Кожа приятно покалывала от предвкушения сладкой истомы, что я испытаю, когда опущусь на прохладные перьевые подушки, растяну руки на широкой кровати, чтобы отпустить еще один прошедший день в забвенность своей маленькой жизни, чтобы почувствовать легкость в плечах, что все семь дней носили на себе рабочую сумку, бумаги, различные материалы.
Местный менталитет всё ещё казался чужим, отвергающим любые догмы морали и нравственности. Каждый вечер во мне отзывалась грустная радость по былым временам: томящий средиземноморский климат, испарина, появляющаяся на лбу, едва ли солнце входило в зенит.
Я обожаю всяческий символизм. Поэтому сейчас, когда мысли о прошлом снова посетили меня, я настроила мягкую мелодию, что часто слушала в перелетах между странами и городами. В этом, по своей сути, и есть вся симпатичная магия жизни — жизнь рифмует. Иногда её можно подделывать, окутывая себя вибрациями моментов, которые давно растворились в пучине событий. Тогда мы объясняем толстозадой матушке-судьбе, какой хотим ее увидеть в следующем мгновении. Пускай она неповоротливая, временами жестокая и уж точно бесчеловечная, но разрешает с ней сыграть.
Так странно, что для этого не нужно использовать свои школьные знания, что для этого нет необходимости в реальном волшебстве: достаточно сонастроить себя и свое мироощущение.
Крайнее одиночество всегда оставалось со мной, даже когда я находилась в компании коллег или Забини. Он понимал это, проникался, разрешал это чувствовать и никогда не мешал. Мы пытаемся объяснить что-то этой жизни, но она тоже имеет свои права и правила. Иногда её пунктиры и точки выстраиваются в такой замысловатый орнамент, что забываешь о дыхании. Она точно так же, как и мы, любит музыку и рифмы. Блейз и я — друзья. Я могу думать и говорить об этом достаточно спокойно и уверенно. Но я также знала, что мы предельно разные: буквально находимся по разные стороны баррикад. Если воспринимать Лондон за живой организм, то Забини он наверняка улыбался, а мне — нет. Понимая все прелести карьерного роста, мне приходится здесь находиться. Понимая, что к тридцатнику нужно остепениться и решать различного рода взрослые дела, вроде покупки недвижимости для себя, приобретения личного автомобиля, мне необходимо вновь и вновь уговаривать себя на то, что Лондон — это отличный вариант. Экономическая столица мира, где каждый уголок пропитан запахом денег и перспектив — место, где бы мечтал существовать любой здравомыслящий, расчетливый человек. А я? Чего бы хотела по-настоящему я?
Я не разгадала его ни в один из дней, что прошли. Возможно, мне удалось этого сделать, потому что я не особо то и старалась: художник, проект, новый коллектив. Мы встречались буквально за завтраком, потом — ехали вместе на работу, а вечером не всегда ужинали вместе. Креативный директор всё еще отсутствовал по непонятной причине. А я по непонятной причине ничего не узнала. Подумаю об этом позже.
Страшно осознавать, что мой возраст — это всё-таки уже круто. В двадцать мне казалось, что тридцать — это «там». А в тридцать, черт возьми, нет уже никакого «там» — есть только «здесь». Нет, наверняка я всё ещё свежая, красивая, местами румяная, но уже не дура. И мозги более менее встают в правильное положение, я надеюсь. Возможно, я выпала из потенциальных жертв педофильской охоты, но всё ещё нахожусь в поле зрения патриархального мира, где мужчины именно разрешают нам то или иное действие. С этим приходилось сталкиваться на любых уровнях и этапах жизни.
Мужчина, как мне сейчас придумалось, способен на проявление искренних нежности и вежливости только в период прелюдий или на своем гормональном пике — стоит ему пару раз спровоцировать давление, как в нем неизбежно просыпается животное. Воспитанный человек, возможно, более изящно и искусно маскирует свою внутреннюю зверюшку, но в целом это не меняет его сущность, и его симпатичное «я» всегда на одном и том же месте. Одна очень сильно взрослая и умная женщина мне сказала в своё время: «Моя дорогая, мужчина никогда не станет платить тебе за секс. Он выложит кучу денег, чтобы ты встала и ушла после него». Если вынести за скобки шовинизм этой тестостероновой мудрости, то в целом — это правда.
Мужская природа совершенна и пластична, поэтому она периодически курсирует от одной станции к другой, периодически путаясь между буквами Ы и У. Сначала — ты милая игрушка, необходимая для удовлетворения его потребностей, и красивая дырочка, а затем — полная дурочка, которая повелась на примитивные ухаживания и которая для него своего рода чемодан с кирпичами без ручки. Отказаться от тебя сложно ввиду привычки или элементарной порядочности.
Весь их характер похож на плохо написанное программное обеспечение, которое явно с ошибкой, но продолжает работать и исполнять нужный функционал. А ты осознанная, всепоглощающая, глубокая, чистая, почти нетронутая и постоянная (за исключением первых двух дней и последних трех дней цикла, но в общем и целом — хорошая), — а как тогда, собственно, уживаться? Особенно после того, как он прошел супер-пикаперские курсы какого-нибудь заумного дяди-знатока женских тел и сердец из перехода, который посоветовал ему не звонить, не писать, еще лучше — пропасть на пару дней в экзистенциальный кризис.
Все дорогие подарки, внезапные букеты белых роз на дату «две недели вместе», блестящие шмотки из дорогих бутиков — всё это имеет строго предварительный характер, выстроенную систему. Не в том смысле, что он расчетливо калькулирует, а в том, что всё происходит только тогда, когда у него стоит вот это нечто, болтающееся между ног, которое и отправляет ему сигналы в передовой центр, то есть в мозг. Нельзя однозначно сказать, что любви не существует. Хотя и зарекаться об её существовании мне не хочется, чтобы не показаться ванильной тридцатилеткой. Однако, всё больше мне верится в первый вариант.
Я обсуждала эту тему с Забини. В принципе, мы нашли консенсус в этом вопросе, и он даже несколько был удивлен тем, что в настолько грубо-правдивом ключе могу рассуждать о нечто подобном. Конечно, не всё настолько однозначно. И нельзя с уверенностью сказать, что мужчины одинаковы во всех своих проявлениях, но всё же… Только он считает, что женщина должна мириться с таким раскладом дел, а я так не думаю. Но у нас разные жизненные обстоятельства. Про мои он знает.
А как же тогда зачатие ребенка, создание семейного очага и какого-то там пресловутого уюта? Совместное ведение хаоса, что в простонародье называется «бытовухой», откликается во мне только рвотными позывами. Эта задача осложнялась ещё и моими способностями, моим не самым счастливым прошлым, моей палочкой в сумочке, которая если что готова защитить меня в самых подходящих и не очень ситуациях, хотя я и не помню половина заклинаний. Блейз намекал мне не единожды о возвращении в магический мир: такое схождение звезд не то чтобы сильно меня пугало, но определенно отпугивало.
Я перевернулась с одного бока на другой, подкладывая под грудь подушку. Даже смешно: от глобальных размышлений о мире, дружбе я перешла к теме мужчин. Неужели действительно они — это пупок планеты, навязчиво и настойчиво притворяющийся большим и жирным пупом с амбициями, силой и прочей мишурой? Быть может, это мы даём им право казаться именно такими, а не наоборот? В какой период я стала вообще думать о подобном? А что там про магический мир?
Вспомнилось, как в хогвартской столовой между уроками я и дуэт двух мальчиков терли между друг другом грандиозные слова, живя при этом на очень небольшие деньги, выстраивали какие-то сумасшедшие планы, которые, на удивление многих и нас самих, сбывались. Со стороны кажется чем-то безвкусным до безобразия. Как сложилась их жизнь? Любопытство, конечно, зарождалось во мне всякий раз, когда приходилось обо всём этом думать, но я каждый раз чуть ли не била себя по рукам, когда они норовили поискать информацию в СМИ или интернете. То было — сладкая молодость, не иначе. Осознаю это только сейчас, когда в мою дверь стучится кризис среднего возраста, и даже закрываю глаза на то, что там были проблемы помасштабнее — спасение целого мира. Не мы выбирали наши судьбы — это судьба сыграла с нами в злую русскую рулетку. Знали бы все, кто нас окружал, чем заняты головы прогрессивных молодых людей, то точно бы вложились в нас гораздо раньше. Душами, я имею в виду, а не прямыми материальными инвестициями. Гораздо раньше бы стали уважать, не занижая наши умы. Нас точно-точно очень не любили: преподаватели странно поглядывали на то, как я помогаю им с домашкой, и как Гарри и Рональд только и делают, что пользуются этим; ученики с других факультетов называли нас отчаянными — в лучшем случае, двинутыми на всю голову — в худшем; Слизерин — это вообще отдельная пища для размышлений, которую я попробую несколько позже. Причём интересно, что подобная панорама реальности не вызревает по отдельности в каждой из голов, а транслируется в уже подготовленной заранее расфасовке. И кто ее создатель? Интересно, думала я, считают ли так же мои продвинутые сверстники сейчас?
Часы, что висели прямо перед кроватью, угрюмо напоминали, что сейчас самое время, чтобы лечь спать и ещё успеть не проснуться тухлым овощем, но мне хотелось продолжить свой монолог, чтобы вспомнить много больше, чем я давала себе за все эти потерянные года.
Молодость. Первая школьная любовь. Неудачная. Я бы даже сказала, что просто мой вкус выбрал неудачный объект воздыханий. Да настолько, что приходилось заниматься самобичеванием по этому поводу исключительно под противным светом ламп в библиотеке, где чаще всего никого, кроме меня, не присутствовало. Мне казалось, что меня не спасут все защитные заклинания, если я подумаю об этом в любом другом месте. В теории: я точно знаю, что если бы нечто такое произошло со мной сейчас, то меня бы засмеяли точно так же, что и тогда. Однажды я решилась на откровения, подумав, что прошло столько лет — стыдиться ведь нечего! Блейз Забини не оценил, выпучив на меня все свои глаза, уточняя, достаточно ли я трезва. Далее история умалчивает, потому что мне стыдно. По крайней мере, я убедилась, что мой друг не потерял прежней прыткости и уровня колкостей со школьной скамьи.
Я безмерно уставала от такого положения дел: с одной стороны — мой возлюбленный, с другой — друзья и недруги, которые по отдельности и в разной степени нуждаются в моем внимании. Это настолько отвратительно — быть лишенной любого обособленного внутреннего пространства. Со временем это становится невыносимо. Проходит ещё чуть-чуть — внутри возникает чувство ненависти: к себе, к нему, да вообще ко всему, что мешает тебе хоть как-то функционировать.
Касательно этого я могу выразить достаточно твердую позицию: я не скучаю ни в коем случае. Лишь иногда сравниваю всех своих претендентов со своим первым опытом в сфере любовных дел, что в корне, на самом деле, неправильно — перекладывать прошлый опыт на настоящее.
Он вызывал во мне самый противоречивый спектр ощущений: один день — я лишалась всего разума от того, когда замечала, как край его мантии скрывается за поворотом, а за ним — макушка какой-нибудь девчонки; второй день — сталкивалась с ним в коридоре и, не сдерживая себя в выражениях, грубила, хамила и дерзила; третий — замечала его хрустальные глаза на себе и потом, сидя перед учебниками, тайком мечтала: «А быть может…»; четвертый — любила; пятый — стыдилась. Этот порочный круг продолжался бы без конца и края, но обстоятельства решали за нас: война, мир, суд. В промежутках — много боли. Он — там, я — здесь. Я — умираю, он — рядом, но так далеко.
Моё тело, что уже было укрыто тяжелым покрывалом, на уровне инстинктов сжалось; по ногам разошлась колющая боль, сдавливая суставы и кости; из груди вырвался скомканный вздох, а затем растворился в густой темноте спальной комнаты. В моменте мне стало страшно просто от того, что я испугалась собственного потока мыслей: моя первая любовь прямо пропорционально связана с ниткой, на которой я висела, когда находилась между жизнью и смертью.
Когда произошли те события, о которых я заблаговременно запрещала себе думать, все казалось глубоким, беспробудным сном. Когда моё тело вздымалось над поверхностью плит, то я мечтала, чтобы меня вырвали с мясом из этих иллюзий, мечтала о свежем воздухе, что не пах кровью моих друзей и одноклассников, мечтала о прикосновениях холодных рук, чей хозяин наивно смотрел на то, как из меня вытекают последние соки, мечтала о живительном кувшине с водой, что утолит моё горе и мою невыносимую боль, что успокоит всё еще младенческий разум, что заберет с собой всё разочарование во вчерашнем и завтрашнем дне.
Глаза — вот что я помню с той минуты с доскональной точностью. Рьяные, дикие, ополоумевшие, лишенные собственного человеческого «Я», награжденные только ненавистью ко всему миру и ко всему живому. Она любила только Темного Лорда и ненавидела весь мир за то, что ей пришлось возлюбить кого-то другого, обречь себя узами с чужим мужчиной. У неё не было детей, она не знала о материнском счастье ровном счёт ничего, но будь они у нее — я уверена, что она козыряла бы с ними по местам не столь отдаленным, чтобы уничтожать на своем пути всё. Безвозвратно. Её фанатичность не знала никаких границ. И вместе с тем, никто не знал, что в голове у этой женщины — коварной, мстительной, обиженной. Она с такой великой гордостью заявляла, что не отречется от Лорда. Абсолютная рабская верность протекала по каждой жилке, как и умопомрачительное удовольствие, когда она произносила:
— Круциатус!
И слишком громкий шепот повиновения:
— Мой Лорд…
Она во многом великая. И даже стул подсудимых для неё — целый трон, что она разделит со своим Лордом, когда весь мир падёт обломками и прахом к их ногам. Горячая в боях с холодным оружием, отменный стратег и тактик — всё это о Беллатрисе.
Спустя столько лет, когда всё это может показаться унылым, намертво замыленным пейзажем прошлого, что давно утекло через месяца, дни, часы, минуты и секунды, она всё ещё представляется зловещим призраком, изредка пролетающим по мокрым, ночным улицам Лондона, ищущем очередную жертву — какую-нибудь грязнокровку, которая заблудилась в подворотне. Страшно.
***
— Спасибо, что разрешил мне погостить у тебя. Но кажется, что пришло время покидать этот… Замок? — с улыбкой говорю хозяину дома, смотря на его не совсем довольное лицо. И я даже знаю с чем это связано.
— Ты могла бы и дальше жить здесь, — хмуро отвечает Блейз, смакуя утренний кофе на губах. — Глупости. Но ты можешь меня славно отблагодарить за гостеприимство, верно? — говорит он, отставляя чашку.
— Надеюсь, что не нарушит наших нововведенных взаимоотношений босс-подчиненный, — он закатывает глаза, вспоминая, как осек меня с советами, о которых сам же и просил.
— Герми-ни, да ладно тебе. Я был не в духе. С кем не бывает? А? Ты можешь курировать меня по каждому вопросу, и я не сомневаюсь в твоем профессионализме. Прекрати.
— Так как тебя можно отблагодарить?
— Скоро приезжает Madre. Ты же знаешь все эти традиции чистокровных головорезов, — я хихикнула на этом месте. Но решила не произносить шутку что-то вроде: «Насчёт головорезов — не сомневаюсь». Мало ли. Всё таки мы не настолько оправились, чтобы по-черному шутить об этом. — Я знаю, о чём ты подумала. Но не об этом сейчас. Устраивается мероприятие по этому поводу…
— О нет, Забини-ни-и, только не вот это…
— Герми-ни-и, пожалуйста-а. Принято приходить с молодыми барышнями.
— У тебя проблемы с девушками, а? Позови кого-нибудь, но только не меня. Даже если это будет слизеринка — не переживай, я не стану ревновать! — драматично прикладывая тыльную сторону ладони ко лбу, я откидываюсь на спинку стула, закрыв глаза.
Во мне свежа память по унижению «грязнокровных». Насколько это будет лицемерно и гадко, если я приму участие на вечеринке «идеально-чистых» аристократов? Вопрос, если что, риторического характера. Миллион раз — нет! Два миллиона раз — ни в коем случае!
— Ты моя подруга! И тебя давно пора представить свету. Что это: гриффиндорка испугалась каких-то там начищенных индюков?
— Ты знаешь, почему я отказываюсь. Это странно — пригласить Гермиону Грейнджер на мероприятие такого рода. Я знаю, что не все «чистокровные», — принципиально изобразив кавычки пальцами, я продолжила: — Свихнувшиеся на теме чистоты крови, но всё равно — нет. Категорично. Для чего я там буду нужна?
— Во-первых, тебя нужно адаптировать в общество. Многие из них — шишки в Лондоне. Во-вторых, Грейнджер, ты — Золотая девочка, пропавшая без вести. Пора как-то восстановить репутацию.
— А зачем? Я приехала в Лондон, чтобы жить и работать. Вне магического мира. Меня привлекает материальная сторона вопроса, а не задушевные беседы с кем-то из чистокровных. Пускай у меня будет полное отсутствие репутации ведьмы.
— Гермиона, пойми, ради Мерлина, что я не стал бы этого предлагать не для твоего блага…
— О каких благах может идти речь?! — я вспыхнула, сама испугавшись, как вскочила со стула, упирая ладони в стол. — Они делали из меня и из похожих на меня маленьких мушек на протяжении многих столетий. Предатели крови! Да одуреть можно от речей, которые они задвигали!
— Просто взгляни, — Забини шепчет: «Акцио». В его руках появляется смятая газета, которую он учтиво разворачивает, переворачивает листы, отдавая мне её в руки.
И что это? Беру газету в руки, причем достаточно резко, что вообще не к месту. Мой взгляд сфокусировался лишь на две секунды, а затем я перестала видеть и ощущать вообще что либо, кроме озноба на кончиках пальцев, которые держали эту несчастную бумагу с надписями и картинками: «Гермиона Грейнджер — бывшая Золотая девочка столкнулась с алкоголизмом? Как мы это просмотрели? Почему магический мир не спешит на помощь?»
— Грейнджер, спокойно.
***
— Чертова Рита! — пыхчу, когда Блейз приносит очередной стакан охлажденной воды в попытках привести меня в нормальное состояние.
Как она могла? Нет, я представляю, как она могла. Но зачем? Хорошо, я понимаю, зачем, почему и для чего это было сделано. Но неужели в ней нет и крупинки человечности?
— В чём-то она права. Ты действительно любишь выпить, — я поднимаю на него глаза, как бы давая понять, что сейчас не тот момент, чтобы перешучиваться. Он, сдаваясь, показывает пустые руки. — Тебе нужно быть на балу у моей матери, чтобы разнести её и её статейку. Я не хотел это показывать, но…
— Я понимаю. И первое, и второе.
— Окей, хотя бы в чём-то мы увидели компромисс.
— Но эти чистокровные…
Честно говоря, «гриффиндорка испугалась каких-то там начищенных индюков» — это правда. Я боялась такого стечения обстоятельств больше всего. А с другой стороны, Грейнджер, ты сама прилетела в Лондон, приблизив себя к магии. Можно ли было ожидать чего-то другого? Судьба снова тебя обманула, подкинув сначала Скитер на веранде, потом Блейза с рабочим предложением. Я никогда не верила ей, считая, что сама вольна вершить над своей жизнью. А по сути убеждаюсь в обратном.
— Давай придумаем что-нибудь, чтобы это было не травмоопасно, Блейз, — сложив пальцы домиком, я с надеждой в глазах смотрю на своего друга. Мерлин, пускай этот мужчина что-нибудь придумает, чтобы этого в принципе можно было избежать. Или хотя бы смягчить.
— За тебя не переживаю, а вот за остальных — вполне. Я буду рядом, Грейнджер, в каждый миг. Но тебе нужно восстановить значение своего имени и свою важность. Это ударит и по твоей карьере, и по работе моей компании. Сейчас речь идет даже не о чести и достоинстве.
— Мой последний бал был в Хогвартсе. Я не помню большей части заклинаний. Я вообще не знаю, как стоит себя вести… На собраниях людей такого класса, чтобы не выглядеть глупо и несуразно. Боюсь, это только усугубит ситуацию, и…
— Я знаю твои способности и также знаю, что ты — самая талантливая из талантливых. Магический мир относительно давно изменился. По крайней мере, старается и пыхтит на этим вопросом: мы не делим наше общество на грязных или чистых. Министерство следит за этим. Там будут… Волшебники разных, как ты выразилась, классов, — он присел на корточки рядом со мной, захватывая своими большими ладони мои, передавая свое тепло, передавая остатки своего спокойствия. Мне было не страшно с ним. Я верила ему. Но я всё ещё боялась всего Магического Королевства.
Была ли я вообще ещё Золотой девочкой, какой-то там талантливой из талантливых ведем? Это настолько смутно и призрачно во мне. Во мне нет прежних прыткости, запала и амбиций. Какое место сейчас я буду занимать в их иерархии?
— Просто не бойся. Я выпишу тебе премию за хороший подход к заказчику и оригинальность идей, и мы сделаем из тебя действительно Афину. Твои руки помнят магию. Ты просто давно не практиковалась. Вспомни, ты так меня поставила на место с рекламой. Так же надо и с ними.
Мы занимались перевозом моих вещей. Это было совсем недолго, поскольку я решила особо над этим не заморачиваться и использовать сначала заклинание по уменьшению — редуцио, а затем — трансгрессию. Над последним мне помогал Блейз. Я не практиковала его последние два года — точно.
И к теме об этом: как мне вспомнить всё то, что я учила в школьные годы? Сильной надобности в этом не было, но и я, и он знали, что произойти может что угодно. Это может быть сначала опасно для жизни, а потом — для моей самооценки и всё той же репутации, о которой я тоже ранее не заботилась.
— Ты выбрала квартиру без меня. Нормальный район вообще? — спросил Забини, выглядывая из занавесок на улицу.
Выбирала по интуиции. Вот к ней нас учили прислушиваться, и поэтому я себе в этом решила не отказывать. Большая главная комната — зал. Больше всего меня, конечно, она привлекала меня визуально: круглый, крепкий обеденный стол из приятного светлого дерева, эксплуатировать который я собираюсь и под рабочее место, огромный светящийся круг над ним, висящий на тросах, который служит лампой; иссиня-лазурные кресла в зоне отдыха, просторный диван с увесистыми подушками; свежевыкрашенные стены с миловидной, аккуратной аппликацией у потолка.
— Здесь много света: большие окна, несколько люстр. Зал большой, спальня поменьше. Но мне хватит места.
— Да, неплохо. О, так мы недалеко от офиса, — пролепетал Забини, высовываясь на две четверти из окна. А вот если упадет?
— Аккуратнее там, я не хочу, чтобы мое пребывание здесь началось с летального исхода. Второй этаж. А ты далеко будешь жить? Если миссис Забини приезжает, то ты переезжаешь. Я правильно понимаю?
— Да. С другой стороны от офиса.
— То есть ты одобряешь выбор, и всё окей?
— Да. Моя девочка справилась, — я скривилась от такой фразы, почувствовав себя не то ребенком, не то собачкой.
— Что мы думаем насчет этой вечеринки? Что там будет? Что мне нужно знать?
— Самое страшное, что там тебе могут предложить — покататься на метле. Это традиция, — Забини знает, что я этого делать не умею или умею, но очень плохо. А без подготовки — даже не сумею правильно сесть. — Я больше переживаю о том, что тебе придется встретить там много знакомых. Мать любит пышные торжества, даже если это штатное мероприятие.
— К метлам, значит, меня не подводим. Если там будут ученики Хогвартса, то я думаю, что могу с этим справиться, не учитывая ваших слизеринских…
— Я знаю, что ты не любишь Слизерин. Но послушай, сам по себе Слизерин не страшен. С одним из них ты уже сидишь в комнате, — подумав, я соглашаюсь, давая знать об этом коротким кивком.
Мы устроились на диване, а я сделала себе пометку, что он очень удобный и на нём можно вытянуть ноги. Наверное, даже слишком большой для одного жильца. Фиксируясь на вот таких мелочах, я пытаюсь снизить свой уровень тревожности, который так или иначе всё равно не хочет униматься и только медленно поднимается вверх. Блейз заговорил вновь:
— Но там будут твои бывшие друзья. Я уверен на девяносто девять процентов. И я предупреждаю об этом заранее, чтобы не вышла киношная неожиданная встреча.
Мне хотелось об этом спросить, но я мялась, перебирая складки на брюках. А что случится, если спрошу? Не упадет же Солнце на Землю. И вдруг решилась:
— А Он?
