Как и почему петляют реки

Пары подымались вокруг кафеля ванной, оседали на круглом зеркале, как туман над морем, и забивали легкие. Томас под литрами кипятка весь дрожал и дышал страшно-страшно, жадно. Он скрабил ногтями кожу на плечах и на руках пока гостиница, в которой ему пришлось остановиться, жарилась теплой кровью во дворе и ресторане. Там люди, такие до исступления обычные и счастливые, ели свои сраные салаты и тянули обжигающе-горячий шоколад: и какого хрена кто-то наряжается в атласные костюмы от кутюр, а кому-то даже новая рубашка только снится? Сейчас ему, конечно, тоже предоставили атласный халат, но вот лет пять назад, когда он побирался хвостиком за Даудом, такую хорошенькую вещицу он мог разве что украсть. Но не крал. Сами подумайте: даже обживись он всеми шелками мира, где, а, самое главное, перед кем ему в обновках было щеголять? Клинок Дануолла уже был стар, как мир, любил классику и если бы хотел — то переспал бы с аристократичным пацаном, а не желтозубым парнем, без пяти минут калекой или трупом (по крайней мере, так Томас потешал собственное эго). Теперь Дауд исчез — исчез так же быстро и легко, как и липкие мечты Моргана о том, что он когда-нибудь наденет что-нибудь искусное и пройдется, этакий вельможа, вдоль императорских залов. Конечно, этому не суждено было случиться. Не суждено было случиться многому. С мыслями, утекающими в водосток, Томас вышел из ванны, спустил после себя воду и обтерся махровым полотенцем. Ему надо было найти дешевую, но приличную квартирку — в том районе, где не слишком роскошно, но и слишком жалко. Вся его голова погрязла в спирали экономической трясины: у него было достаточно денег, чтобы безбедно жить хотя бы пару лет, но не на широкую ногу, если сейчас не пуститься в пляс. На карманные расходы, пока он не найдет жилье, Томас выделил себе по десять монет в день. Пять — на еду, три — на пинту пива или грушевую газировку, в зависимости от настроения, и все оставшиеся — на случай, если с ним случится что-нибудь такое, отчего ему непременно понадобятся лишние траты. Тратить он не любил. На самом деле, большую часть своей жизни Морган только копил; он предпочитал чувствовать слегка пустой желудок, чем пустой карман, и на одной из крыш китобойни, под кладкой шифера, у него был тайник. Туда он клал свои сбережения, которые ему удавалось наскрести каждый раз после скромного ужина, в маленькую шкатулку, которую он вытащил из забитого чумой дома. Эта шкатулка не была какой-то невероятной ценности или вроде того, не была как-то искусно расписана, но из дневника, который Томас успел прочитать, он узнал, что даже ценою в пару грошей небрежно раскрашенная деревянная коробка была чем-то очень важным для изглоданного трупа у его ног. В этом некрасивом, тошнотворном теле, запах которого он не чувствовал через респираторы, скрывались собственные тайны. Морган, прочитав дневник почти до середины, вовремя посчитал, что этот парень наверняка бы захотел в свои последние жалкие часы унести все страницы из потрепанного блокнота с собой в могилу. Тогда он развел камин и сжег все записи, назвав это милосердием, а шкатулку забрал с собой, спрятав под кожаную куртку, и подарил бесценно-дешевой вещи вторую жизнь. Но не третью. С собой он ее не взял. Оставил там, на крыше. Тогда ему подумалось, что лучше бы оставить в Дануолле все старые воспоминания, чтобы начать все с чистого листа. С собой он не унес даже собственных сапог — содрал с подвыпившего музыканта, валявшегося на улице, и ушел. В Карнаку он приехал весь чумазый и какой-то скисший, как заливная от миноги на барском столе: не в своей одежде, не при своем имени. Он сошел на теплый берег и густой от утомительного солнца воздух обволок его, наполнив легкие запахом протухшей рыбы и крови от мертвого кита, пришвартованного к берегу. В его белых глазах, глубоких, как кружка с молоком, читался черный и животный страх — тяжелая боль матери, оставившей свое беспомощное чадо где-то очень далеко за горизонтом. Хотя Томас не знал его пола, но выдумал это себе, как утешение: от этого кита, в конце концов, остался не только дурной запах горючей ворвани. Улицы в Карнаке были душными, духота — навязчивой, а навязчивость — тяжелой. От жары стояла непроходимая влага, которая сразу прилипла к его телу вместе с грязью, потом и соленой водой. Дело в том, что он причалил не на пассажирском корабле, а на рабочем: оплатил половину пути, а другую — отработал, чтобы снова сэкономить. По итогу от него страшно воняло всем, чем только можно было вонять. В его руках был только один маленький чемодан, в котором умещались все его скромные пожитки — нож (не тот клинок, с которым он проходил почти десять лет), сменная одежда (еще чистая), и сбережения, которые, ко всему прочему, добавляли нехилого веса. Среди них хранились три тяжелых кошеля, несколько штук украшений и свернутая картина, аккуратно срезанная маленьким лезвием из желтой рамы. Все это можно было продать, заложить и обменять. Теперь это валялось у него в кровати под матрасом гостиницы «Ракушка» — Томас сомневался, что в этом месте его ощиплют, как курицу, но все равно перестраховался. Только вышедший из ванны, он пах какой-то лимонной отдушкой после маленького куска мыла. В такой же маленькой комнате стоял полумрак и пыльное тепло, заставляющее его чистое тело, каким-то боком, снова потеть, даже голого. Твердый ковер под ступнями отдавал ощущением чего-то незнакомо мягкого — Томас не сразу это заметил, но, стоя в смазанном от духоты номере, невольно сжал мозолистые и ободранные пальцы ног, запуская их поглубже в низкий, редкий ворс. Ставни из дерева под белой краской. Заправленная постель, пропахшая розовой водой, собственные — пусть и временно, — стол и стул. Даже удобный туалет, даже соль для ванны, даже скрипка под окном, надрывно и немного слащаво мяукающая под низкий и хриплый голос простого рабочего. Томас осматривает все медленно, плывущим от усталости взглядом. Этот псевдо-уют, псевдо-комфорт и его собственное отражение в зеркале, такое чужеродное ему, незнакомое, отдаленное от всего привычного, вклеенное белым пятном на смуглую Карнаку. Теперь то, что он знал своим руками и то, что видел своими ногами, становятся до слез невесомыми, не утяжеленными кровью — он только сейчас это понимает, отмывшись от всего, стоя посреди красивой спальни, как в своей. На его коже много шрамов. Белых и бледных, красных и чуть набухших: вдоль груди, под ребрами, под коленом, выше бедра, на паху, на руках, на плечах и шее. Они тянулись по нему, как линии на ладонях, только уродливые и некрасивые, но родные и… и, пожалуй, уходившие к тому немногому, что ему действительно принадлежало. А теперь у Томаса Моргана, кроме неотодранной памяти, которую он не смог оставить в Дануолле, нет ничего. Когда он смотрит на свое размытое отражение в замызганном туалетном столике, становится холодно и одиноко — ему так хочется обнять себя, и он обнимает, прижав руками плечи. Он жалеет себя. Утешает и баюкает. Осознание своего безнадежного одиночества, которое никогда не кончалось, приходит в комнату и размещается холодным наблюдателем на кресле. Хотелось бы, чтоб это был Чужой. Но Чужой никогда к нему не приходил и вряд ли придет сейчас — к нему, опять обездоленному, опять забытому. Только пустота на него смотрит, лапает и обдирает. И ради чего все это было?

***

У Моргана десять лет назад и сейчас разница только в том, что тогда у него не было ни гроша, а теперь он может позволить себе спуститься вниз, сходить в паб и напиться в усмерть. Те десять монет, которые он откладывал на сегодня и ещё десять, которые на завтра, Томас сложил, сунул в карман и пошел за бутылкой чего-нибудь дешевого, мерзкого, но очень крепкого. Тивийское вино отлично подходило для таких случаев — паршивых и темных. Он оделся в не-свою-одежду, натянул не-свои-сапоги и чуток приосанился. Попробовал зализать волосы. Потом растрепал. Сделал один пробор по-середине, потом — вбок. Томас не знал Карнакской моды, но мог предположить, что чем хуже он выглядел, тем лучше было для него. Но не слишком плохо. Не как последний нищий. Дауд учил его следовать принципу «золотой середины»: Томас был одним из тех, кто, отличавшись сносной внешностью, ещё и не имел никаких очевидных физических недостатков. У него остались оба глаза. Обе руки, обе ноги, и почти все зубы, если не считать заднего с левой стороны, который ему выбили давным-давно. Лицо у него тоже было самым обыкновенным. Большие голубые глаза — типичные для Дануолла, — лягушачий рот, острый нос с горбинкой, болезненный цвет кожи; ещё уставший, но уже отоспавшийся вид. В конце концов, он решил вообще ничего не делать с волосами — только подметил себе, что их пора бы состричь, — и оторвался от зеркала. По правде говоря, после того, как на него нахлынуло необъяснимое чувство страха перед будущим и сожалений о прошлом, Томас задремал и сам не помнил, как (но, наверное, под гомон с улицы и тихие разговоры немного прикорнуть не составило труда). Свое тело он чувствовал сырым, слишком чистым, выбеленным почти до блеска. Теперь он спускался под скрипучим лестницам гостиницы, заперев на ключ свой номер. В гостинице, можно сказать, благоухало. Было чисто, слишком ярко, тянуло запахом давно съеденного ужина и ванн перед сном — все было не так, как в домах Дануолла, пребывающего в вечном упадке и трауре по чему-то или кому-то (Дануоллу, на самом деле, было всё равно — казалось, город горевал просто потому, что мог, и вечные дожди только подначивали к ощущению постоянной утраты). Обои в полоску почти нигде не отклеивались, и где-то из комнат — звук рассеивался, терялся и пропадал, — он слышал аудиограф со старой мелодией, такой, которую обычно крутили в домах богачей. Томас не прятал взгляда, но и не пялился откровенно. Ему уже нечего было бояться — здесь, в Карнаке, никто их не искал, никто не знал его лица, — но оставаться в легком напряжении ему было полезно. На ресепшене сидела симпатичная темнокожая девушка. Она была слишком занята какими-то подсчетами, какими-то бумагами, так что не взглянула на него даже тогда, когда колокольчики над дверью звякнули — видимо, с таким потоком людей постепенно учишься не отвлекаться от работы. Теперь он учится ходить один. То есть, совсем один и без надежды, что кто-нибудь прикроет спину — ровно так же, как когда-то давно. Смутное воспоминание о нищем детстве играет далеко за ребрами и вообще далеко от тела — извне, прикасаясь к его пальцам электрическим уколом, как рыбы-пираньи жуют свою добычу под водой. У него получилось сбежать от разъедающей тишины надолго, но не навсегда. И даже если наполненная звуками улица встречает его говором с мягким акцентом, гудением кораблей в море и треском величественных, непоколебимых ветряков, это не значит, что он утолил свое вечное молчание вокруг. Нет, на самом деле, все это только рызыгрывало аппетит — пустота внутри становилось шире, раззевая беззубую пасть в груди, и Томас знал: его засасывает. Медленно, но верно, пока он волочит ноги по незнакомым темным переулкам, касаясь пальцами рыжих, изрисованных стен. «БЕЗДНА ВСЕГДА РЯДОМ!» — черная краска растеклась и криво высохла. Карнака, стоит сказать, отличалась от Дануолла разве что на первый взгляд. Да, когда ты смотришь на нее издалека, на все эти живописные ландшафты, горы, к которым медленно приближаешься по волнам, на эти белые дворцы и дома, вколотые в выступы земли от самого низа до самой вершины — вот в такие моменты что-то внутри тебя, кажется, трепещет. Но, как оно обычно бывает, большому миру нет дела до маленьких людей: поближе к городу, в городе и в верфях стоял такой же невыносимый запах, как и на Жаровнях, и даже ещё хуже — от жары, от пыли. С корабля ты не увидишь всех побитых окон, заколоченных дверей и бездомных, снующих туда-сюда от Кампо-Сета вплоть до Пыльного квартала; все эти люди, вся эта толпа, шедшая ему поперек и вместе с ним напоминала чайкин помет на крышах — много, грязно, немного противно, но… уже не ново. Не страшно даже, если прикоснешься голой рукой — теперь ты трогал вещи и похуже. «Жемчужина Юга»? — как же. Томас немного разочарован, понимая, что золотистая Карнака совсем не такая, как на картинах или в рассказах из книг — книги, вообще, очень часто врут. Но ещё он находит в этом некое… облегчение. Мерно укачивая себя мыслями о том, что убого будет везде, куда бы ты ни пошел: его судьба не изменилась бы, родись он здесь или где-нибудь в Тивии. От этого правда лучше.

***

Морган находит какой-то задрипанный паб неподалеку от «Ракушки», со старой, выцветшей деревянной вывеской, с облезлой краской на двери, а значит — хреновым пойлом и, соответственно, низкими ценами. Все это вкупе с приглушенным светом, какой-то интимной атмосферой внутри — все это выглядело достаточно привлекательно, чтобы Томас, все-таки, остался здесь. Обстановка, конечно, казалась ему убогой. Это был не дом, а просто стены, вставленные в землю, потому что Морган не был уверен, что эти прогнившие доски можно было назвать полами, но ему не привыкать. В конце концов, он долго спал на полу, железяках, балках и на всем, чем угодно, кроме нормальной, комфортной кровати. Потом он стал правой рукой Дауда, и сон на хорошей постели медленно превратился из чуда в обыденность — из собственного эгоизма он не уходил после всего, что они делали ночью. Дауд не противился: ютился на односпальной койке, вечно скрипящей под ними. Даже сейчас Томас уверен, что их слышал почти весь патрульный состав, как бы он ни пытался заткнуть свой собственный рот и оголтелые стоны от трения чего-то большого и горячего внутри, но он был не против. Нет, наоборот, даже по-детски злорадствовал. Томас знал свое место, но не мог отринуть одну потаскунскую мысль: чем чаще он отдавался Дауду, тем выше остальных ребят он становился. Может, тогда он этого не признавал, безнадежно стараясь сохранить остатки совести, но теперь — принял. С течением лет. Кажется, он был тем ещё мудаком — статус первого среди прочих оскотинил его. Не больше, чем китобои могли терпеть, но достаточно, чтоб шептались за спиной. И в те дни он всех считал козлами. Но садясь за липкую, обшарпанную барную стойку с медной окантовкой, на хлипкий, шаткий стул, обцарапанный по краям и просиженный до бледноты краски, Томас видит весь расклад. Те мнимые достижения, что он урвал в далекие, пропахшие чумой годы, не стоили гроша. В конце концов, слепая верность Дауду привела его сюда — на край света, в блядунскую гостиницу с тупым и блеклым названием; в паб, пропахший по углам мочой и с бокалами сомнительной чистоты. Грязное стекло с неприличной красной окантовкой неотмываего эля походило на калейдоскоп: в тех осколках битого цвета он мог выпить с Девонном на брудершафт, валяться на крыше, напиваться в стельку, зная, что его отнесут обратно в Затопленный квартал. Или он — кого-нибудь. Горячее и полу-бездыханное тело на руках раньше больше вымораживало, чем доставляло радость, но теперь от тех бездумных ночей слепит глаза и наполняет легкие холодной, тягучей водой. Что-то внутри тянется вниз — предположительно, сердце. Томас находит в этом мало приятного. Так, наверное, бывает, когда скучаешь по чему-то, когда в новом месте ты незаметен не потому, что захотел, а потому что снова значишь меньше, чем тень от крохотной травинки. Замечает его только бармен. И то, запоздало. По-дешевому щеголеватый и долговязый мужчина с раскосыми глазами смотрит на него сверху-вниз, типично обтирая стакан, который от этой серой тряпки чище не становится. — Вам чего? — спрашивает он, и Томас, немного подумав, решает снова напиться.