Игрушка

Скручивающие спазмы боли уже почти привычным будильником сжали прилипшую к позвоночнику от слабости глючную душу. Они, не отпускающие и острые, причиняющие сейчас моральные страдания, отправили бы за грань в мутное царство беспамятства. А возможно бы даже убили. Сжали бы и внутренности, если бы такие были, но к счастью не судилось... К счастью ли… п-х-хах… вот же, особенность организма, состоящего в большинстве своём из магии, которой следует либо молиться, либо её проклинать. Будь Эррор не скелетоподобным монстром, наверняка уже от истощения рассыпался пылью по этому треклятому матрасу, а так, лишь скулит по пробуждению да старается подтянуть колени к груди. Это не поможет унять тянущую пустоту в костях, не поможет не выть от голода, не поможет снова почувствовать полноту магии, но поможет качественнее жалеть себя… и плакать. Сухо и почти беззвучно, одним дыханием, потому что у измученного тела, кажется, не осталось жидкости даже на такую мелочь, как слёзы. Отвратительно. Как же отвратительно. Он отвратителен: стенать и жалеть себя, гладя иссушенные берцовые кости, не пытаясь сделать ровным счётом ничего. С другой стороны, а что он может? И самое основное, что он хочет? Ответ на самом деле очень прост — ничего. Монстр, когда-то называющий себя Разрушителем миров, не хочет сейчас ничего. Даже умереть не хочет. Ему всё равно, и это пугает больше всего, слишком сильно пугает… Это не норма, каждому необходимо хоть чего-то хотеть, это и делает нас личностью, не вещью, не собственностью… А он не хочет - на то не осталось моральных сил… напрашиваются неутешительные выводы. Эррор обнимает колени ещё сильнее, со страхом понимая, что оплакивает сейчас не своё пленение и не отсутствие свободы, не физический дискомфорт, если истощение можно назвать таким словом, а себя самого оплакивает, явно прощаясь. И это чертовски больно. За дверью слышится шорох. Он опять не один в этом доме. Хозяин вернулся: с дежурства ли или просто с прогулки. От интереса и желания спросить и узнать, душу скручивает отвращением к себе. И правда, настоящая домашняя шавка, не имеющая ничего своего, заменяющая собственную жизнь жизнью «хозяина». Сухой судорожный выдох в колени и шипение от боли, когда желтоватые, цвета выветренного нефрита зубы, будто пытаясь наказать, впиваются в коленную чашечку, когда солоновато-пряная магия сочится сине-прозрачным соком с продранной клыками надкостницы и растекается теплом по псевдо-мышцам лица, что формируют собой губы. Горько. Не по вкусу — по ощущению, внутри горько и солоно от моря слёз, которые лились бы ещё и лились, не прекращаясь, потакая и доказывая слабость чернокостной тени бывшего когда-то самостоятельным и самодостаточным монстра. Дверь открывается без скрипа, лишь с тихим шуршанием прорисованных качественно петель, и Эррор не разворачивает голову, но знает, что в проёме маячит сейчас низкая некрупная фигура, и что сто́ит развернуться и посмотреть, и увидишь белые зрачки и ничего не выражающую улыбку на по-мраморному твёрдом лице. — Плохой сегодня день, — слышится с той стороны заставляющее вздрогнуть и втиснуться лбом в колени сильнее, звякнуть зацепившейся за спинку кровати цепью и стиснуть зубы. — Отвратительный. Расслабиться хочу. Достали. Перерисовывай, исправляй, лечи — это ещё ладно, но помога-ай… Пхф-ф… Борьба за равновесие, Гастер бы её аннигилировал! Это не моя стезя, я не обязан, мне по большому счёту всё равно. Ругаются, словно ребятня в песочнице. Один от недостаточности любви и внимания пытается укусить побольнее, а второй от дурости своей — спасти всех. «Инки! Он опять увёл линию в геноцид своим негативом! Инки, мы потеряли ещё один пацифистский мир! Инки, помоги! Инки, надо исправить! Инки, надо напасть, надавать под зад и прогнать! Инки-и-и…» — кривляется, как-то даже на вид по-настоящему, выказывая своё раздражение. Красок обпился, что-ли? Опасно… Фыркает и чеканит шаги взад-вперёд по комнате, пока, держась на расстоянии, заполняет вакуум тишины, царящей и живущей вокруг Эррора, ненужной и в то же время необходимой информацией. Хоть чем-то. — А я же хотел что-то приятное, а не под зад кистью скверномордой каракатице и не отбиваться от топора да тентаклей, а… что я хотел? Забыл… — останавливается, переставая выхаживать от стены к стене и замирая. И Эррор замирает вместе с ним — не дышит и даже не грызёт взлохмаченный кончик дистальной фаланги от нервов. — С тобой же хотел побыть — это помню, это конечно, но как? Но что? Но где и как именно? Ах, эта уж капризная память! — охает легкомысленно и наверняка прижимает тыльную сторону ладони ко лбу в притворном изумлении. Хмыкает и шуршит тканью своих коричневых кюлотов, явно приближаясь: — Но ох, маленький мой, Творцы с ней, с моей рыбьей памятью. Почему ты лежишь до сих пор с закрытыми глазками? Что же не встречаешь хотя бы взглядом? Прячешься от меня? Хм-м… Не хочешь видеть? По цветным костям пробегает холодок от такого предположения. Нельзя не хотеть видеть, нельзя! Не хотеть видеть — плохо, неправильно, непозволительно! Опасно… Эррор через усилие всхлипывает и мотает головой. От этого носовая косточка неприятно стучит о колени. Холодная рука опускается на голову, прижимает слабо, гладит дрожащий овал черепа, ласкает перепуганный измученный графит своей каменной твёрдостью. — Нет? Ох, ну прости тогда, ошибся. Тш-ш, всё-всё, я и не говорю, что это точно правда, просто угадываю. Споко-ойно, мой хороший… хороший мальчик, умничка. Не переживай, я помню, каким ты был послушным, я не забыл. Не забыл… — тихий смешок и томное вздыхание. — Мне понравилось, ещё хочу. Твоей послушности, твоей покладистости. Тебя. Твоего желания. Инициативы. Хочу видеть, знать, ощутить. Чувс-с-ствовать… — странно шипящее. Специально выделяет слово, которого даже значения понимать не должен. — Чувствовать твоё смирение и послушание. Хочу. Совместим приятное и приятное, Ош-ши. Я знаю, что будет хорошо для нас обоих. От возбуждённого предвкушения в его голосе сводит шейный лордоз, Эррор сглатывает шумно и кривит вниз уголки губ, а по ним тут же проходится твёрдость фаланг: — О-о-о, ты не переживай, для тебя тоже в процессе найдутся плюсы. Немного подкрепишься, получишь чуть питательных веществ, х-хах-х, слижешь сладенького. Как постараешься, столько и достанешь. Чем больше удовольствия доставишь по своей инициативе мне, тем больше вкусного сможешь съесть. От одних слов во рту мокро от слюны. Да, это наверняка будет не еда, просто баловство, его наверняка собираются только дразнить и снова унижать, растаптывать достоинство… было бы ещё что топтать, кажется, уже ничего и не осталось… но язык утопает во влаге, а под рёбрами скручивает тугой ноющей болью и урчит зверем. И Защитник смеётся: — Ох, слышу, тебе нравится эта идея. Твой голод такой милый, Оши. Идём, мой мальчик, незачем больше терпеть, ни тебе, ни мне, — череп выпускают из рук, перестают гладить, а где-то сверху звякает цепь, которую видимо сняли с петли и, судя по глухому скрежету, сейчас наматывают на руку. Тугими витками от запястья к самому локтевому сгибу. Эррор видит, Эррор наблюдает, как виток за витком чернённое железо закрывает белую в полосах рисунков татуировок кость, сипит, когда она натягивается и этим самым давит ошейником горло, взваливает тяжесть своего тела сначала на руки, потом на четвереньки, а потом со стоном и пошатыванием и на ноги. Стопы гудят болью, плюсны покалывает словно иголками при каждом шаге, но идти за тянущим за собой монстром жизненно важно, даже если перед глазами плывёт пятнами слабости, даже если собственное дыхание хриплым частым свистом глушит звяканье звеньев цепи. Послушных награждают, обещано что-то сладкое — эта мысль единственно важным флажком маячит в мутном сознании, заменяя все желания, заменяя цель, или ею в данный момент и являясь. Так ли смотрит собака на своего хозяина? Смирно, в ожидании, тихо скуля и поджимая задницу, заглядывает в рот, надеясь своим нерушимым, терпеливым и послушным ожиданием заслужить лакомство или еще какой-то бонус… Достаточно ли Эррор похож сейчас на эту самую собаку? Н-нг… Нехорошие мысли, болезненные, от них не легче ничуть. Глюк скрипнул зубами от того, как свело спазмом челюсть, и таки отвёл в стыде глаза от раздевающегося перед ним Инка. Тот к тому времени уже успел избавиться от верхней части одежды и, светя обманчиво хрупкой грудной клеткой, расправлялся с застёжкой штанов. Напевал себе под нос какую-то неизвестную мелодию, легко улыбался, ловя на себе взгляды, и вилял задницей, будто пытаясь соблазнить. Смешно, если вспомнить, что сидящий перед ним на полу, не имел ни выбора, ни шанса уйти от будущей близости и от него в общем. Антрацитовые кости заныли болезненно — с каналов будто тянули жилы, магия скудными остатками жгла их изнутри, издевательски напоминая о своём там ещё наличии, чем дальше, тем сильнее кружа голову и ускоряя ток. Противно. С каждой минутой становилось всё противнее. На себя. Гадко. Эррор с каждым мигом, с каждым взглядом всё больше понимал, что в нём что-то бесповоротно сломалось, что он смотрит на исчерченные рисунками кости не совсем как на посуду, на которой в скором времени подадут еду, а как на… тело. Ужасно, если учитывать его состояние. Насколько больным и ненормальным надо быть… И самое болезненное было то, что он больше не ненавидел это тело. Неожиданное озарение, неприятное открытие. Что он находил внутри? Пустота, отстранённое будто возбуждение, чистая физиология, но никакой ненависти. Душа холодным, безжизненным, усталым камнем привалилась к солнечному сплетению. Организм будто выгорел эмоционально, оставляя и замещая все чувства сухими рефлекторными физическими реакциями. «Опять напоил краской?» — судорожная мысль, попытка найти себе оправдание, последняя надежда. Эррор попытался вспомнить, когда пил в последний раз. Бесполезно. Он даже не знает, сколько дней прошло с момента, когда Инк его рисовал, не знает, сколько проспал, и уж конечно же не знает, заходил ли тот к нему в комнату, пока он был в отключке, не влил ли чего против воли. Х-хах… смешно, а надо ли ему так заморачиваться, если и в сознании от его маленькой послушной игрушки сопротивления не последовало бы? А? Верно — нет. А значит, это не краска, это собственные рефлексы собственного больного организма. Убивают морально. Как же отвратительно. — О-о-ош-ши… Давящееся покашливание и послушно открытые глаза — надо смотреть на него, когда он просит, иначе будет плохо, иначе будет больно и неприятно, а зачем? Легче же послушно зажечь зрачки, опереться на руки, чтобы так сильно не шатало и побежать глазами от изящных фаланг на ногах вверх к плюснам, что прячутся ещё под тонкой тканью приспущенных, собранных в складки гетр, к почти чёрным оказывается берцовым, к коленям, что разведены пошло в стороны. Скользнуть взглядом по бедренным и гнутой арке подвздошных, что сходятся, скреплённые хрящиком у лобковой кости, сглотнуть и приняться отсчитывать позвонки вверх. Один, два, три… чётко в уме чеканя слова, выговаривая каждую цифру, чтобы отвлечь себя и не упасть на колени прямо сейчас, не начать скулить и умолять, не наброситься уже и сразу. Потому что под рёбрами рычит голод, перед взором плывёт, а Он так старательно разливает по себе золотистые ручейки, измазывает изрисованные кости… Чем? Что-то, похожее издали на сироп, тягучей струйкой капает, течёт по тонким костям, обволакивает и покрывает их, а у Эррора дрожат конечности. Приходится закусить до боли слипшиеся пересохшие языки, чтобы не стучать зубами. И терпеть, терпеть, терпеть. — Ну что ты так трясёшься? Хо-очется? Аж так? Ну иди сюда. Так уж и быть, уже можно, позволяю, — улыбается раскинувшийся на полу художник и манит пальцем, отставляя в сторону ёмкость, из которой только разливал по себе приготовленное для Эррора угощение. — Бери. Тихое сглатывание и горящие отчаянным сумасшествием глаза. Как бы изловчиться и сильно не шуметь? Как бы не дёргать резко вперёд, звеня цепью, висящей на шее, и как бы не скулить… от удовольствия, утыкаясь носом в прижатую к полу стопу и собирая со всей возможной старательностью застывшую и собравшуюся на ней сладость. А, слизав всё доступное на тонких косточках, тут же потянуть чёрную ткань вниз. Снять, избавить от последней одежды. Зачем? А вдруг под гетрами есть еще немного сладкого? А вдруг затекло? Эррор знает, что врёт сам себе, но признаться в правде, проговорить её даже в уме — слишком противно, а потому… он верит в эту ложь. Тянет и вторую гетру, предварительно собрав и с другой стопы медовую сладость губами. Тихо, беззвучно... почти… Как не стонать, проходясь языками по мелким косточкам, по стыкам и соединениям, снимая полусухой магической плотью сладость мёда с прохладной, словно не живой надкостницы? Восторг организма от того, что он получает хоть такую незначительную, но всё же еду, заглушает всё, каждая косточка трепещет, магия ноет удовольствием. А Эррор, соединив колени защитника вместе, с закрытыми глазами принимается обхаживать языками гладкие, будто литые из стекла, чашечки, всасывать с хлюпаньем липкую жидкость, а потом, когда та и там заканчивается, разводит колени в стороны и, как по дорожке из крошек, по липким пятнам бежит комкано языками по бедренным костям. Обнимает двумя кончиками, слизывает третьим, пока сладость не закончится, пока графит носовой кости не упирается в сустав белой бедренной. И так же вторая. Эррор старается не думать и не слушать, не зацикливаться на шумном дыхании того, кто играет роль тарелки, но, что раз, то поднимает глаза, что раз, то пытается заметить, рассмотреть, с дрожанием выцепливая картинки раньше выпитой розовой краски, потом играющих маджентой зрачков, потом шанжан бледного румянца, а потом втягивает голову в плечи и с противоречивостью чувств ждёт. Ждёт, пока по вздыбившейся перед носом магии, оформленной в небольшой, но красивый чертовски экто-орган размазывают жёлтый тягучий сироп. Хочется ещё, будет вкусно, того, что уже дали — мало. Рот наполнен слюной, душа колотится в горле, перед глазами плывёт, а голова кружится. — Чего же ты ждёшь, крошка? Бери. Покажи свою готовность, продемонстрируй свою любовь к хозяину, и хозяин продемонстрирует свою любовь к тебе. Накормит в поощрение. По-настоящему. И почему-то этих слов оказывается достаточно, чтобы отринуть сомнения и отвращение к себе. Их хватает, чтобы аспидный череп клюнул носом вниз, чтобы расжались челюсти и в воздухе, вздрагивая кончиками, раскрылись веером все пять языков. Достаточно, чтобы почувствовать свою ничтожность, хватает, чтобы возненавидеть себя за чувство, как с синеватой псевдо-плоти капает слюна, пачкая губы и подбородок, а через секунду и стоящий густой крепкой радугой вверх член тоже пачкая. Эррор сам обволакивает языками впервые и толкается вперёд, смазывая сладость и впитывая, вбирая всё без остатка, вздрагивающими ладонями стирая горячую жидкость, что хлынула из глазниц и так противно щиплет солью истончённую надкостницу на лице. Это не слёзы, нет. Он не плачет. От чего плакать? Никто не плачет, когда кормится. Так же? От приёма пищи не плачут. Правильно? Это же просто возможность поесть. Да? А то, что посуда стонет и подкидывает тазом — это ничего, на это можно закрыть глаза. И на то, что на языках уже играет солоновато-горький привкус предэякулята, а не сладость, которая уже закончилась, и надо бы остановиться... но нет. А вдруг ещё где-то, а вдруг… вдруг... должно же быть. Языки проходятся сверху вниз, обнимая основание неона, а разномастные зрачки устремляются вверх. — Обожаю тебя, Оши… обожаю, — выстанывает Инк, смотря неотрывно, даже не собираясь отводить глаза. — Хороший мальчик, мой. Мой и ничей больше. Наконец мой. Эррор дрожит от похвалы, чувствуя пульсацию под своими языками, сглатывает и всхлипывает. Слёзы не прекращают лить, отвращение не перестаёт давить изнутри, потому что… потому что не надо притворяться — это не еда. Не еда. Потому что, Эррор, ты не чувствуешь уже сладости, но продолжаешь сосать, продолжаешь толкаться, продолжаешь водить губами и заглатывать тоже продолжаешь. Ради похвалы, ради розового во взгляде, ради тех незаметных практически градусов, что добавляются к температуре по-мраморному твёрдых костей. Потому что радужная магия от стараний благодарно стонет и течёт. И по антрацитовым бедренным течёт тоже. И от этого плакать хочется ещё больше, потому что розовую пил только Защитник, не он сам. Потому, что рефлексы сильнее… это же рефлексы? А что же ещё, если не они? Это не спроецированное разумом желание подчиниться, угодить хозяину, не продиктованная чувствами потребность прогнуться под сильнейшим, это просто гормоны. Потребность. Автоматическая реакция магии на раздражитель. Эррор поджимает под себя ноги и садится на берцовые, чтобы не показать эту реакцию. Слабость. Его личный стыд, позор. Но художника так просто не проведёшь, сам без эмоций, он как грёбанный детектор — замечает любые изменения, считывает, наблюдает. Вот и сейчас. — У тебя лицевая кость горит, Оши, красивый румянец. Тебе так идёт. Мне нравится, как ты выглядишь, когда возбуждён, — улыбается немного искусственно и пошло, выравнивает ноги, просовывая их между сложенных плотно Эрроровых, игнорируя слабое сопротивление. Расталкивает стопами коленные чашечки и скользит между бедренных. — М-м-м, так я и знал. Течёшь. Как приятно… — добирается плюснами к тазовому дну и растирает хлюпающую оттуда влагу. Малый таз заполнен магией под самый верх. Не лёгкая плёночка — густая синяя мякоть, что наполняет костное кольцо внутри и на седалищные даже выхлёстывается полупрозрачными бугорочками. Чувственными бугорочками. Инк дует губы, облизывает вызывающе палец и натирает уже голенью — гладкая твёрдая кость будоражит температурой, плавными движениями и давлением заставляет трястись. До ноющей скручивающей боли... хочется. Кажется, магия сошла с ума, окончательно обезумела, как и её хозяин. Эррор хрипит и захлёбывается выдохами от того, с каким пошлым звуком каждый раз художник отнимает ногу — влажным, липким, чавкающим. Приходится прятать глаза и опускать голову. — Э-эррор, как густо, будь благословенны Создатели, так мокро и горячо, и всё ещё не оформил в… ах! — Эррор поднимает глаза на такое непривычно эмоциональное восклицание. Художник закусывает губы: — Неужели, ты дозрел побыть девочкой? Моё ты золотце, ты меня балуешь сегодня, я не ожидал получить столько инициативы. Но я не против, я даже рад, — скалит зубы, будто Эррор не понимает, что это всего лишь выражение. Будто он верит, что Защитник и правда может что-то ощущать, будто знаком с радостью. Враньё же. Он — пустышка, искусственный сосуд, гонимый не вполне нормальными, как оказалось, желаниями. И от того ещё обиднее, что собственное тело подводит и скулит. Хозяин доволен, хозяин стонет, хозяин хочет девочку — тело с готовностью ему её даёт. Даже если через плач. Бывший разрушитель, не поднимая головы, разворачивается на коленях и наклоняется ниже, падая грудью на пол, безмолвно приглашая воспользоваться собой. И ждёт. Долго ждёт. Слишком долго для измученного нервотрёпками, голодом и психозом тела. Бесконечные секунды с тихим нескрываемым дрожанием. С жжением в груди. Ждёт касания, которого всё нет... и скулит от зарождающегося страха. А вдруг не нравится, вдруг передумал, вдруг и тут уже стал не нужен? — И-инк? — хриплое, скрипучее, словно связки мёртвые уже давно, наполненное опасением вылетает в пол, и Эррор боится повернуть голову хоть чуть больше, чтобы посмотреть в глаза. Страх сковывает, сжимает клетку рёбер, словно тисками, клеймит их изнутри, жаром проходится по хребту, побуждая гряду позвонков дрожать мелко и изгибаться до хруста, покрываться испариной. — Ха-а-а, — слышится сзади приторное и влажное, наполненное похотью и превращённое защитником в стон, и страх медленно разжимает свои липкие руки. Эррор делает вдох, теряя синие звёздочки от недостатка кислорода, что плыли перед глазами ещё миг назад, шмыгает облегчённо. Он просто пил краску. Был занят необходимым. Отвлёкся на короткую минуту, он не думал отказаться от своей игрушки, не думал выбросить, не думал забыть. Эррор… нужен. — Раздвинь для меня половые губки, сладкий, я хочу видеть, что ты сам этого хочешь, хочу смотреть, насколько сильно жаждешь угодить своему Инки, своему хозяину, своему... мне, — урчит шипящим тембром, выделяя последнее слово, дышит тяжело. Так, что даже разворачиваться не обязательно, чтобы представить, как вздымаются покрытые чёрными рисунками рёбра, шуршит в непосредственной близости, торопя. И Эррор не будет заставлять его ждать. Нет. Не сейчас. Сейчас слишком сложно думать и анализировать, при любой мысли слишком отчётливо становится ясно, что будет больно осознавать свою ничтожность, гадко будет делить с собой это тело. Завтра уже. А может и сегодня, если не удастся заснуть. А потому, Эррор не думает, просто делает. Он закусывает до крови губу и скользит пальцами по бедренным вверх, нащупывает в мягкости синего экто нужные складочки и тянет их в стороны, позволяя смотреть. А спустя миг и толкнуться. Туда, между них, в нежную сердцевину, в бархатистый синий шелк нутра. Первый раз и последующие тоже, не сопротивляясь, а к своему ужасу подмахивая, закусывая губы, вгрызаясь в пястные до скрежета и солёного привкуса на языках. Чтобы хоть звуками не уничтожать себя. Чтобы не стонать. А не стонать сложно. Защитник что раз то резче вбивается в мягкое нутро, что раз то больше натягивается синяя полупрозрачная плоть, что раз то жёстче сжимаются белые фаланги под тихие рыки на графите бедренных костей, что раз то мокрее и громче. Хлюпы, дыхание, шлепки, стоны… таки не сдержал. Стыдно. Горячие толчки где-то там внутри — не фрикции, пульсация выталкиваемой спермы. Холодные цепкие руки на спине, а потом и на рёбрах. Поцелуй в висок. Эррор предпочитает не слышать и не соображать, не думать даже, просто отключиться, не воспринимать ничего, даже себя, пока… несут? Укладывают? Накрывают? Странно заботливо. А вот и звон цепи, что снова на крюке, вбитом в стену. А вот это уже понятнее. Ближе. Нужно и знакомо… стоп, нужно? С чего… вдруг?