Игрушка

      Эррор сидел на своём месте, с попеременным не вполне живым интересом поглядывая то на окно, за которым всё так же над отсутствующим окружением зависало яркое солнце, то на свои конечности. Водил пальцем по продольным шрамам от резака по дереву на кости, по вмятинам от зубов, что остались ещё с первого дня, как он сюда попал, по вздутой немного надкостнице, что была явно светлее в том месте, где её восстановили чернила после неудавшегося суицида… Инк вытащил его тогда с того света, спас вопреки желанию Глюка отправиться к праотцам, вопреки чётко выражаемой позиции «я тебя ненавижу и никогда не смирюсь». Да, не смирится он, как же… о самом себе прямым «я» было думать противно, отвратительно. На эти цветные кости было неприятно смотреть, вспоминая своё поведение… Нет, не вчера, уже несколько дней прошло с той поры, если навскидку. — Скотина… — прозвучало усталое и почти бесцветное. Он уже почти смирился на самом деле. Почти. В глубине, где-то там под рёбрами, бурлило всё так же отвращение и ненависть, хоть и по жилам гуляла неуверенность. К кому именно? Не в себе ли больше? И Эррор сидел. Сидел и гладил отметины, оставленные Им на его костях. И не понимал, что происходит. Почему возле кровати аккуратно стоит миска, тщательно им опустошённая, а не разбитая вместе с едой вдребезги в знак сопротивления и протеста, и почему на нём болтается сейчас свободная футболка и шорты? Потому, что Инк умеет сочувствовать, понимать чужую боль и страх? Вряд-ли, глупый. Скорее всего, позволение наконец одеться — не что иное как очередной шаг к приручению. Окончательному. По позвоночнику пробежалось льдом. Если подумать, то всё поведение Защитника, каждое действие было очередным продуманным, наверняка чётко спланированным шагом по приручению. Эррор это понимал на логическом уровне, вроде бы, и противился как мог стараниям художника… кажется. Послушание можно назвать пассивным сопротивлением? Нг-х… это было сложно. Неимоверно сложно в том сломленном состоянии, в котором он находился сейчас. Неимоверно тяжело. Ведь... ведь Инк не делал больше больно, он будто уверял молча, что вот с ним, когда слушаешься и не сопротивляешься, безопасно и хорошо, он следил. Он говорил нежности, оставлял еду, гладил по черепушке, не пытался больше домогаться, улыбался и даже пил краски, чтобы не …Эррор одёрнул себя... да конечно же, «чтобы не пугать»! Дела ему до твоего страха и страданий! Он пил их лишь для того, чтобы казаться натуральнее, чтобы приглушить воспоминания себя настоящего, снова играл милого тёплого Хранителя мультивселенной: понимающего, отзывчивого и открытого. Зачем же, зачем же ему это? Чтобы свести окончательно с ума? Зачем ему казаться настоящим? Зачем уверять Эррора в своей нормальности, когда её нет и не было никогда и в помине? Что за извращённое удовольствие, раньше чуть не убить, сломать, а потом собрать по частям, слепить в кучу и нежным отношением заставить забыть о той боли, что причинил? И, что действительно пугает, — ему это слишком хорошо сейчас удаётся. Эррор практически верит, почти забыл, ещё чуть-чуть и начнёт подавлять улыбку при встрече. Потому и смотрит всё то время, что находится сам один в комнате, на шрамы — чтобы напомнить себе остроту каменных фаланг и пустой холод бесцветного взгляда, чтобы не позволить себе забыть… хотя забыть так хочется. Он поднялся измученно на ноги и прошёлся звеня цепью туда-сюда возле кровати, погладил рукой перья шали, что висела на спинке как «напоминание о приятном времени», как выразился сам художник. Он её сам тут оставил, как и ту куклу себя, что до сих пор валялась, отброшенная Эррором в дальний угол, сверлящая цветным взглядом, единственная составляющая ему безмолвную компанию, когда не было самого Защитника. — Где же ты лазишь, сволочь? — жёлтые кончики фаланг сжались, сминая розовое пёрышко и переламывая его основание в трёх местах. Угольный череп упал на грудь, а следом и сам глючный осел прямо на пол возле кровати — одиночество убивало. Не хуже, чем раньше уничтожала компания бездушного, чем мучили его недо-пытки, чем угнетало его внимание и слова. Одиночество было в сто раз хуже, в тысячу… Сколько дней прошло с его последнего визита? Эррор не мог даже сказать, сколько часов прошло с той поры, когда он спал? Здесь было проблематично исчислять время, да и был ли смысл? Куда ему спешить теперь? Его мир свёлся к ожиданию появления на горизонте белых пергаментных разрисованных костей, к разговорам, а вернее выслушиванию Его монологов, к одновременному страху и желанию коснуться к своему мучителю, чтобы доказать себе, что ещё живой и относительно психически здоровый, и это не галлюцинации, а правда. Хотя, Эррор даже не уверен. Может, было бы лучше, окажись, что он окончательно сошёл с ума, и комната с жёлтыми стенами и художник — просто плод его больного воображения… — Где ты… — цветные фаланги скользнули по черепу и царапнули, сжимаясь у висков в кулаки. Хотелось закричать. Чтобы хоть как-то заполнить тишину, что окружала как чёрный вязкий кисель, чтобы разорвать звуковой вакуум, от которого звенело в голове противным воющим колоколом. Горько. Как же горько осознавать, что единственное, чего хочется сейчас — это увидеть его и, пусть снова окунувшись в страх, но почувствовать себя живым. Кости задрожали мелко, грудная клетка зашлась в хриплом дыхании, перед глазами поплыло радужными пятнами. Эррор стащил розовый изломанный и пошарпанный шарф со спинки и обнял, скомкав мягкость. Он обезумел окончательно — другого ответа у него нет на вопрос «Почему? Зачем он ждёт?». Втянул запах химии, витающей в перьях, и заурчал. Сладко и живо, можно вообразить, что это Он в его объятиях сейчас, можно прижать головой и стиснуть руки, сжать фаланги. И представить, как стекают чернила по пальцам из раздавленной одним сжатием грудной клетки, услышать почти по-настоящему предсмертные хрипы, треск костей и скрип разрываемой цветными фалангами хрящевой ткани. Вообразить эту сладкую чернильную агонию. Как же он хочет его убить, как же он хочет ощутить запах его смерти, попробовать вкус расплёскивающегося атрамента чернил, собрать языком чёрную жижу, что сочилась бы с разорванных симфизов шейного отдела, и размазать её по всем пяти кончикам, испачкаться в его крови, вымазаться. Полностью, по самую макушку. По комнате расползлось безумное бульканье, даже приблизительно не похожее на смех. Он явно поехал. — Где ты… — прохрипел Глитче в потолок. — Где ты? — проорал, срывая пересохшие связки. — Где ты?!!! — провыл, скручиваясь калачиком. Его не… «н-не… нет. Не-е-ет, нет его тут, ты тут один, глупая сучка. Хватит думать о нём, сдавшаяся тряпка. Подстилка! Безвольное дерьмо, а не монстр!» Эррор прекратил судорожно дробить дыхание и задрожал мелко. Он тут один: брошен, заперт, скован, оставлен на медленное угасание, не нужен никому. Даже Ему. Позвоночником прокатилась волна колючей паники. Он же… мог потерять к нему интерес, разлюбить свою игрушку, он мог… забыть. И тогда у Эррора всё ещё есть шанс дожить свои последние дни без него, спокойно. В одиночестве. Полном. Медленно усохнуть, загнуться в ожидании, превратиться в горстку пыли, при взгляде на которую, возможно, даже не вспомнят, кем она была при жизни. — Не-е-ет, нет, художник, только не так, только не от истощения. Я не хочу уходить Так. Всё, что угодно, но только не это. Скажи, что ты обо мне не забыл. Будто в ответ на его мольбы дверь скрипнула, и чернокостный монстр поднял на шум голову, задышал часто и дёрнул щекой — ругнуться на себя за странное облегчение, что забрезжило под рёбрами, когда в пороге появился знакомый силуэт. — Отвратительная неделя, — фыркнул, захлопывая за собой дверь, художник. — Ужаснейшая. Достали… — он оглядел валяющегося Эррора и, недолго думая, хлюпнулся рядом с ним на пол, поджав ноги. — То подрисуй, это подправь, тут шумит, там лагает, здесь глючит, да задолбали! Там проще перерисовать, чем исправить, а у нас ещё… возможности нет так поступить, — потерял тут же свою раздражённость. Улыбнулся, провёл ладонью по графитному черепу от затылка к самой челюсти, как можно нежнее лаская немеющую кость. Продолжил, изламывая брови: — Дрим с ума сходит от осознания, что мы «промахнулись» с твоим истинным предназначением, спрашивает о тебе, опасается, сможешь ли дальше выполнять свою работу если сломать тебя и… просит убить, знаешь? — он моргнул, сбрасывая несколько тусклых цветов в чёрных глазницах. — Я отказался. Сказал, что не буду тебя убивать ради того, чтобы Творцы выбрали себе нового Разрушителя. Сказал, что он слишком жесток и кровожаден, что уподобляется своему брату, эгоистично требуя твоей смерти, аха-а-а… ты бы видел его выражение лица, такая потеха, столько эмоций, так взбодрило. М-м-м, и что самое интересное, он сдался, согласился подождать, пока я приручу тебя окончательно. Как мило с его стороны, правда? И как бы хотелось его обрадовать поскорее, как и Создателей, но ах, как жаль, мы ещё не готовы действовать с тобой дуэтом, не опасаясь… побега. Правда, моё солнышко? Мы ещё не можем быть уверены, что ты при малейшем шансе не сбежишь. Не попытаешься, вернее. Я-то тебя поймаю, но тогда, засветись ты как сбежавший, как непослушный, как нестабильный, тебя точно придётся убить. А я не хочу убивать свою милую крошку. Аэ-х… что ты на меня так смотришь? — Инк надул губы и подцепил тёмный подбородок острой фалангой. — Ах э-это… Да, сладкий, они о тебе спрашивали. Все, и Творцы тоже. Не могут к тебе докричаться, представляешь? — он хохотнул, бряцая полосой ошейника на чужой шее. — Как хорошо, что эта прелестная штуковина блокирует прям всё, иначе от их ора ты бы точно окончательно свихнулся. Наделали паники, пф-ф, подумаешь, несколько вселенных скомкалось, ещё парочка смялось от глюков, и ещё двойка замкнулись сами на себе, провоцируя появление воронок. Но не прекратили же своё существование, да? Просто немного поменялись. Так что страшного? Повисят пока так, болезные, несчастные, я подрисую, пока ты… пока мы не готовы. Эррор сглотнул сухо, тихо дрожа в холодных твёрдых руках — о нём вспоминали. Это не его бросили, это Инк отобрал! Отобрал его нужность. Его голоса, они пытались докричаться к нему! Его… искали. — А может… — Что может? — скосил Инк белый зрачок, не обращая внимания на шипение лагов, обнял выпрямившегося вдруг Глюка. — Может… мы… может мы готовы? — разномастные глаза забегали, не в состоянии зацепиться за что-то одно, понимая, что никак нельзя сейчас показать то, что внутри, дать прочитать себя. Нельзя смотреть в глаза, чтобы не испортить… Это же шанс — выбраться отсюда, выйти из этой чёртовой комнаты, снова побыть собой. Он же говорил сейчас об уничтожении, о стирании повреждённых миров, Эррору не почудилось. У него всё ещё есть шанс, ведь можно попробовать вырваться… — Ну не-ет, ну Оши, ну разве готовы? Подумай, разве мы настолько уже привыкли друг к другу, чтобы ты не сбежал, разве настолько близки? Глюк закивал судорожно головой: — Д-да, почти же! — о Творцы милосердные, это же такой шанс. — Близки же! Близки… — горло сдавило, по спине прошлось ледяной волной от взгляда, которым одарил художник. — Близки, говоришь? — Н-нав…верное, — воздух застревал, цеплялся за голосовые связки, не желая рождать слова. — Я готов п-помочь. Я хочу. — Действительно? — усмехнулся криво Инк. — Я готов д-действовать дуэтом. — А если я не верю? А если я уверен, что, стоит снять с тебя ограничитель, и ты сбежишь? Эррор замотал головой, округлив глазницы. Ну нет, поверь, поверь, Защитник, выпусти за пределы комнаты, сними этот ошейник, дай шанс. — А если я захочу проверить? Вот прямо сейчас, увериться в твоих словах, в твоих уверениях, в твоей готовности. А? Что скажешь, Оши? Давай ты мне докажешь своё послушание прямо сейчас, — он цепляет пальцами край футболки и начинает накручивать его на руку, оголяя рёбра. — Докажешь? Ну так я подумаю. Эррор вглядывается в застывшее на подобие вырезанной из гипса маски лицо. Чего он хочет? Как Глюку предлагается доказать верность? Белые огоньки жгут холодом, словно пропаивая дыры в черепе, шанжановый язык показывается возле нижней губы. Эррор вздрагивает — он видимо опять намекает на близость. Ну да, а о чём ещё может идти речь? Именно это же бьёт всего больнее, именно это ломает сильнее всего. Хочет добиться полного послушания, если не зависимости, то добровольного абсолютного подчинения, полной готовности, словесного согласия — он же не получал его ещё ни разу, всегда брал без слов, не заставлял ещё просить, умолять. Хочет увидеть, достаточно ли низко Эррор пал, сломлен ли. Взять не только физически но и морально. — Я м-могу… — что такое его тело, когда на кону стоит возможность вернуть себе свободу? Разве Глюк не выдержит? Просто закрыть глаза и потерпеть ещё раз, просто позволить использовать физическую оболочку, чтобы душа снова могла получить то, что хочет. — Что, правда? О-о, я так рад, что ты готов к следующей ступени доверия, к следующему уровню нашей маленькой игры. Хотя нет, ну какая это игра, что я такое мелю? Отношений. Вот, что между нами двумя происходит. И я неимоверно счастлив, что ты готов сделать следующий шаг. «Он безумен», — пульсирует в мозгу навязчивая мысль. «Ненормален настолько, чтобы верить в тот бред, что несёт!» — Эррор видит в белых зрачках отражение красок, что плещутся в их глубине едва видимым жёлтым и розовым. Сумасшедший. Какие ещё отношения? Он делал из него питомца, раба, вещь, имущество, никак не партнёра. — Мне так льстит твоё доверие, Оши. Я так рад, что ты решил дать мне шанс попробовать сделать нас ещё ближе, чем мы были прежде, я так ценю, что ты решил отдать мне себя полностью. Ох, я сделаю всё что в моих силах, чтобы у меня вышло. У нас. О чём он говорит вообще? Что за бред родился опять в его пустом черепе? Что за ужасное желание там горит сейчас? У Эррора начинают дрожать колени и тянет пустые иссохшие каналы магии под ними, он глотает густую слюну и, закрывая глаза, терпит касания рук, поглаживания рождающие глюки, щиплющую ласку, от которой сьёживается надкостница и ноет магия в хрящах. — Расслабься и веди себя хорошо. Будь послушным, — толкается в носовое отверстие пахнущий химией воздух. — Не сопротивляйся. И я попытаюсь сделать это так же, как все остальные. Надеюсь, у меня получится, и ты почувствуешь всё то же, что чувствуют с партнёром с душой. «Что? Не-ет…» — Глюк мотает головой в страхе осознания, пытается оттолкнуть от себя немыми руками, оторвать уже не слушающего и не смотрящего на него художника. Заныть, замычать, закричать. Нужно хоть какой-нибудь звук выдать из пересохшей от страха глотки, но не выходит. Инк не выпускает ни на секунду, его руки слишком сильные, а хватка слишком каменная, чтобы вырваться из тугого кольца объятий, что больше похожи на цапнувший капкан. Рот занят настойчивым поцелуем, языки без толку выталкивают шанжановый горьковато-сладкий кончик, чтобы отвоевать себе хоть немного пространства, чтобы иметь возможность сказать, выплюнуть слова, мольбу, протест, хоть что-то. Хоть как-то дать понять, что передумал, дал заднюю, что на самом деле лучше останется сидеть тут, в этой не особо, если подумать, пугающей комнате, его тюрьме, что продолжит сходить с ума от одиночества, неделями ожидая его визита, что лучше станет раз за разом проклинать себя за благодарность за то, что приходит и не забывает, нежели сделает это. Что? Что именно сделает? Эррор не уверен, не знает точно, но боится до трясучки. «… почувствуешь всё то же, что чувствуют с партнёром с душой…» Только не это. Глючное сердце — единственное, что у него осталось неприкосновенного, нетронутого, единственное, что осталось только его. Последний якорь, ядро, сердцевина, его суть. И он никогда и ни за что не позволил бы кому-то к нему коснуться. Но Инк не спрашивает. Эррор рвёт руки в тщетных попытках сбросить с себя давящее твёрдое, словно камень тело, проклинает свою слабость, ничтожность цветных костей, что, лишённые боевой магии, оказались настолько слабыми и не способными практически ни на что. Действительно — вещь, которую нужно прятать ото всех и защищать — не сильный, умеющий за себя постоять монстр. Всхлипывания теряются в шуме помех и лагов, в урчании Инка, в скрипе фаланг о кость. Он не напоил его даже краской, не то забыв, не то отмахнувшись от ненужности данного шага. Правильно, ему же на самом деле сейчас не нужно экто. Слёзы чертят горячие линии по щекам, где когда-то приятно грела своим присутствием боевая магия, жгут, будто режут борозды, Глюк царапает фалангами лопатки, продирая надкостницу даже через ткань, по пястным и запястьям струится холод атрамента, красит чёрным терракотовые и винные кости, затекает в сочленения и обволакивает хрящи. Он будто живой, будто управляем на самом деле. Он и есть живой. Чернила не капают на пол, они послушно чужой воле обволакивают цветные кости, ползут от предплечий к плечам, а потом к ключицам и к шее, бегут по позвоночнику, вызывая лагающий крик и судорожное дыхание. Эррор не слышит слов, он слышит только стук разрывающейся, бьющейся бешеным темпом души, что отдаётся в висках. Он не ощущает мокрых касаний на себе, только режущую страхом боль, только ледяной холод, колючки мокрой жижи, которая подбирается по внутренней красноте рёбер к солнечному сплетению, окружает дрожащее сердце, формирует клетку и смыкает свои влажные стенки всё больше и больше, капает замораживающими искрами в само сердце души и пропитывает её насквозь. Поглощает. Эррора трясет уже совсем неконтролируемо и откровенно, в глазницах уже давно не горят зрачки, даже лаги не покрывают тело одеялом мелюзги ошибок: их нет, они отступили под паникой, под всепоглощающим ужасом осознания того, что вместе с тем, как чёрный атрамент, заменяющий этому чудовищу тело, просачивается в душу, Эррор начал терять себя. От рвущего желания стонать, от невозможности вдохнуть хоть каплю воздуха, от того, что он ощущает сейчас Инка, кажется, полностью, и впадает в безумие с головой, потому как невозможно понять то, что плещется где-то среди этой черноты. Это даже не чувства. Это что-то звериное, что-то на уровне рефлексов, инстинктов и одержимости, это слишком пусто и слишком пугающе сильно одновременно. Страшно. Отвратительно, сложно, больно быть собой и им одновременно, это слишком. Эррор не хочет ощущать, не хочет понимать, не хочет хотеть вместо него и вместе с ним, не хочет стонать и не хочет рычать от несогласия, он не выдержит больше ни секунды его присутствия в себе. Заберите чёртовы чернила! Сотрите! Смойте! Не надо! Мутит. Выворачивает тошнотой, паникой, болезненным удовольствием и моральными страданиями, скручивает спазмами пальцы. Нет, от не хочет, уберите это, уберите его, он больше так не выдержит, он не может. Глюки режут окутанную чернилами душу, Эррора выкручивает, выгибая в позвоночнике назад. Он сипит, конечности бьются неконтролированно о твёрдость пола, глазницы пусты, его магия слишком напугана, чтобы смотреть привычными глазами, перед взором рябит, скачет цифрами кода. «Уничтожить!» — вопит испуганно душа, потеряв способность помнить и мыслить, возвращаясь к единственному, к основному, к самому первому, что в ней жило с самого начала. «Разрушить! Разорвать! Стереть!» — паника рвёт, а с ней, словно чужие, рвут руки, разрезают остряками фаланг строки настырно мельтешащего перед взором кода, сминают его плетение, невзирая на сумасшедшую боль. Дышать тяжело, практически невозможно: грудь раздирает агонией, но остановиться невозможно. Это уже точка невозврата. Распустить единственно доступное плетение кода просто необходимо… жизненно-необходимо, даже невзирая на то, что это действие и прерывает ту самую жизнь. Свою жизнь. — Нет, нет! Что ты делаешь?! Только не себя! Эррор, нет! Нет! Я не позволю! — слышится откуда-то издалека чей-то голос. Немеющая, рассыпающаяся в код душа не может вспомнить и распознать чей он и кому принадлежит, просто горит и пульсирует в ответ последними вспышками, просто выталкивает из себя протестуя против всего и самого своего существования чернила, что грязью смешиваются с пылью, оседающей на пол. — Не отпущу! — чернила текут рекой, окутывают, впитывают распадающийся код, слепливают собой почти каждую пару цифр, спаивают, не разрешая разлететься окончательно. Превращаются из чёрных в прозрачные, собираются вокруг ошмётков перевёрнутого сердца сферой, сдерживают силой. — Не смей бросить, не смей уходить! Ты мой! И я тебе не позволял умирать! — Эррор хрипит вместо дыхания, утопая в глюках, облаках пыли, кода и чернил, что облепляют беспрестанно, отстраивая и рисуя его заново, бьётся в судорогах под телом художника. Под холодными, словно лёд костями, что истончаются, тают на глазах вместе с тем, как потоком с них вытекают чернила, чтобы сохранить, вернуть жизнь ему… как пропадают, превращаясь в дымку всё больше, чем больше их отдают. Он тоже дрожит, теряет части себя, но продолжает окутывать тело его игрушки, его собственности, его разрушителя, чтобы не позволить тому распасться в пепел, склеивает едва держащиеся кучи кости и распадающееся, разорванное в хлам перевёрнутое сердце, теряя себя. Эррор больше не чувствует его присутствия в своей душе, Эррор больше вообще не ощущает его. Больше нет пугающей своей бескрайностью холодной силы, художника почти нет, он будто воспоминание, будто десятая часть себя. Он прозрачный, скукоживающийся в бесформенный сгусток, но продолжающий упрямо выливаться в прозрачную жидкость, что поддерживает глюканутую жизнь. Графитная клетка рёбер си́пается, совершая первый мелкий неуверенный вдох, и Защитник вовсе разливается вязким пятном по разноцветному телу, превратившись в чернила окончательно. В лужу, в чёрную неживую грязь, что стекает с костей и капает на пол, впитываясь с шипением, или просто испаряясь без остатка. Его нет. Эррор бродит трясущимися ладонями по голому телу, которое больше никто не прижимает, стягивает с груди промокшие тряпки, что оказываются при детальном рассмотрении одеждой художника. Он пропал… Дрожащие пальцы жамкают грязную белую стрейчевую ткань, комкают бездумно плиссированные кюлоты, вздрагивая натыкаются на колючую твёрдость металла. Что это? Перед расплывающимся взором в трёхмастной руке плывёт изображение связки ключей. «Свобода», — брезжит даже не словом, а несмелым отголоском мысли. «Это свобода», — так и не оформляется в слова.