнике и обоями в жёлтый горох и укладывают на кровать на бок, звеня спустя секунду цепями. — Папочкин любимый мальчик. Отдыхай, мой хороший, отдыхай. Как проснёшься — приду и накормлю тебя, принесу тебе что-то вкусное и полезное. А теперь спи, моя умничка. Моё сокровище...