alternate madness.

      В холодном кабинете вновь воцарилась прежняя тишина, уже давно полюбившаяся здешнему обитателю, в душе чувствующему, будто он прожил в этой комнате всю свою жизнь. Его мысли в тот же момент угнетаются лишь больше, вспоминая, каким это место было тогда, в те времена, когда всё было иначе. Совсем иначе. Когда и сам обитатель этого маленького тесного кабинета был другим.       Впервые за долгое время выключается основной свет. Шелест рядом лежащих куч макулатуры и стук отсеков некоторых шкафчиков внезапно прерываются тихим щелчком маленького переключателя настольной лампы, излучающей приятный тёплый свет, такой непривычный в сравнении с ледяным больничным, от которого уже устали болезненно прикрытые глаза обитателя старого кабинета. Действия чрезвычайно медлительны, пока он сидит на железном стуле и аккуратными движениями снимает маску, из-под которой мгновенно клубом выходит пар с еле слышным шипением. Пока сидящий за столом человек слегка поправляет свои волосы и потирает переносицу, сдерживая какое-то неясное тяготящее чувство, рвущееся наружу, его рука тянется к чёрному кассетному магнитофону, на вид уже отслужившему поколение уж точно. Тот только слегка виднелся из-под парочки бумаг, прятавших его от чужих глаз, пусть те и очень редко приходят в гости в это неприятное и давящее своей атмосферой место. На магнитофон затем переместился также усталый взгляд. Глаза смотрящего полны какого-то сожаления и тоски, какую он сам не понимает. Он лишь продолжает тихо глядеть, уставившись в одну точку, подперев голову одной из своих рук. «А стоит ли?» - думает он про себя, но от одной лишней мысли становится только хуже и хуже, а на душе всё также тошно и грустно.       Руки как будто машинально потянулись к большому ящику в ближайшем шкафчике, выдвигая его и рыская среди огромного множества кассет, наполняющих пространство почти до краёв. Спустя пару секунд выбора вслепую, обитатель кабинета медленно закрывает шкафчик и рассматривает номер вытащенной им кассеты. «Неужели?..» - первая его мысль, когда его память озаряется старой искоркой внезапно нахлынувших воспоминаний, связанных с этой старой-старой записью. Он быстро вставляет кассету в магнитофон, тишину слегка прерывают щёлканья по кнопкам, а затем после небольшой тишины слышится голос, слегка отличающийся от той «живой записи» внутри мозга, однако такой…       Звонкий смех быстро перебивает все мысли. Воодушевлённый и развеселённый молодой голос заполоняет собой пространство памяти, и теперь слушатель лишь обездвижено таращится одну точку на столе, обрабатывая воспринимаемые звуки и готовясь к волне внезапных чувств. А он уверен, что от этой записи они появятся. Ведь он точно помнит, что было в тот день.       - Кассета номер сорок девять, запись сто двадцать первая; мы в очередной раз пытаемся записать голос этого придурка, чтобы его отсканировать.              Снова слышится смех, уже чуть отдалившийся от приёмника, а также пару удаляющихся быстрых шажков и некоторый шум на фоне, состоящий из шорохов, топота и разрушения картонных коробок из-за случайных падений, какие вызывали ещё больший задорный и искренний смех, от которого почему-то внутри всё сжимается и изъедается. Собственный голос уже кажется ему чужим.       - Да ну хватит стесняться! Ты уже надоел, как мы что-либо сделаем за две недели, если ты даже просто сказать какую-нибудь бурду в диктофон не можешь? Я ж тебя не раздеться прошу пока что!              - Да че мне говорить-то?!              И ещё один знакомый голос, имеющий колкую эмоциональность в нём. Такую яркую экспрессию, о какой слушатель уже успел позабыть, ежедневно воспринимая только чужую монотонную болтовню, и то, скорее просто какие-то обрывки фраз, едва похожие на полноценный ответ, сравнимые с вечным сомнением и потаканием, какое никогда не проявлялось в этом голосе. В этом твёрдом, уверенном и громком тоне, пробивающим сердце насквозь вновь чувством, какое так и не растаяло, когда молодость уже давно была позади. И снова все мысли прерывает очередной встрявший голос, встающий с пола после случайного падения. Конечно, не без чужой помощи, но это слушатель уже знает просто из своих воспоминаний. Ему всё ещё кажется забавным, что его поднимал тот же человек, какой заставлял падать. Всегда.       - Да что угодно! Слушай, я же тебя не лекцию прошу зачитать, правда? Не песню сочинить, чтобы её спеть, мне это нахер не сдалось, серьёзно, просто говори что угодно разными тональностями, чтобы было проще определить твои эмоции во время диалога, когда буду настраивать модули.              - Чего?? Ещё раз.              Из проигрывателя сразу после небольшой паузы донёсся громкий приближающийся вздох, крайне раздражённый. Слушатель же улыбнулся подобной сцене, теперь реагируя на эту ситуацию совершенно иначе, когда «пересматривал» события того дня. Всё кажется таким детским, таким наивным и смешным для его уже очерствевшего разума, что уголки его губ только больше и больше приподнимаются, когда он вспоминает свою бывшую эмоциональность, какую закопал глубоко и надолго в зрелом возрасте, во благо себе. Или же, наоборот, сделав только хуже? И эта мысль заставляет его скучать по прошлому ещё больше.       - Проехали. Просто не молчи, пока я записываю, ладно?              - Понял.              Сразу же после послышался шелест бумаги, убранной со стола в сторону, глухой стук большого кейса с колоссальным количеством всевозможных вещей, разных по своему назначению и тому, где и зачем используются. Они забивали место до краёв, так что сразу после открытия пары замочков всё вывалилось наружу, а что-то и вовсе упало со звонким грохотом, отчего обладатель звонкого голоса взвизгнул то ли от своей неаккуратности, то ли от неожиданного падения. Впрочем, судя по звукам, он спешно собрал все вещи и расставил где-то неподалёку, что-то проговаривая себе под нос в процессе, пока другой находящийся в комнате человек всё также пассивно стоял на месте, опершись спиной о забитую коробками полку. Слушатель, конечно, знал, что бубнит парень на записи. Свои же проклятия о неаккуратном обращении с оборудованием он повторяет и по сей день.       - Итак, полагаю, раз говорить что-нибудь намеренно ты не хочешь, будем записывать всё в течение работы. На чём мы там остановились? А, точно, я, вроде, не до конца рассмотрел-              - Слушай, а я ведь так и не поздравил тебя с восемнадцатилетием.              Он всё ещё помнит своё выражение лица в тот момент. Неподдельное удивление, появившееся, пожалуй, сразу от нескольких факторов. Что его собеседник «всё ещё помнит», а также, что напоминает об этом в такой, чёрт побери, неподходящий момент. Иногда ему вовсе казалось, что после четырёх пребываний в стационарах психиатрических больниц его дорогой друг всё больше и больше стал уходить в свои мысли и навязчивые до отвращения идеи, которые порой настолько бредовые, что кажется будто он ни за что на них не пойдёт. Но ещё большим бредом кажется то, что этот человек действительно преследует свои идиотские и маниакальные цели, работая на результат без осознания препятствий и последствий.       И почему у такого маньяка в принципе отвелась хоть какая-то человеческая, гуманная идея насчёт какого-то глупого праздника, который им обоим был в принципе не так уж и важен?       - Хэнк, ты серьёзно? Из всего, что сейчас важно, ты вспоминаешь это?              Они молчали. Кажется, собеседник его не слушал, вновь погрузившись в мысли, пока его ответ ждут, не отрывая от чужого лица глаз даже на секунду, высматривая в нём каждое малейшее изменение эмоций, которые… не проглядываются. Слушатель помнит то безжизненное и несвойственное его другу лицо, которое теперь он видит каждый день. Каждый божий день…       А раньше это была такая редкость. Молодость полная эмоций, полная красок, и только благодаря этому человеку, какой внезапно появился в его жизни и исчез также внезапно. А привычка вглядываться в его теперь уж мёртвые глаза, не испытывающие ничего, всё так и не пропала. Столько лет прошло, а он так и не видит этой широкой улыбки на чужом лице, какую так любил видеть, чей смех он любил слушать... Чей такой до горечи любимый голос он слышит сейчас.       - Я просто как-то внезапно понял, что, раз ты младше меня на два года, то тебе уже не шестнадцать, как когда я уехал. И не семнадцать, как когда я перестал тебе писать. Всё-таки апрель ведь уже давно прошёл…              И вновь тишина, перебиваемая лишь тихим дыханием слушателя, греющее ладонь, накрывающую его рот в очередной привычке. Сейчас его настигают все те же эмоции, что и тогда, да и жест, какой он использует, услышав чужие слова, всё тот же, желающий скрыть своё лёгкое смущение от деталей за «маской» в виде руки. Пусть она никак не помогает – так проще, так легче, нежели смириться с самим собой и выпустить себя из собственной клетки, в какую он сам себя завёл и не особо хочет выбираться. Его собственные чувства, нетерпение и любопытство только снова предают его.       - А? Ты к чему это?              - Я ещё издавна планировал как хотел бы поздравить тебя, но ничего не срослось. Так бывает.              «Издавна планировал». Ему было не всё равно. Всё это время ему было не всё равно. И даже спустя столько времени – никак не верится. Никогда не верилось. Настолько, что на щеках ощущался намертво прилипший к лицу румянец, какой уже ничем не скроешь. Это не просто «приятное удивление такой милой мелочи», это что-то большее, гораздо большее, что слушатель всю жизнь ценил, но никогда не понимал.       Ему не всё равно. Эта фраза снова всплывает в голове, повторяясь снова и снова, как стихотворение, заученное ещё в детстве. Ему не всё равно, ему не всё равно!       Но это так стыдно. Стыдно, что он чувствует усиливающееся тепло в груди от чужих слов, хотя причин для этого не было. Разве такая мелочь – причина? Разве она должна ею быть? Разве должна вызывать такую бурю эмоций, эту возникающую вновь и вновь фразу в голове?       Слушатель помнит, как медленно отвёл взгляд куда-то в сторону, пусть этого собеседник не поймал и даже, с большим шансом, не заметил, уставившись куда-то в потолок и вновь окунаясь в свои размышления. Он помнит, как отвернул голову прочь и аккуратно завёл прядь за ухо, в глубине души трепеща и ликуя хотя бы от того факта, что его смущение никто не видит. И никто его не осудит снова за такие яркие и неуместные эмоции.       - Знаешь, Хэнк я… польщён. Назовём это так, я даже не знал, что ты в принципе помнишь о моём дне рождения…              «А я сам – нет».       Эта мысль мгновенно пробежала в голове слушателя, оборвавшего свои тёплые воспоминания леденящим осознанием. Когда в последний раз он праздновал свой день рождения? Когда вообще думал о нём в это «счастливое число календаря»? Он уже слишком свыкся с тем, что в нынешнее тяжёлое время его окружение упоминает дату рождения только при приёме на работу, отчёте или тесте на ответную реакцию систем памяти, но никак не в смысле чего-то праздничного, чего-то особенного…       Единственную дату, какую он помнит – его день рождения, не свой. Дату, которая уже надоела, дату, которую говорит его же мёртвый тихий голос при вопросе «имя, дата рождения» на тестировании. Апрель… единственное, что он помнит от своей даты рождения – месяц. Тот же месяц, что и у него.       - Зря.              - Что зря?              - Зря сомневаешься во мне и моей памяти.              Кажется, ещё молодой слушатель, живущий на записи в данной воспроизводимой кассете, только больше замешкался, услышав данные слова, но не придал им сильного значения, увидев их как-то поверхностно по мнению теперь уже пережившего многие события человека, всё также сидящего в том же подвальном тесном кабинете, где он всё также спотыкается об кучи расставленных на полу коробок, аппаратуры и раскиданных ненужных вещей. И когда послышался очередной шелест бумаги, означающий долгожданное начало работы параллельно сдавленному выдоху, потекли свободным, но пока что скудным, ручейком мысли, уползающие куда-то далеко по корням ветхих нервов. Разговоры какими-то двусмысленными загадками, кажущимися с первого взгляда обычной прямолинейной вещицей, с самой молодости заставляли слушателя ломать голову над тем, что же он делает не так, и даже сейчас он продолжает саморазрушаться из-за очередного потока рассуждений насчёт слов уже давным-давно погибшего человека.       Но эта фраза относится и к ним. То, что они хранят какие-то мизерные воспоминания о его жизни – это хуже, чем просто безумие. Все эти жестянки, все эти безмозглые и ничего не смыслящие в жизни и смерти модели единственного и неповторимого Оригинала – каждая из них заставляет слушателя с каждым годом бояться того лица, что находится рядом с ним. Возможно, это просто галлюцинации, возможно, все эти годы просто играют над ним очень злую шутку из-за ежедневного посещения этого адского муравейника, переполненного уходящими и приходящими искусственными людьми, где каждый этот «недочеловек» дышит. Живёт. Мыслит. И, что самое главное, всё помнит.       - Так… Может отпразднуем?              Правда, сколько бы этот человек ни был любимым закрытым замком без ключа, он в любом случае был и останется раздражающим и раздражительным идиотом, который слишком любит испортить момент своей искренней глупостью. Уж слишком это кого-то напоминает теперь, и, возможно, слушатель знает почему.              - Ты издеваешься? Да брось, уже несколько месяцев прошло, зачем это?              - Ну и? Лучше поздно, чем никогда.              - Хэнк, послушай, найди лучше другие поводы, чтобы выпить, у нас сейчас нет времени на такие глупости…              - Если не сейчас, то когда? В будущем этого времени тоже уже не будет.       На записи вновь проявило себя затишье, затем прерванное каким-то бормотанием и глухим стуком падающих на стол документов: где-то чертежей, где-то отчётов о проделанной за день работе, где-то и вовсе целых папок собранных анализов. Какие-то малые детальки и обломки выпадали из шкафчиков на пол с еле слышным звоном, предвещающим грохот нужного инструмента, вновь оброненного из подрагивающих рук.       То ли недосып, то ли кофеин поднимает итак насущную проблему неаккуратности, с каждым годом всё повышающуюся и находящую своё отражение в окружающем слушателя мире – кабинете со всё также хаотично раскиданными вещами. Дел уже было по горло, а неделя ведь только началась. Столько нужно сделать, а времени так мало. И всё же один из присутствующих в комнате приступил к работе, не желая даже отвечать своему собеседнику, который опять забылся и утонул в своих мыслях, смотря полупустым взглядом в противоположное от молодого слушателя направлении. Его не заботили спешные поиски каких-то определённых инструментов среди кучи хлама, чем был занят его друг.       «О чём он только думал тогда?»       - Так, всё, не отвлекай меня. Повспоминали и хватит, у нас сейчас есть дела поважнее, ты же это понимаешь? У нас сроки горят, я, если честно, вообще сомневаюсь, что мы успеем собрать всё вовремя, если будем вот так работать спустя рукава. Нам ещё столько мерок с тебя брать, столько анализов перепроверять и сравнивать, искать подходящую замену коже и тканям органов, нужные материалы, обговаривать механизм работы, в принципе начать хотя бы первоначальный чертёж, ну, или если времени будет вообще мало – то минимум прикинуть детали корпуса и его финальный вид… Да Боже мой, где ж эта херь лежит, Хэнк, ты бы помог мне что-              Судя по всему, вся мотивация что-либо делать испарилась в ту же секунду, как ещё молодой слушатель повернулся к тому, с кем, как думал, всё ещё ведёт беседу. Правда последовавшее за этим разочарованное молчание мгновенно напомнило свою причину, ведь видеть вновь пьющего от нечего делать Хэнка уже было настолько обыденным зрелищем, что начинало раздражать. В конце концов стало ясно, к чему он клонил ещё минуту назад – никаких воспоминаний, никаких хороших побуждений, а только очередной повод выпить, просто в этот раз не в одиночку. Только вот отказ на такую затею его никак не остановил, раз он, с абсолютным спокойствием на лице и глядя в ответ на разозлённое лицо друга, неторопливо допивал стаканчик спиртного, как назло, улыбаясь без малого угрызения совести. Ему всегда нравилось как-то подбешивать людей отсутствием манер или уважения, порой даже ненамеренно, а здесь всё, что требовалось – заблаговременно куда-нибудь запрятать украденный где-то виски.              - Хэнк, ты меня вообще слушаешь, нет?! Блять, для кого я тут, сука, распинаюсь?              - Да чего ты взъелся? Что я опять не так сделал?              - Да в том и дело, что ты нихуя не сделал.              «Ну начинается» - первая мысль уже ныне взрослого слушателя смешит его самого, зная, что раньше подобное выражение его попросту выводило из себя, в принципе, как и много других вещей. Зная, что раньше, ещё пару десятилетий назад, эмоции не приходилось собирать по частичкам, пытаясь добиться полноценных чувств, а не редкостных всплесков желчи и раздражения. Ему не приходилось прятаться за маской и в прямом, и в переносном смысле, так часто, как он делает это сейчас, не вылезая из своего внутреннего мирка, состоящего из воспоминаний и сожалений. Ведь тогда единственным, кто как-либо ограничивал тот безудержный поток эмоций, был только дорогой, сокровенный друг, впитавший в себя все те излишки чужих чувств, какие ушли под землю вместе с ним, ныне покойные и спящие, ждущие, когда их снова кто-то зажжёт.       Правда воскресить горящие чувства получится лишь поджёгши разносчика пламенной молодости.              - Ну начинается.              - Что начинается? Что начинается?! Я что, должен, действительно, выполнять всю работу в одни руки, горбатиться, вся хуйня, только чтобы ты потом «спасибо» мне сказал, а пока можешь - спокойненько стоять нихера не делать? Так не пойдёт. Мы о таком не договаривались.              - «Мы»? С каких это пор «Мы» договаривались об этом? По-моему, я просто пришёл, поставил задачу, а ты с ней просто согласился. Встречных вопросов я не припоминаю.              Он всегда любил ломать хорошие моменты своим эгоизмом, разве нет? Даже если и не любил, он это делал. Так и почему же это должно быть чем-то удивительным, особенно для того, кто сыт этим по горло? Реагировать с обидой, или без – уже не играет роли, даже если показать своё разочарование так и хочется. Всё равно ему наплевать, и это видно по не сходящей с лица улыбке, читабельной через неприятный разученный тон, такой приторно-льстящий и передразнивающий, каким он пользовался на людях последние два года перед тем, как всё это началось. Он даже не слушает. Он не слышит.       - Вот как? То есть, моё мнение тебя даже сейчас не волнует?              - Вот так. Вообще никак.              И ведь бесполезно даже злиться на такие представления. Всё равно устраивать концерты – себе же хуже, зная, что за это ещё больше поддразнят или вовсе ударят ещё сильнее по самому больному. И слушатель помнит, как показательно отвернулся снова, пытаясь игнорировать происходящее и вновь заняться делом, да не тут-то было. Всё-таки, пусть его непутёвый собеседник такой себе слушатель, поговорить ему, однако ж, весьма хотелось. Хотя, скорее оправдываться и надоедать человеку по ту сторону кассеты, который тогда хотел приступить к работе и перестать обращать внимание на какие-то несуразицы. Да вот только из рук всё также валилось.       - Ну всё, не обижайся. Ты же знаешь – я тупой как пробка, куда мне до этих твоих изобретений? А у тебя хоть голова на плечах есть, не то, что у меня – моя-то скоро того и гляди отвалится.              - Всё, замолчи, я делом занят.              - Ха, удивительное явление. Сначала зовёт меня, потом сам же и выгоняет.              - Хочешь – и дальше тут сиди, я буду работать в другом месте, где тихо и спокойно.              Со стола спешным движением были собраны в охапку все вещи, какие требовались для дальнейшей работы, какие-то случайные детальки и мусор – впрочем, всё, что попалось под руку, только бы побыстрее. На записи же были слышны только позвякивания падающих деталек, случайно попавших в перетаскиваемую кучку бумаг, а также громкий стук каблуков туфель, удаляющийся всё дальше и дальше от приёмника второпях, пока выходящий из кабинета задевает вещи на своём пути.              - Ну Вер, я же пошутил, ты что, серьёзно-              Слова оборвались громким хлопком пока ещё не автоматизированной до абсурда двери, после чего обрушилась вовсе мёртвая тишина, не перебиваемая ничем. До этого звонкий собеседник в мгновенье притих, но запись всё продолжается, и всё, что на ней слышно – лёгкое искажения звука, свойственное плёночной кассете уже не первой свежести, которая успела застать множество «переездов» по кабинету, «пряток», попыток замести следы и прочих импульсивных нервозных поступков своего владельца. Правда он не помнит, чтобы ушёл тогда, не остановив запись, ведь придя назад он лишь обнаружил готовую кассету, которую забыл убрать и спрятать. Правда и тут ошибался. Спустя несколько минут, длящихся по ощущениям вечность, наконец среди тишины послышались медленные шаги, а после - в какой-то степени даже грустный голос. Его голос.       - Если ты вдруг прослушаешь это снова - найди кассету без номера. Думаю, оно того стоит.              Запись завершается. И как только магнитофон перестаёт гудеть, слушатель срывается с места.       Стул тут же падает со скрипом и громом, ящик шкафчика выдвигается больше нужного, отчего вовсе выпадает из рамки, рассыпая все кассеты наземь. Трясущиеся руки направляют свет настольной лампы прямо на этот кассетный беспорядок, глаза, пусть и не бешено, но рыскают по разбросанным среди кучки цифрам в поисках нужной, недавно названной. Ведь за столько лет он её ни разу не слышал. В принципе даже не знал о её существовании. А это важно. Важно для него в первую очередь, почему он не знал, почему всё ещё не прослушал?       Опять ни одна лишняя мысль не укладывается помимо одного и того же вопроса: «Где же оно?», смешивающегося со внешним шумом, нетерпением и даже каким-то чувством вины за то, что не нашёл эту чёртову кассету прежде. Только сколько бы её не выискивали глаза, сколько бы не пытались в спешке обнаружить нужную не пронумерованную кассету руки, поворачивая каждую из них и отбрасывая в сторону, казалось, будто это просто идиотская шутка, на которую он опять повёлся. Как всегда.       - Будь проклят Хэнк и его…              В ту же секунду, как с уст срывается случайное проклятье, веки распахиваются шире от вида кассеты с отсутствующим номером на обороте, которую удерживали трясущиеся тонкие пальцы. Медленно её перенесли в обе ладони, рассматривая, будто бы если это было какое-то сокровище. А оно таковым и было.       Приподнявшись с места и сделав пару шагов от разбросанных на полу «лишних» кассет, слушатель аккуратно поместил нужную в магнитофон, обращаясь с ней так, будто она вот-вот треснет и исчезнет невозвратно. Ему уже было наплевать на тот сброшенный им же прочь стул, наплевать на удобное положение для прослушивания – ему нужно было слышать его, нужно было слышать то, что было предназначено для него. Ведь кто, кроме самого слушателя, имел доступ ко всем этим записям? Никто. Только двое.       И вот, от сути его отделяет только нажатие на кнопку воспроизведения. Всего одно нажатие и…       «Кассета №00. Запись №00.       Привет. Не знаю, давно ли ты меня уже не слышал вживую, или прошло от силы полдня, когда твоя паранойя дала о себе знать – я рад, что у тебя была, есть и будет возможность слышать мой не наигранный, настоящий голос хотя бы на кассетах и… возможно, на других источниках, какие ты от меня надёжно прячешь. Да, я знаю, что по всему дому камеры стоят одна на другой, знаю каждое их расположение, но кто я такой, чтобы по нескольку раз за день или неделю проверять всё то, что на них записано? К тому же, я всё ещё помню твоё обещание не ставить сторонних записывающих средств в твоём кабинете. Быть может, ты уже давно его нарушил, но не мне тебя судить.       Ты ведь просто хочешь запомнить меня надолго через все эти глупые фотографии и аудиокассеты, верно?       Знаешь, мне жаль, что тебе приходится это делать. Искренне. Это… не какой-то очередной обман или шутка, не очередной сарказм, которым я вечно тебя топлю – это правда, которую я попросту не могу сказать тебе в лицо. Я бы ещё многое рассказал из того, о чём я жалею, но мне попросту стыдно всё это говорить в пустоту, в какой-то идиотский диктофон. И, если ты всё же и вправду не забудешь обо мне, и уже через какое-то время я действительно смогу жить вновь благодаря тебе, я бы хотел сказать всё это вживую, лицом к лицу. Не знаю правда, получится ли, но не всегда же мне тянуть тебя вниз за собой, даже не сказав «прости» ни разу за всю нашу дружбу?       Если бы я только мог за эти две последних недели сделать хоть что-то действительно стоящее для тебя, всё, на что бы меня хватило – обнять тебя в первый и последний раз.       Вер, послушай, быть может я и никуда не годен помимо всплесков злости и учинения боли, я не хочу разрушать тебя, как делаю это с другими. Они отучили меня от чувств, они отучили меня от всех тех эмоций, которые я ощущал и дарил, я больше неспособен отдать тебе то, что мог дать в прошлом, ещё два, три, четыре года назад. Я не тот человек, каким был тогда, я стал другим, я болен, понимаешь? Я болен, это не лечится, и я сомневаюсь, что у тебя получится искоренить во мне эту болезнь, сколько бы ты ни пытался. Пойми, я правда ценю, что ты принимаешь меня таким монстром, какой я есть, но я просто хотел бы, чтобы ты был… в порядке?       Я просто хотел бы, чтобы ты был счастливым без меня.       С днём рождения, Вернер.»