Обнаружил солнце

Шрамы на спине понемногу заживают: сначала покрываются неприятно зудящей коркой, затем остаются белесыми шершавыми полосами, иссекая спину, превращая ее в доску для игры в го. В общей спальне нет зеркал, поэтому Казуха не может рассмотреть поподробнее, ощутить, насколько все серьезно, но скрытая жалость в глазах Томы, возникающая каждый раз, когда он переодевается или идет в сэнто, греет изнутри злостью, направленной не на Тому — нет, конечно же нет, — а на тех, кто сделал это. Кто унизил перед всем дворцом, играясь, словно хищник с беспомощной жертвой, кто разрушает империю изнутри, вкушая яства, пока люди едва справляются с налогами, из-за кого отец, всю молодость положивший на благо Иназумы, в результате остался ни с чем и в одиночестве… Это тихо тлеющая ненависть не знает спокойствия, она подпитывается постоянно, ежечасно, пока он натирает посуду на кухне или моет полы в коридорах днем, а по вечерам, сутки через двое, в сопровождении стражи идет в роскошные покои и играет там до тех пор, пока не начинает болеть в груди. Скарамучча не всегда его слушает: в большинстве случаев он занят своими делами, заполняя кажущиеся нескончаемыми стопки бумаг, читая, тренируясь в каллиграфии или разглядывая какие-то карты с интересом исследователя, но, стоит Казухе остановиться, тут же устремляет в его сторону недовольный, требовательный взгляд — и звуки льются вновь. Единственное, что примиряет с ситуацией — небольшие мешочки с позвякивающей внутри морой, всегда выдаваемые Азаром на следующее утро. — Это работа, — говорит он, роняя в царящей вокруг тишине награду в руки Казухе впервые, — а работа должна быть оплачена. — А где же наша оплата? — требует один из юношей. — Мы тоже работаем! — Разумеется, разумеется, — криво улыбается Азар. Вечером юноша в комнату не возвращается, исчезая, словно и не было его, и больше в присутствии этого человека рот не открывает никто. Однако и обстановка в спальне меняется — ранее сплоченные одной бедой, теперь они объединяются еще крепче в своей тихой и злой к Казухе зависти. — Знаешь, кто еще за времяпровождение в покоях его высочества подарки получает? — ухмыляется Сёта. — Наложницы из гарема, вот кто. Видимо, скоро придется провожать тебя на женскую половину? — Ты так откровенно завидуешь, что у меня появляются вопросы, — отзывается Казуха спокойно, не позволяя себе поддаваться на провокации. В голове стучат слова отца, повторяемые раз за разом: чистые руки, горячее сердце, холодная голова. Чистые руки, горячее сердце, холодная голова. Как жаль, что сохранить руки чистыми, а сердце горячим здесь уж слишком сложно. Он учится очень чутко спать, открывая глаза на любой шорох и постоянно ожидая нападения, мору скрупулёзно пересчитывает день за днем, складывает в один мешочек и вместе с заколкой на ночь отдает на хранение Томе, зная прекрасно, как сложно прятать и легко воровать в этой комнате; вслушивается во все разговоры, выискивая свое имя, чтобы заранее быть готовым к неприятностям. Не расстается лишь с медальоном, единственной ниточкой, связывающей с домом. Потерять его — беда куда страшнее смерти. В один из дней он слышит то, что для чужих ушей не предназначено: не страшный секрет, лишь дружеский разговор, но не позволяет себе упустить шанс. — Полезно иметь в гонцах брата, — замечает он, выходя из-за угла, когда быстрые легкие шаги стихают. Минато оборачивается, но скрывает испуг и неожиданность слишком поздно. — Что ты здесь забыл? Следишь за мной? — Зачем бы мне это делать? Просто шел по делам и стал свидетелем вашей беседы. Насколько я знаю, передавать письма или посылки от слуг запрещено. Твой брат совсем не беспокоится о своей безопасности? Тот смотрит волком. Казуха прав — если кому-то из верхушки пожалуются на самоуправство гонца, его казнят, не моргнув и глазом. — Какое тебе дело до моего брата? Чего хочешь? — Предлагаю договориться, — говорит Казуха миролюбиво, подходя ближе и приглушая голос. — Твой брат поможет мне передавать посылки отцу, а я, в свою очередь, не расскажу никому о том, что он этим промышляет. Услышав условия, Минато скрещивает руки на груди, не впечатленный. Изначальный страх почти прошел, теперь он выглядит слишком уверенным для человека, поставленного перед выбором, и Казуха сжимает губы, подавляя тревогу. Что-то упустил? — Если ты расскажешь, разве не навредишь в первую очередь самому себе? — лениво объясняет тот. — Никто из дворца, кроме нас, не поможет тебе связаться с семьей. У тебя нет доказательств, а без них, как знаешь, можно за ложные донесения и головы лишиться, а еще это тоже нарушение правил с твоей стороны. Если схватят моего брата, ты пойдешь на плаху следом. — До меня тебе дела быть не должно, — отрезает Казуха. — Тебя должна беспокоить лишь судьба брата. — А ты попробуй докажи чего. Тогда посмотрим, чья судьба окажется хуже. Они не сводят друг с друга глаз, напряженные, но не планирующие сдаваться. Тогда Казуха меняет условия: — Если вы мне поможете, я могу отдавать вам часть заработанного. Это заинтересовывает Минато куда сильнее — алчность вспыхивает в его глазах. — Половину. — Да ты с ума сошел? Десятую часть — не более. — Ай, какой жадный. Жадность — грех. Треть. Иначе ищи другого гонца, только вот, уверяю, не найдешь никого, а то и вопросами своими заинтересуешь не тех людей. Я в этом сам убедился, пока Харуто должность не получил. Казухе хочется его ударить. Он сжимает ладонь в кулак и кивает через силу. — Хорошо. Треть. Однако есть условия… — У меня тоже есть еще условия, — перебивают его. — Вдобавок ты возьмешь на себя мою работу во дворце. Иначе никакой сделки. Казухе кажется, что он слышит, как скрипят собственные зубы. Ногти впиваются в ладонь до боли. — Хорошо, — повторяет он сквозь зубы. — А теперь замолчи и слушай мои условия. Я отдам лишь половину обещанного до тех пор, пока не получу в ответ от отца доказательство того, что письмо дошло. И только тогда оставшиеся деньги будут твои, а твоя работа — моя. — Что за доказательство? — Отец поймет. Это вещь, о которой знаем только мы с ним. Если вы меня обманете, я сразу же пойду к его высочеству, и тогда твой брат умрет — со мной или без меня. Воцаряется тишина. Минато размышляет, разглядывая его с подозрением. Казуха пытается прочитать по его лицу, стоит ли верить, но другого варианта нет — даже Тома со своими связями не смог помочь. — Что же, — вздыхает, наконец, тот. — Мы оба рискуем, но я согласен на твою сделку. Приноси то, что хочешь передать, сюда же завтра за час до полудня. Они расходятся, полные недоверия друг к другу, однако Казуха не собирается обманывать и молится о том, чтобы не обманули его — эта сделка слишком важна. Ему не нужны заработанные деньги, зато вот отцу они определенно пригодятся. За вычетом платы за помощь в мешочке лежат двадцать тысяч, которых ему хватит, чтобы спокойно жить некоторое время. Он клянется себе, что не допустит, чтобы отец вновь считал каждую монету, как это было раньше. Казуха задумчиво касается заколки в своих волосах: если бы отец смог продать ее, то выручил бы баснословную сумму, но эта вещь слишком заметна и слишком дорога. Последнее, чего ему хочется — чтобы отца подозревали в воровстве, да и на вопрос Скарамуччи о пропаже подарка он не сможет найти достаточно правдоподобного ответа. Он опускает руку, сжав пальцы. Ничего. На первое время денег должно хватить — а там он что-нибудь придумает. Вечером после работы он просит бумагу и чернила, пишет письмо, полное любви и тоски, заполняет каждый свободный кусочек листа, зашифровывая текст их с Томо шифром, сохранившимся с детства. В конце приписывает: если ты получил это письмо и деньги, передай гонцу ту вещь, что мы делали вместе и что стоит у меня в комнате, и вырежи на ней сколько узоров, сколько тысяч моры ты получил от меня. На следующее утро письмо и мешочек, позвякивающий от монет, опускается в руки Харуто, похожего на Минато как две капли воды, только с лицом более взрослым, умудренным пережитым опытом, и тот уверяет, что передаст все как договаривались. Надеюсь, думает Казуха, глядя на его удаляющуюся спину, что это так, иначе вы оба пожалеете о том, что попались мне на пути. — Ты выглядишь так, словно хочешь о чем-то спросить, — говорит Скарамучча в один из вечеров. Он не выпускает из рук кисти, склонившись над бумагой, но выглядит не как человек, занятый государственными делами — скорее как ищущий вдохновения поэт, и Казухе страстно хочется узнать, что именно заполняет эти листы. — Вы правы, ваше высочество. Один вопрос не дает мне покоя. — Говори. Казуха глубоко вдыхает. — Вы — наследник Иназумы. В ваших руках бесчисленные богатства, лучшие таланты, невероятные возможности… Так что же такой, как я, до сих пор делает рядом с вами? — Ты хорошо играешь, — не отрываясь от бумаги, отвечает Скарамучча после мгновения тишины таким тоном, словно это должно все объяснить. — Благодарю, но как бы я ни старался, выше головы не прыгнуть. Меня учил отец, деревенский житель, все, что я знаю — лишь простые мелодии. Музыка, исполняемая мной, несет в себе дух жизни слишком неизысканной и незатейливой, чтобы ваш взор возжелал упасть на нее. Если… — он сглатывает, ощущая на себе пристальный тяжелый взгляд, но продолжает, подняв подбородок, словно это может спасти от унижения, — если таково ваше желание, я продолжу играть, но… — Ты пытаешься поставить мне условие? — уточняет обманчиво-мягкий голос. Казуха на пару мгновений встречает взгляд синих глаз, затем отводит свой в сторону и качает головой. — Это лишь просьба. Как вы решите, так и будет. — Продолжай. — Я бы хотел посещать библиотеку, чтобы узнать новое — то, о чем смогу вам спеть. Он выпрямляется, ощущая, как зацепил внимание — теперь его слушают, и он не чувствует в воздухе ни гнева, ни хотя бы недовольства. Имперская библиотека — мечта любого ученого мужа Иназумы, она недоступна для слуг, и если он сможет получить разрешение посещать ее… о, весь дворец перевернется вверх дном. Эти мысли вызывают особый трепет. — Спеть? — повторяет Скарамучча задумчиво, в глазах у него как-то почти детский блеск. — На каких еще инструментах ты умеешь играть? — На лютне, — подумав, отвечает Казуха. — Аккомпанировал на праздниках. Вспоминается жар костра, разбрасывающего искры в ночи, смех повсюду, куда ни глянь, жирный поросенок на вертеле, звонкое пение хором — как хорошо было в те дни, когда все забывали о своей тяжелой доле и веселились ночь напролет. — Ты улыбаешься, — из чудесного видения вырывает так резко, что он еще пару мгновений пытается понять, где он, во сне или наяву. — О чем думал? — О доме. Я скучаю по нему. Скарамучча вздыхает и вновь возвращается к своим листам. Казухе кажется, что потеплевший было воздух вновь холодеет. — Твой дом теперь здесь. Пора бы уже запомнить. Можешь идти, на сегодня ты мне более не нужен. Казуха кланяется, не опуская глаз, и у дверей, остановившись, оборачивается. — Ваше высочество? — Что еще? — Вы не ответили на мой вопрос. Скарамучча поднимает взгляд — словно плетью бьет. — Твое какое дело? Уходи. — Доброй ночи, — холодно отзывается Казуха и выходит, слыша, как смыкаются створки. За спиной движется массивная фигура, но он вскидывает ладонь. — Не нужно провожать, Такэси, благодарю. Я помню дорогу. Коридоры дворца погружены в тишину. Казуха покидает главную часть, по переплетениям переходов добирается до крыла слуг. Свет от ламп дрожит — он слышал истории о том, что внутри заключено сияние светлячков, поддерживаемое порошком из кристальных ядер, но надеется, что это лишь выдумки. Простой огонь тоже отлично справился бы с такой задачей. Он размышляет о том, получилось ли убедить, насколько необходима ему библиотека, когда слышит помимо своих шагов еще какой-то смутный звук. — Кто здесь? Позади полумрак, сжатый стенами — длинный каменный мешок, и на мгновение Казухе кажется, будто легким не хватает воздуха. Он ускоряет шаг, чувствуя вокруг странное напряжение, словно чей-то взгляд неотвратимо скользит по следам, чье-то дыхание колышет волосы, но вокруг никого. Расстояние до лестницы он пересекает торопливо, то и дело оглядываясь — и вздрагивает всем телом, когда за спиной вдруг вырисовывается сплетенная из теней фигура. — Кто… — не успевает он даже договорить, как рука, взметнувшись из-под ткани, толкает его в грудь. Пол уходит из-под ног, ступени бьют по едва зажившей спине. Он пытается уцепиться за что-то, затем закрывает лицо — и боль поглощает все. — Может, дать еще немного? Кажется, ему очень больно… — Еще бы не было — сорок ступеней пересчитал, а ведь только-только лечение прекратил. Ай, что за беда с этим парнем! Казуха чувствует, как кто-то сжимает его ладонь — рука затекла, он едва может ей пошевелить, но пытается сжать в ответ, узнав шершавость чужих теплых пальцев. — Он пришел в себя, господин Ямада! — Тома, — бормочет Казуха. Во рту сухо и горько. Он сглатывает и пытается снова: -Тома! Кт… кто-то… — Тише, подожди, не говори ничего! Посмотри на меня для начала. Веки тяжелые, словно к ним привязали камни, глаза тут же начинают слезиться от света. Лицо Томы мелькает сверху, и Казухе неожиданно смешно от встревоженного выражения на нем. — Дайте ему воды, — советует голос лекаря словно издалека. Казухе помогают приподняться — болит, кажется, все тело, голову кружит, — и подносят к губам неглубокую миску. — Тома, — сделав несколько глотков, смочив горло и губы, он хватает его за запястье, — послушай, кто-то толкнул меня! Кто-то был у лестницы… Скажи мне, ты же знаешь, кто отсутствовал в комнате вечером? — Когда я пришел, были все, кроме тебя, — растерянно отвечает тот. — Ты не видел лица? — Темно было… да и он во что-то закутан. Они погружаются в молчание. Лекарь выныривает из-за ширмы и взмахивает рукой, словно бы отгоняя насекомое. — Все лишние — за дверь. Нужно нанести мазь. — Я не останусь тут, — говорит торопливо Казуха, усаживаясь. — Мне нужно вернуться в комнату и увидеть их лица, всех до единого. Я уверен, что виноват кто-то из них. Они все… они давно желали мне зла. Третий месяц на исходе, как я тут появился, но все это время ни на минуту не ощущал себя в безопасности. — Да ты бредишь, — бормочет Тома, надавливая ему на плечи в попытке уложить обратно. — Вы все объединены одной бедой, зачем кому-то из них сталкивать тебя с лестницы? — Потому что они ненавидят меня, — Казуха смеется, несмотря на боль в груди, хватает его за рукав. — Я останусь на одну ночь, но поклянись, что поможешь мне найти виновного. Поклянись. — Делайте что он говорит и уходите, ай, Семеро, дайте мне терпения, — велит лекарь, устав ждать, — я тут работать пытаюсь, господин Тома, ну что это такое! — Да что вы со всех сторон вцепились! — восклицает Тома в сердцах и выдирает рукав из цепких пальцев. — Хорошо, клянусь, я постараюсь что-то выяснить, а ты веди себя спокойно. Узнаю, что ушел раньше срока — скажу господину Ямада привязать тебя к постели. — Да где ж я его удержу, чтобы это сделать! — Хорошо, — шепчет Казуха, опускаясь на постель. Эта вспышка отняла слишком много сил, ему кажется, что тело и голова набиты сеном, настолько они тяжелые. — Хорошо. Тома оборачивается, качает головой устало и уходит. Казуха, чувствуя прохладу мази то там, то тут, закрывает глаза. Он спит до вечера, спрашивает лекаря, приходил ли Тома или кто-то еще, но тот отвечает отрицательно. Тома не появляется ни на закате, ни после, и Казуха, устав ждать, пытается уйти самостоятельно, но лекарь ловит его у входа, ловко подносит что-то к носу — и он вновь падает в небытие, чтобы очнуться в следующий раз уже ночью. Лунный свет, проникая сквозь окно, расчерчивает пол и стены, Казуха смотрит на эти пятна, проводит пальцами по коже под воротом рубашки — и поднимается на постели столь резко, что голову ведет, но весь дискомфорт становится незначительным по сравнению с пониманием, что на шее нет привычной холодной цепочки. Его медальон исчез. — Нет… Нет-нет-нет… Сердце бьется так, словно вот-вот проломит грудную клетку, когда Казуха встает с постели, заглядывает под нее в надежде, что застежка просто сломалась, проверяет пространство вокруг, задыхаясь от ужаса. Неподалеку от выхода почти незаметная дверца — от рывка что-то изнутри щелкает, и он влетает внутрь маленькой комнаты, полной полок и шкафчиков, роется на столе, перекладывая бумаги, не упускает ни одной поверхности, ни одного ящика — но тщетно. Он выходит в коридор. В груди стынет страх, за каждым углом видится фигура, закутанная в темное. Одежда осталась в лазарете, на нем лишь свободная белая рубашка и хакама, но Казухе абсолютно все равно — он пытается добраться до злосчастной лестницы, но попадается просто и нелепо. — Пустите, — просит он, вырываясь их хватки стражи, — я потерял важную вещь, мне нужно лишь убедиться, что ее там нет! Это все, я лишь посмотрю! — Возвращайся к себе, нечего тут разгуливать в таком виде! Под конвоем, словно преступника, его отводят в спальню. Он затихает, устав сопротивляться. Если тот, кто толкнул его, там, то и медальон, возможно, тоже? Стража запирает двери, гремит неподалеку своими доспехами. Спальня погружена в сон, Казуха движется от футона к футону, устремленный к одной лишь цели; поднимает, не дыша, края, обшаривает пространство вокруг. — Что такое? — сонно и невнятно звучит голос над головой, когда он проверяет очередную постель. — Это сон, — шепчет он в ответ еле слышно. — Спи. Голос что-то бормочет и затихает. Казуха ждет, отмеряя несколько спокойных глубоких вдохов и выдохов, затем переводит дух и переходит к следующему телу. Ах, если бы только остаться здесь совсем в одиночестве, чтобы перерыть все тщательней! Медальон не находится. Пустота на груди ощущается черной дырой, он то и дело по привычке кладет пальцы на кожу, ожидая почувствовать успокаивающий холод, но вместо этого дыхание замирает как в первый раз. Где, думает судорожно, где он может быть? Как найти? Кто посмел? Вместо сна он половину ночи ворочается с бока на бок, затем все же отключается ненадолго, пробуждаясь на каждый шорох, и первым делом проверяет шею, словно цепочка может появиться там сама по себе. Словно все это — просто безумный сон. Но это не сон. Увы, реальность хуже кошмара. На рассвете, пока остальные еще спят, приходит Тома, смотрит хмуро, почти обиженно. Казуха отвечает холодным спокойствием — ему уже все равно на любое недовольство. — Что за самоуправство, Каэдехара? Я же просил оставаться в лазарете. Господин Ямада перепугался, не найдя тебя в постели. — Я здесь. — Я вижу. И почему же ты здесь, а не там? Казуха пожимает плечами. Тома вздыхает, потирая переносицу словно в приступе резкой головной боли. — С ума сойти можно: то с места тебя не сдвинешь, то не угонишься за тобой. — Тома, — зовет Казуха, филигранно пропуская его слова мимо ушей. Наклоняется вперед, словно пес, поймавший след, смотрит цепко. — Скажи мне что-нибудь, что меня успокоит. Новости неутешительные: Тома лишь разводит руками, поясняя, что расспросил всех, прошел путь от покоев его высочества, стража осмотрела и ощупала каждого находящегося в комнате, перерыла футоны, но безрезультатно. — Вот как, — бормочет он, чувствуя себя абсолютно обессилевшим, — получается, где-то в другом месте… — Дворец огромен, — возражает Тома. — Тут можно искать вечность. Казуха поднимает голову и кивает, не сводя взгляда: — Верно. Значит, всю эту вечность я не успокоюсь. Через неделю на него смотрит с подозрением вся стража, не единожды возвращая конвоем из самых безумных уголков дворца. — С ума сошел, не иначе, — шепчутся юноши из комнаты, посмеиваясь за спиной. — Скоро его высочество узнает, что он вместо работы где-то шныряет, и снова бросит его в темницу. — Да он перед его высочеством крутится как девица, — возражает Сёта, вновь смакуя излюбленную тему для насмешек. — Глазки состроит, в постель ляжет, тот его и простит. — А ему это повторить сможешь? — спрашивает Казуха, склонив голову к плечу. Они все подметают спальню, и Казухе страшно хочется разломить метлу о чужой хребет — настолько тот надоел со своими глупостями. — Если, разумеется, хоть слово рядом с ним сумеешь выдавить. Сёта косится недовольно, но замолкает, хоть и видно по лицу: на языке тлеет яд, разъедает до бессильной боли. Только вот страх сильнее. Все они уверены, что близость к сыну императрицы равна возможности избавиться от своих обидчиков. Некоторое время Казуха, погрузившись в свои мысли и двигая древком метелки механически, невзирая на привычную уже боль в спине от едва заживших ран, не обращает на них внимания, ведь чего еще ждать от их разговоров, кроме недовольства на жизнь, злорадства и сплетен, однако мельком куски диалогов, ведущихся шепотом, меж собой, долетают до его чуткого слуха, и лишь один привлекает внимание. — Но ведь ту он отдал Томе, — говорит один голос с нотками недоверия. Ему тут же отвечает другой: — Верно, я тоже видел. Тогда что он ищет? — Еще кое-что было. Сёта говорит, там серебро и драгоценные камни, если продать — можно хорошо заработать. Его отец ювелир, он знает. У Казухи внутри сжимается в яростный комочек, но он не подает вида, машет метелкой да вслушивается. — А как же продать-то? Нас наружу не выпустят. — Да какое твое дело, то его проблема. Слушай, первым эту штуку я заметил, почему все достанется только ему? Просто потому что забрал? Это нечестно! — Предлагаешь у него забрать и самим продать? А ты знаешь, где он прячет? — от жадных ноток в чужом голосе Казуха чувствует подташнивание словно от несвежей еды. Как собаки уличные — порвать друг друга готовы ради крошек. Он косит взгляд: два юноши, работавшие у окна, поспешно отводят взгляды. Сёта стоит спиной, смеясь над чем-то с Минато, и Казуха, скользнув по линии его чуть сгорбленной спины, давит желание подойти и ударить ногой со всей мочи, сбить с ног, чтобы лицом в пол. Ничего, думает он, слыша, как приближаются за дверьми знакомые уже шаги Томы, спешащего проверить работу. Ничего. Нужно лишь дождаться момента. Я узнаю, где ты прячешь свои сокровища. Мое сокровище. Он следит за Сётой так внимательно, как только может в условиях постоянной работы, и наконец удача улыбается ему: после обеда он возвращается с ведром воды, когда видит, как спина Сёты исчезает за поворотом. Ведро остается у стенки, пока он спешно, но стараясь двигаться как можно тише, идет следом. Они проходят по коридору, спускаются вниз, к прачечной, поворачивают в закуток. Он, скрытый от глаз, наблюдает за тем, как Сёта опускается на колени у дальней стены, склонив голову, словно собирается молиться — он проводит в такой позе не больше минуты, прежде чем встает. Казуха неслышно отступает, прячется за ближайшей приоткрытой дверью, прижав указательный палец под взглядом роющейся в корзинах женщины. До места, откуда Сёта уходит, торопливо стуча подошвами гёта, практически не достает свет ламп, Казуха вслепую шарит по стене, пачкает руки в пыли и вскоре ощущает глубокую трещину, почти выемку, достаточно глубокую для одной фаланги. Снизу обнаруживается такая же. Пальцы обхватывают камень, качая его из стороны в сторону, вытягивая наружу из кладки с едва слышным скрежетом. Он выгребает лежащее внутри, не различая в темноте практически ничего — какая-то бумага, ткань? — однако металл цепочки сложно с чем-то спутать. Так же, как и неровность крышки, которую он месяцами гладил в минуты душевной боли. Он прижимает медальон к губам, не обращая внимания на покрывающую его грязь и каменную крошку. Из горла рвутся невнятные хрипы, полные облегченного восторга и несдержанной ярости. — Подлец… — выталкивает он сквозь сжатое горло. — Ты ответишь за это. Клянусь, ты ответишь! Сёту он догоняет этажом выше. Тот вздрагивает, оборачивается испуганно, слыша за спиной шаги, и успевает лишь открыть рот, когда Казуха обрушивается на него, толкая к стене и пережимая горло предплечьем. — Ты? — сипит он. Казуха давит сильнее, перехватывая пытающую оттолкнуть его руку. — Тебе нужно выжечь на лбу клеймо вора, чтобы все знали, с кем имеют дело! Как ты смеешь красть мои вещи? Как смеешь нападать на меня исподтишка? Это ты имел в виду, когда так ратовал за действия на благо Иназумы — воровство и ножи в спину? Если желаешь бросить мне вызов, — он склоняется к покрасневшему от нехватки воздуха лицу, вглядываясь в испуганно блестящие темные глаза, и выдыхает: — так делай это лицом к лицу, трус. Сета плюет ему в лицо и бросается вперед, пользуясь секундным замешательством. Казуха оступается, боль в затылке от удара об пол вспышкой ослепляет его на мгновение, но все же он успевает увернуться от удара, оставившего на полу капли крови из разбитых костяшек, цепляется за чужие плечи и делает подсечку, оказываясь сверху. Эта драка для него далеко не первая, в деревне споры горячих юношеских умов решались кулаками, и он понимает — несмотря на крупное телосложение, Сёта ему не соперник. Казуха бьет его по лицу, снова и снова, пока тот отплевывается от крови и называет его множеством грубых слов. — Это медальон моей матери, и ты не смеешь трогать его своими грязными руками! — Твоей матери-шлюхи? Откуда еще он мог появиться у деревенщины, кроме как не от поднятой вовремя юбки? Казуха застывает. Ярость поднимается внутри волной, сносящей все преграды: разум не может сдержать ее. — Повтори. — Что тебе повторить, шлюший сын? Ты и сам… Пальцы путаются в темных волосах, когда он сжимает их на макушке, тянет, поднимая чужую голову, а затем бьет о пол. Сёта стонет одновременно с разнесшимся по коридору звуком. — Повтори! — Уб… ублюдок, отпусти… Череп со стуком ударяется о дерево: раз за разом, раз за разом. Руки действуют отдельно от разума, эмоции впервые захватывают его так сильно, поглощают без остатка, окружая непроницаемым коконом. — Что тут происходит? — разносится громогласно по коридору одновременно со стуком обуви по полу. — Прекратить драку немедленно! Казуху вздергивают на ноги, несмотря на сопротивление. Он смотрит вниз, ощущая на пальцах влагу: под кровью на лице Сёты видны лишь блестящие от боли темные глаза. — Он вор и пытался убить меня! — Ты сгниешь в тюрьме! — стонет Сёта еле слышно, царапая пол пальцами не в силах подняться. — Сучий ты сын, ты умрешь в муках, я клянусь! Чем дальше уводят Казуху, тем более пустым он кажется самому себе. Столь первозданная ярость — крайне редкий гость, никогда еще он не терял контроль настолько. А ведь, думает он со странной растерянностью, я почти готов был убить его, кто знает, чем бы все закончилось, не подоспей стража. Это осознание ударяет словно молния, ноги слабеют — он падает на колени, повисая в чужих руках, к горлу подкатывает тошнота. Я пытался убить человека, крутится в голове. Я пытался его убить. Я пытался… — Вставай! — велят грубо, и эту грубость Казуха готов принять сейчас как заслуженную кару, слушаясь без сопротивления. — Пошел! Двери темницы распахиваются для него как для старого друга. Камера та же, что и в прошлый раз, и Казуха почти готов увидеть в этом особый знак. Забавное совпадение — или нет? Он без движения сидит у стены, кажется, целую вечность, пока дыхание не выравнивается, а тяжесть в груди не рассыпается пылью. Он ощущает себя потерянным и пустым. Сёта виноват, и Казуха винит себя за ту вину, что скребется в глубине души даже несмотря на это понимание. — Цикличность времени столь безжалостна, — звучит вдруг глухо из-за стены, заставляя его вздрогнуть. Он придвигается ближе, вслушиваясь в перезвон железа. — Мастер Масакацу? — Тебе так понравилась моя компания, что теперь жить без меня не можешь? Казуха выдыхает рваный звук, совсем не похожий на смех. — Видимо, так и есть, — соглашается он, не в силах спорить. — Во второй раз тебе уже не повезет, юноша — теперь путь отсюда только на плаху. Ты либо очень глупый, либо очень смелый. — Я очень злой. У меня внутри столько ярости, что вот-вот разорвет. Вы любите этот дворец, господин? Мастер Масакацу молчит некоторое время. Казуха не торопит. У них много времени, целая вечность до следующего утра. — Я любил его таким, каким он был десятилетия назад, — наконец отвечает тот голосом, в котором светлая тоска мешается с болью. — Во времена моей молодости, в расцвет светлых годов Иназумы. Когда мать её величества, покойная императрица Макото, да хранит ее Электроархонт, одной улыбкой озаряла свои земли ярче солнца. Когда здесь были пиры и веселье, а мастера со всего Тейвата съезжались, показывая диковинки, до которых госпожа была столь охоча — ты знаешь, что устройство, которое позволяет баням работать, привезли из Снежной на моих глазах? Госпожа радовалась как ребенок, помню, а дочь ее, маленькую еще тогда наследную принцессу Эи, выводили из этих бань, едва удерживая в шесть рук. — Принцессу Эи? — переспрашивает Казуха с любопытством. Имя кажется ему знакомым, но он уверен, что нигде не слышал его до этого момента. — Имя её величества? — Увы, нет, мой юный друг. Госпожа Эи — ее сестра. Она нездорова, оттого редко покидает свои покои. Если бы она заняла предназначавшийся ей по праву первенства трон, то, уверен, Иназума бы засияла вновь. Если бы «Падение небесной сферы» увенчалось успехом, то все изменилось бы, но насмешки судьбы не всегда выходит предугадать. Как жаль, как жаль… Казуха прижимает колени к груди, обнимая их в попытках сохранить тепло. Он никогда ранее не слышал про существование сестры у императрицы: значит, у наследника есть тетя, которая потеряла предназначавшийся ей трон. Как же, наверное, думает он в неожиданном приступе жалости, грустно этой несчастной женщине видеть, как-то, что должно было стать ее, то, что должно было расцвести, превращается руками ее сестры в руины. — Какая печальная история, — шепчет он. Мастер Масакацу за стеной согласно звенит цепями — одинокий пес на привязи, вечный пленник унылых стен. Больше они ничего не говорят, погружаясь в траурную тишину. Казуха меряет камеру шагами, кажется, часы напролет, пока ноги не наливаются тяжестью. Футон пахнет сыростью и чем-то кислым, но Казуха сворачивается клубком, не выпуская вновь обретенное сокровище из рук, смотрит в маленькое окошко под потолком, едва различимое в бесконечности стен, и пытается представить, что он вернулся домой: объятия отца, улыбка Томо, его ладони на плечах, смех Йоимии, робкая сдержанная радость Тисато; маленький дворик, телега в углу с тех времен, когда у них еще был мул. Шелест ветра под крышей, бойкие птицы, свившие в соломенной кровле гнездо — их трели в детстве заменяли ему сказки. Ежедневная, ежечасная война с судьбой, труд ради пары лишних монет, но все же своеобразное счастье в близости с природой, в играх на бескрайних полях и в ледяной воде рек, несущих память с других берегов. В искренности дружбы, в чистоте смеха. Когда-нибудь императорский сын, пробуждаясь на мягкой постели, мог быть уверен, что его в действительности любят? Казуха засыпает — и во сне видит дорогу. Он проводит в темнице пять дней — долгих, холодных, мучительных дней, — и к исходу этого срока крепнет уверенность, что он тут навечно. Поглощенный отчаянием, он подолгу не может уснуть; вода, хлеб, каша утром и пресный суп к вечеру, оставляемые на подносе, нередко остаются практически нетронутыми. С мастером Масакацу они часами ведут беседы на разные темы: тот оказывается умным, временами излишне болтливым стариком, но для Казухи каждое слово его на вес золота. Он уверен, что эти слова — единственное, что он услышит в ближайшее время. Когда становится совсем нестерпимо от тоски, он начинает петь — тюремная тишина прислушивается, дрожит, чтобы не спугнуть момент. — О, Старейший, твое время пришло, Теперь я полон скорби, Мои глаза устали… Он никогда не допевает эту песню до конца. На рассвете шестых суток его будят тяжелые шаги и звон замка: за решеткой три массивные фигуры. — Идешь с нами. Он вскакивает на ноги, не понимая, хороший это знак или плохой, строит в голове сотню различных предположений, одно другого хуже, однако стража просто возвращает его в комнату, словно ничего и не было. Но Казуха понимает, что все изменилось — рухнуло, и на этих обломках уже ничего не построишь, когда оказывается в осуждающей могильной тишине. Из одной клетки попал в новую. Множество глаз следят за ним, когда он пересекает помещение и устраивается на своем футоне, и в каждом взгляде читается осуждение — напополам со страхом. Сначала он полагает, что они боятся его, человека, едва не убившего другого, но после осознает — это страх иного толка. — Сёта заслужил каждый мой удар, — говорит он, и голос словно отражается от стен. — Он вор и подлец. Если вы планируете защищать его… — Смерть он тоже заслужил? — спрашивает Минато. Казуха осекается. В груди сжимает в преддверии беды. — Смерть? Я не… — Я не убивал его, хочет сказать он, упереться, как ребенок: это не я, это не я. — Когда он умер? — Вчера на рассвете, — говорит другой голос, и обвинение сочится из каждого звука. — Его высочество отдал приказ о казни. Но все тут знают, кто на самом деле виноват. — В чем моя вина? — вспыхивает Казуха. — Он украл мою вещь, он оскорблял мою мать… — Он отдал ее тебе! Он все отдал и извинился, а ты набросился как зверь, как натланский варвар, и начал избивать его, невзирая на мольбы остановиться! Казуха теряет дар речи от подобной наглой лжи. — Что? Чьи это слова? — Все говорят! Даже стражники подтвердили, что ты, словно обезумевший, бросался на него, когда он уже не мог дать отпор. Вот уж и правда: за милой улыбочкой сто демонов пляшут! — Что такое, на нас тоже нападешь? Сёта был нашим другом, и тебе обязательно вернется горем за его смерть! — Да, так и будет! Думаешь, раз его высочество тебя защищает, то тебе теперь все можно? Почему вообще именно тебя выбрали? — Мы надеялись, что ты так и останешься в темнице. Зачем тебя выпустили? Лишь малая часть присутствующих не присоединяется к обвинениям: они просто молчат, не глядя на Казуху, даже не пытаясь его защитить. Такэси бросает быстрый робкий взгляд, открывает было рот, но все же не решается издать и звука. Минато смотрит в стену, словно видит там диковинные картины. Дзиро тоже молчит, ковыряя футон и не поднимая головы. Казуха поджимает губы и отворачивается. Среди них, понимает он с равнодушным смирением, у меня союзников нет. Они говорят еще и еще, обвиняя его во всех бедах, но он больше не отвечает, не бросается в драку — со всеми ведь не совладаешь. Когда приходит Тома и слуги с завтраком, становится легче. В напряженной тишине тот с облегчением похлопывает Казуху по плечу. — Рад, что ты в порядке. Казухе хочется расплакаться как ребенку от одного взгляда на его легкую улыбку. — Спасибо, — выдавливает он. — Я тоже рад. — Вот и славно. А теперь завтракайте, вы все, и за работу. Еда никогда еще не казалась ему столь вкусной. Вечером, после ужина, Тома выходит в коридор и возвращается, держа в руках небольшую глиняную вазу. Казуха узнает ее сразу же, вскакивает с футона и осторожно забирает, прижимая к груди — эту вазу он сам помогал раскрашивать не так давно и настолько полюбил, что отец позволил оставить ее себе. Ничего больше не имеет для него значения в этот момент, время останавливается, мир отходит на второй план — есть лишь он и вещь, что держал в руках отец. — Спасибо, — шепчет, сглатывая ком размером со вселенную. Тома кивает, объясняет что-то про то, что ему просили передать, но он был в темнице, только вот Казуха его не слушает, лишь гладит в исступлении округлые бока и ищет то, о чем просил в письме. Узоры — как морские волны, шершавые под пальцами. Он насчитывает двадцать — ровно столько, сколько тысяч положил в мешочек, и грудь затапливает облегчение. Значит, брат Минато не обманул. Отец получил деньги и смог расшифровать текст. Казуха уверен, что без Томо там не обошлось, и мысль о том, что где-то далеко два дорогих человека вместе пытались, чертыхаясь, понять его закорючки, рождает на губах невольную улыбку. Он ставит вазу рядом с футоном, взглядом предупреждая — каждый, кто коснется, пожалеет, — и долго лежит, не сводя с нее взгляда, прежде чем засыпает. Просыпается Казуха рывком, выныривает из липких сетей от вспышки боли в груди — и невозможности сделать вдох. Вокруг непроглядная темнота прижатой к лицу подушки, руки сдавлены чьими-то бедрами. Он бьется, пытаясь вывернуться, до краев затопленный ужасом приближающейся гибели, пинается, крутится змеей, повернув голову, чтобы глотнуть немного воздуха. Коленом бьет кого-то в спину — противник приглушенно вскрикивает сверху, — после с трудом высвобождает одну руку, ногтями царапает лицо в попытках нащупать глаза. Они дерутся молчаливо и яростно: один в попытке убить, другой — спастись. Грудь Казухи горит от нехватки воздуха, сердце отбивает учащенный ритм прямо в череп, когда пальцы свободной руки нащупывают гладкий крашеный бок вазы, скользят вверх до горлышка, чтобы схватиться за край и ударить наугад. Давление ослабевает, тело на нем отшатывается. От вазы, столь дорогой сердцу, в пальцах остается лишь обломок, и Казуха взмахивает им словно кинжалом, вырываясь из хватки. В темноте лицо нападающего сразу не разглядеть, и он не решается тратить на это драгоценное время — бросается к дверям. Руки цепляются за ткань ночных одежд, тянут назад, но он вырывается, вываливается в коридор, ударяясь коленями о пол, тяжело дышит, давясь жадно заглатываемым воздухом. — Что происходит? — стражники подхватывают его, помогая встать. — Плохо? Вызовите лекаря! — Нет, нет, — сипит он. — Не надо лекаря. Меня пытались убить только что, схватите этого человека! Стражники с сомнением переглядываются. — Пытались убить? — переспрашивает один. — Вы видели, кто именно? — У нападавшего было оружие? Казуха, не отвечая, тянет их за собой. Входить внутрь тревожно, словно кто-то может навредить даже в присутствии стражи, но он подавляет внутри это чувство и распахивает створки. В комнате сонная тишина — ни следа былого сражения, кроме осколков вазы на полу. Один из стражников покашливает. — Клянусь архонтами, я говорю правду — меня только что пытались убить! — Но вы же не можете сказать, кто это был? — Верно, но… Он пытается сказать, что стоит проверить всех на наличие ран или царапин, но стража уже теряет интерес к ситуации: в их тоне пренебрежение и даже легкая насмешка. — Может, вам просто приснилось. Такое бывает — очень живые сны, от правды и не отличишь. Казуха вскидывает взгляд, скользит по их лицам, не теряя надежды увидеть хотя бы у одного проблеск веры, но все они пусты и равнодушны. Им плевать на самом-то деле, понимает он. Им гораздо удобнее выставить меня выдумщиком, нежели искать правду, рыть стог сена в поисках одной маленькой иголки. — Вот как, — говорит он тихо, отворачиваясь. — Если бы им улыбнулась удача сегодня, вы бы списали все на несчастный случай? Они ничего не отвечают. Казуха поправляет ворот, скрывая цепочку. Ежится. Его ждет бессонная ночь. — Ваш разум неспокоен, — говорит лекарь. Казуха не смотрит на него — разглядывает игру солнечных лучей на стене. В лазарете пахнет приевшейся уже горечью. Он прошелся по комнате, всматриваясь в лица, но ни у кого не заметил ран, потому не спал всю ночь, ожидая очередного нападения с обломком вазы в ладони, и теперь в голове шум, а ладонь окровавлена. — Оттого и видятся везде опасности. Нужно уметь отличать настоящее от выдуманного. Кто бы осмелился пытаться убить вас прямо в спальне, полной других людей? Эта фантазия безумна, сами посудите. Бинты ложатся на ладонь ровными рядами. За ширмой что-то звенит. Слышатся голоса — женский, низкий и спокойный, кажется знакомым. — Посидите здесь, моя ученица принесет вам успокоительный настой. Нахождение в четырех стенах пагубно действует на ум, я попрошу его высочество позволить вам посетить сад. Там вам обязательно станет лучше. Солнце скрывается за облаками, уничтожая этим солнечные искры. Казуха вздыхает, сплетая и расплетая пальцы в попытке отвлечься. Все обвиняют его в безумии, едва не смеясь в лицо, но он знает — все было. За несколько дней он пережил уже два нападения, и третье — уверенность холодом растекается внутри — будет последним. Он устал. Третью попытку он не переживет. Лекарь уходит, бормоча что-то себе под нос. Спустя несколько минут, тягучих и наполненных скукой, появляется тонкая женская фигура, ловкая и гибкая. Волосы забраны в высокий пучок, в руках бутыль — Казуха смотрит на лицо, узнавая и не узнавая его. — Поздравляю, — говорит он, пытаясь улыбнуться. Нанако кивает. Кивок этот выверен и деловит, но не несет в себе особого восторга. — Помощница лекаря? Поразительная целеустремленность, ты и правда добилась своего. — Хоть кто-то из нас должен, — отзывается она сухо, размешивая содержимое бутыли в чаше с водой. — Мне не к чему возвращаться, я буду строить будущее здесь. — Понимаю. Желаешь стать главным лекарем вместо господина Ямады? — Я не желаю. Я стану. Эта уверенность ощущается как укол — смотри, каким ты должен быть. И каким стал. — Вижу, — прерывает воцарившееся неловкое молчание Нанако, — что у тебя все складывается не слишком удачно? Который раз ты здесь? Еще я слышала, что тебя дважды бросали за решетку. Не успокоишься, пока не умрешь на горе своему отцу? «Не слишком удачно» — как же хорошо подобраны слова. — Тут нет моей вины, — качает головой Казуха. Медлит. — По крайней мере, не полностью. Просто неудачное стечение обстоятельств. Нанако поднимает взгляд на мгновение, затем вновь возвращается к работе. Ее голос звучит почти мягко — насколько вообще может быть мягким сухой пустынный ветер. — Ты всегда таким был: делал как считал верным. Но здесь не наша деревня, никто не позволит тебе вольностей. Научись подстраиваться. Чем сильнее ты выделяешься — тем хуже тебе будет после. Она протягивает чашу: жидкость качается меж стенок в объятиях узких ладоней, пахнет травами. Ее же давала ему когда-то красивая женщина с лисьими глазами, успокаивая агонию от пылающей огнем спины. Казуха принимает и послушно выпивает все до дна. — Как долго вы планируете опаивать меня? Нанако рассеянно дергает плечом, забирая чашу. — Сколько понадобится, — размыто отвечает она. — Главный лекарь жалуется на тебя. Казуха опускает флейту. Скарамучча на этот раз занимается каллиграфией, и, в отличие от подрагивающих рук Казухи, его пальцы сжимают кисть крепко и твердо, не позволяя ни единого лишнего штриха. — Вот как. Он едва спал две ночи, и сейчас его совершенно не пугает возможный гнев наследника. — Ничего не скажешь в оправдание? — За болезни нужно оправдываться, ваше превосходительство? — Может, мне стоит хорошенько наказать Тому, который не способен тебя проконтролировать должным образом? Упоминание Томы дает эффект — Казуха вздрагивает как от удара. — Он тут не при чем. — Его обязанность — приглядывать за вами, — холодно говорит Скарамучча. — И он плохо с ней справляется: среди слуг ссоры и драки, вы не можете навести порядок даже в собственной комнате, не то что во дворце, ты носишься по коридорам среди ночи туда-сюда как у себя дома и донимаешь главного лекаря, словно у него больше работы нет, кроме как тратить на тебя обезболивающие и успокоительные настои. Почему сегодня ты столь несобран? Музыка звучит иначе, дрожит как последний на ветке осенний лист. Что опять произошло? Казуха опускает голову, признавая его правоту. Сегодня он и правда совершенно не настроен на музыку и не в силах достойно закончить даже короткую мелодию. Сын императрицы, человек, сидящий перед ним — тот, чья благосклонность вытащила его из тюрьмы, но обзавела множеством врагов, и делать врагом еще и его Казухе абсолютно не хочется. — Простите, — тихо говорит он. — Вовсе не желал вас рассердить. У меня… душа не на месте. Мне пытались навредить во сне, и теперь я не могу спать. Я боюсь, что живущие со мной… настроены не слишком благосклонно. Я не желаю ни с кем ругаться, — добавляет он поспешно, — однако, пока я нахожусь среди них, у меня не остается иного выбора, кроме как защищаться. В такой ситуации плохо получается сохранить душу музыки и играть так, как прежде. Его собеседник молчит так долго, что Казуха не знает, куда и деться от пронизывающего взгляда. Его не прощают, но и не отпускают восвояси, и совершенно непонятно, чего ожидать. Для расшатанного подозрениями разума это тяжелое испытание, и Казуха открывает было рот, чтобы спросить и поставить точку, но тот успевает раньше. — Я не вижу, так ли правдива эта искренность, однако прочие слуги, живущие с тобой, действительно тебя недолюбливают. Сёта признался, что совершил свои преступления из-за того, что ты часто грубил ему и… — Я ему не грубил! — восклицает Казуха, уставший от бесконечных наговоров. — Ни единого злого слова я не сказал ему до того, как узнал, что он сделал! Не знаю, кто распространяет эту наглую ложь, но я никогда даже не собирался ругаться ни с кем из них! — Замолчи! Кто позволил тебе меня перебивать? Казуха послушно замолкает, увидев яростный отблеск в синих глазах. — Еще раз откроешь рот без моего позволения — прикажу отрезать язык. Ты меня понял? Кивай. Получив кивок, Скарамучча немного успокаивается. Продолжает уже более мирно: — Мне все эти проблемы нужны не больше, чем тебе. Получишь отдельную комнату, однако не думай, что это как-то возвышает тебя над остальными — работать продолжишь как и раньше. Понятно? Казуха забывает кивнуть — настолько он ошарашен сказанным. Скарамучча отвечает на его изумленный взгляд гримасой, которую Казуха не может расшифровать. — А теперь уходи. Собирай вещи, Тома знает, куда тебя отвести. После сообщишь ему, чтобы зашел ко мне — я не желаю его видеть больше на этой должности. — Нет! — звук срывается с губ раньше, чем Казуха успевает его обдумать. Скарамучча поднимает брови с вежливым холодным интересом. Спрашивает вкрадчиво и мягко — но эта мягкость острее лезвия: — Господин хочет оспорить мои приказы? Действительно, ведь кто я, а кто вы. — Я не… Простите, я не это хотел сказать, — молчи, молчи, бьется в мыслях, но Казухе отвратительна даже мысль о том, что с ними будет кто-то, кроме Томы: доброго, привычного уже, заботливо-ворчливого Томы. Он говорит торопливо, пытаясь донести мольбу раньше, чем его заставят замолчать: — Я лишь… Тома заслуживает этой должности больше, чем кто-либо, клянусь, поверьте мне! Он очень вам верен, прошу вас, не поступайте так с ним! Он не поднимает глаз, осознанно желая выглядеть более покорным — Йоимия однажды говорила, что покорность вызывает у людей мысли о собственном могуществе и размягчает их, позволяя снисходительному милосердию быть рожденным ложным величием. Взгляд на коже ощущается хлыстом — он может представить, как вновь оказывается избит за свою дерзость, но Скарамучча, помолчав немного, утомленно вздыхает — звук, с каким родители смотрят на проделки своих беспокойных детей. — Какая очаровательная связь родилась меж вами за столь короткое время… Я помню, как на этом же ковре Тома на коленях умолял меня сохранить тебе жизнь, а теперь то же делаешь ты, — он скрещивает руки на груди, взгляд — что вес всего Тэнсюкаку на плечах Казухи. — Даже умри ты у моих ног, я все равно отдам приказ, а мои приказы не обсуждаются. Но… — выдержал паузу, заметно наслаждаясь чужими отчаянием и надеждой, — я назначу его на другую должность. Раз уж вы такие славные друзья, пускай он теперь прислуживает тебе. Слуга слуги — может, это станет для него хорошим уроком. У Казухи, напряженного и готового к худшему, невольно вырывается шумный выдох. Тома потеряет должность — но останется рядом и будет в порядке. Он обязательно будет в порядке. — Благодарю вас за великодушие, ваше высочество. — Еще одна твоя ошибка — и вы вместе пойдете на плаху. А теперь прочь с глаз моих. Тома молчит весь путь до новых покоев: поджав губы, с прямой спиной он шагает стремительно и размашисто, словно от чего-то убегает, и для Казухи стены сливаются в одну бесконечную линию. Внутри ворочается, разрастается колючими стеблями вина. Он крутит на языке слова извинений, бесполезные и холодные, глядя на то, как Тома отпирает двери, когда осматривает место, теперь принадлежащее ему одному: и светлые стены, и скрипучий деревянный пол, и отделяющая футон широкая ширма с заснеженными горными пиками — все теперь его. И никаких презрительных соседских взглядов, обжигающих спину ледяным огнем, никаких криков и споров, никаких драк. Хотелось бы быть уверенным, что и попытки навредить остались в прошлом, но отдельные покои — гарант больше покоя, нежели безопасности. В том же молчании они раскладывают малочисленные вещи. Казуха выглядывает в окно, выходящее в сад, щурится солнце, не скрывая улыбки, затем оборачивается к Томе — и радость гаснет, словно потушенный водой робкий огонек. — Не беспокойся, — говорит он, подходя ближе, — его высочество сердит, но долго это не продлится. Тома погружен в нерадостные мысли, и Казухе хочется хоть немного его утешить. — Ты преданный и умелый, никто не будет столь глуп, чтобы по собственной воле лишиться такого работника. И его высочество обязательно поймет, что в происходящем совершенно не было твоей вины. Я буду продолжать просить за тебя, даю слово. — Вновь захотел за решетку? — усмехается Тома, но в его глазах нет знакомого, столь привычного уже Казухе огонька. Он нервно крутит в руках резную чернильницу. — Даже не вздумай перед его высочеством упоминать мое имя, так ты его только разозлишь и уже на себя гнев накличешь. Молчи побольше, забыл мои советы? — Если бы я молчал, то в жизни не получил бы собственные покои. Так и остался бы там, — а однажды утром просто не проснулся, хочется сказать ему, но он сдерживается. Не время и не место таким разговорам — не сейчас, в столь важный момент. — Мои покои, — повторяет он почти шепотом, проходится пальцами по деревянному покрытию котацу в углу, представляя уже, как будет писать здесь стихи при свете лампы тихими вечерами. — Кому еще из них досталась такая милость? — Слухи пойдут сильнее. Держи себя в руках, не позволяй им все испортить. Казуха не слушает — обходит, касаясь стен, скользит пальцами по штрихам линий на ширме, пытается привыкнуть к месту, где проведет неизведанное количество времени. Свет за окнами рыжеет и выцветает, освобождая постепенно территорию стелющимся с земли туманным серым сумеркам. Пользуясь тем, что на сегодня он уже никому не нужен, он прощается с Томой до следующего утра и садится на дзабутон, придвигая к себе тонкую стопку хрустящих бумажных листов. Выводит первый иероглиф. Кисть дрожит на конце, отчего хвостик выходит толстым и неровным. Спящий архонт Молитвы не слышит. Справлюсь и сам. Постепенно он привыкает к своему нехитрому расписанию, и когда его не зовут в покои наследника играть на ночь, удивляется, но лишь пожимает плечами — мало ли, какие у того дела. Проходит три дня, затем еще два, и в начале новой недели, взволнованный происходящим, Казуха сам приходит к ранее ненавистным дверям. В конце концов, убеждает сам себя, таким образом я зарабатываю для отца деньги, а для себя некоторые привилегии, и терять благосклонность сейчас было бы крайне невыгодно. Он ожидает, нервно сплетая пальцы, пока Скарамучче доложат о его приходе. — Проходите, его высочество ждет вас, — говорит вышедший в коридор Такэси. Казуха, кивнув благодарно, проскальзывает внутрь. Свет от нескольких одновременно зажженных ламп заставляет его на мгновение потерять четкость зрения. Он опускает взгляд к ковру, успев различить лишь расплывчатую тень у стола. Говорит: — Ваше превосходительство. Тот молчит, словно ожидая продолжения. — Зачем ты пришел? — спрашивает наконец, и Казуха, проморгавшись, все же поднимает голову. Скарамучча действительно за столом: зарывшись в кипы бумаг, он даже не смотрит на Казуху, лишь кончик кисти дрожит, мелькая то тут, то там. — Вы долгое время меня не звали. Ваш сон… пришел в норму? — он и сам видит, что ничего подобного. Никогда ранее тот не выглядел таким измотанным — даже кожа словно выцвела. Или это тень так ложится? — Я могу играть вам, пока не заснете. — Не сегодня. Мне некогда спать, много работы. Мать вновь заперлась в своих покоях, а советники и Трикомиссия грызутся друг с другом, обвиняя во всех грехах. Если я не возьму дела Иназумы на себя, воцарится настоящий хаос, — Скарамучча тяжело выдыхает, поддерживая лоб ладонью, тусклая тень в дрожащем свете лампы, и впервые Казуха видит, настолько он еще юн. Старше его самого на сколько — три, четыре года? — но принадлежность к правящей династии уже опустила на острые худые плечи камень размером со вселенную. — Мой отец говорил, что ошибки, рожденные усталым разумом, исправить куда сложнее, чем ошибки от незнания, — он проходит к углу широкого стола, движимый любопытством, бросает взгляд на бумаги, покрытые вязью символов. Знакомое название отзывается изнутри волной дрожи. — Жители этой деревни не смогут выплатить налоги, — говорит, не сдержавшись, и в голосе недовольства больше, чем ожидалось. Он пытается исправить ситуацию прежде, чем сын императрицы успеет разгневаться, смягчает тон: — Простите за излишнее любопытство, но позвольте пояснить мои слова. Я слышал, что у них несчастливые времена: сначала жара уничтожила посевы, а не так давно началась эпидемия и слег скот. Если прошлые месяцы они еще могли спасать ситуацию за счет сельского хозяйства, то теперь, полагаю, там царит настоящий ад. Смеем ли мы позволить себе надежду на то, что Ее Превосходительство будет милосердна своим верным подданным? Скарамучча поднимает голову: волосы его встрепаны, в глазах усталая задумчивость. — Откуда тебе это известно? — Наша деревня не так далеко, мы поддерживали товарные отношения, — охотно отзывается Казуха. — Когда болезнь начала распространяться, признаюсь, мы испугались за свой скот, но архонты милостивы — беда обошла нас стороной. Тот хмыкает, зачеркивает что-то жирной чернильной линией, делает приписку. — Значит, помощь с сельским хозяйством… Что ж, я пошлю туда людей оценить ситуацию. — В деревне Конда, я слышал, умер единственный лекарь, не оставив учеников, и теперь там дети погибают в колыбели, а женщины с трудом разрешаются от бремени, оставляя часть выживших младенцев сиротами. Тень пробегает по чужому лицу — так быстро, что Казуха едва успевает уловить. — Вот как… Тогда отправим туда наших лекарей. Двух, думаю, должно хватить. Знаешь ли ты что-либо о деревне Хиги, что на Ясиори? Казуха задумчиво кусает губу, соединяя разрозненные осколки памяти в единую картину. Ему искренне хочется помочь — судя по виду, Скарамучча просидел за этими бумагами несколько суток. — Слышал от слуг оттуда… В деревне много водоемов и раздолье для рыбаков, однако, если мои знания верны, местные власти единолично распоряжаются и правом рыбачить, и большей частью улова. Столь явная дерзость… — ... бросает тень на правительство Иназумы и может стать началом бунта, — заканчивает тот, кисть в его руках дрожит, перелетая со строки на строку. — С этим стоит разобраться незамедлительно. — Могу ли я задать вопрос? — Спрашивай, — согласие слетает с губ так быстро, словно Скарамучча и вовсе не раздумывал над ответом. Казуха засчитывает это себе как победу, но расслабляться нельзя: с той же быстротой, как приобрел, он может это внезапное расположение потерять. — По поводу деревни Косэки на острове Сэйрай. Она была сожжена несколько лет назад, жители, потеряв имущество, вынуждены были искать себе новое место, а территорию заняли ронины, кайраги и похитители сокровищ, представляющие опасность для соседних поселений и путешественников. Я лишь хотел узнать у вашего высочества… есть ли у жителей надежда в будущем вернуться домой? На этот раз молчание длится дольше. Казуха даже начинает думать, что поспешил и ответа не получит вовсе, когда Скарамучча все же отвечает. — Моей матери не единожды сообщали, что там промышляют разбойничьи группировки, — медленно говорит он, откладывая исписанный свиток в сторону и придвигая к себе новый, чистый, — однако, судя по твоим словам, она не отнеслась к проблеме серьезно. Я ничего не могу сказать сейчас про восстановление Косэки — без одобрения императрицы Трикомиссия не станет заниматься этим вопросом, — однако поручу комиссии Тэнрё разобраться с безопасностью границ в той территории. Он ловит на себе взгляд Казухи, читает в нем сомнение, но вместо открытого недовольства лишь кривит рот. — Я контролирую исполнение своих приказов самолично. — Прошу прощения, если случайно оскорбил вас, — Казуха опускает голову, скрывая слабую улыбку. Тот лишь машет рукой и склоняется над бумагой. — Разомни мне плечи. Не жалей сил — они словно в камень обратились. И рассказывай дальше все, что знаешь. Казуха все же вынуждает его сделать несколько перерывов, наигрывая легкие мелодии, но они сидят за работой до глубокой ночи: непроницаемая чернота неба тускнеет, теряя звезды, когда Казуха больше не может скрывать свою сонливость и зевает, прикрыв рот рукой. Скарамучча потирает глаза, потягивается, бросая на него взгляд из-под ресниц. — Ступай к себе. Ты сегодня был крайне полезен, завтра получишь причитающуюся награду. В этот же момент, почти заглушив его слова, в двери стучат — коротко, неуверенно. Снаружи звучит голос Такэси: — Ваше высочество, вы уже спите? — Нет. Говори. — Пришел господин Тома. Спрашивает, может ли сопроводить в покои господина Каэдехару, или… он остается на эту ночь с вами? Казуха поспешно поворачивается в сторону окна, скрывая разлившееся по коже смущение. Даже Скарамучча, кажется, озадачен: прочищает горло и молчит несколько мгновений, словно подбирает слова. — Пускай ждет, — роняет, наконец, он и кивает на двери — молчаливый приказ. Казуха кланяется, не опуская взгляда, желает доброй ночи и выходит, из освещенной комнаты ныряя в коридорный полумрак. Тома стоит, прислонившись к стене, и, увидев его, тут же дергается навстречу. — Почему так долго? Надеюсь, ты не утомил его высочество? — Скорее, его высочество утомил меня, — зевает Казуха и послушно идет следом. — Но если все, сказанное сегодня, воплотится, то выйдет так, что я за один день сделал для нескольких деревень Иназумы добра больше, чем императрица за несколько последних лет. — Замолчи, архонтов ради! — шикает Тома, дергает его за рукав, словно ребенка непослушного, затем оглядывается по сторонам. — Ума лишился говорить такое посреди дворца, да еще и так близко от господских покоев? Тут слугам только волю дай — тут же наперегонки понесутся докладывать её величеству, чтобы выслужиться. — Может, хоть тогда она немного одумается? — шепчет Казуха в ответ, хмурясь. — Почему его высочество делает всю работу за нее? Ты его видел? Покойники и то краше, что вообще происходит? Тома вздыхает и легонько подталкивает его в спину. — Давай хотя бы не здесь. В молчании они пересекают большую часть пути, и говорить Тома решается лишь в крыле для слуг, убедившись для начала, что в коридоре они одни. — Ее Превосходительство иногда… замыкается. Перестает участвовать в государственных делах, запирает двери в покои, впуская лишь свою доверенную служанку и госпожу Великую Жрицу, и несколько дней не видит света. Никто не знает, как она проводит эти дни уединения, чем занимается, однако после возвращения Ее Превосходительства, говорят, какое-то время сохраняет добрый настрой. В такие дни многие члены Трикомиссии только и вьются вокруг нее, выпрашивая милости для себя и своих кланов. — Странное поведение для правительницы столь обширных земель, — отмечает Казуха. — Вместо того, чтобы помогать своим подданным, она бросает их на произвол судьбы. Почему так? — Его высочество ничего не говорил по этому поводу? Казуха пожимает плечами — даже спроси он сам, лишь наткнулся бы на недовольный взгляд и требование замолчать. — Он вообще не слишком разговорчив. Тома хмыкает, словно такого ответа и ждал. — Я знаю лишь слухи, что ходят по дворцу: мол, императрица уходит в затвор, как только в Иназуме начинаются проблемы. Ты, вероятно, слышал про засуху, пронесшуюся по землям не так давно? Казуха вспоминает волнения в родной деревне: все были уверены, что это кара архонтов за прегрешения, едва ли не конец света, ведь, потеряй они посевы и деревья, большая часть населения осталась бы без пропитания. — К счастью, мою деревню она затронула лишь частично, — отозвался он. — Но некоторым повезло куда меньше. К чему ты клонишь? — Засуха, — Тома загибает пальцы, — наводнения на Ватацуми, густой туман на Цуруми, пожары в Татарасуне. Тяжелое время настало, но это не впервые, и люди шепчутся, что как только начинаются беды, её величество запирает двери и выходит лишь когда они прекращаются. Мол, она молится за благополучие Иназумы целыми сутками, и благодаря этому Электроархонт прощает нам наши грехи и возвращает благоденствие. Казуха фыркает, пытаясь вложить в этот звук все свое недоверие. Пока это напоминает лишь побег от реальности и ответственности — и сбрасывание этой самой ответственности на чужие плечи. Сейчас он в полной мере понимает объем работы, нависший над Скарамуччей: практически в одиночку решать последствия множества катаклизмов на разных концах империи, должно быть, и вправду непросто. — Так говорят, — напоминает Тома, кивая страже — за разговором они незаметно подошли к дверям его покоев. — Это всего лишь слухи, не более. В любом случае, все беды рано или поздно заканчиваются, так что не стоит беспокоиться. Доброй ночи. — Доброй ночи, — эхом отзывается Казуха, и позже долго еще переворачивается с бока на бок, барахтается в трясине мыслей, пытаясь заснуть. С того дня что-то меняется: медленно, но ощутимо. Разговоры в мягком дрожащем свете тянутся дольше, голос Скарамуччи звучит мягче, а Казуха может сидеть на подушках у его стола, листая лежащие на краю книги, и читать вслух наиболее заинтересовавшие его моменты. Теперь он больше поет, подыгрывая себе на лютне, нежели играет, и часто песни складываются на ходу: о вишнях, сбрасывающих свои лепестки, о кораблях, покидающих порт ради далеких берегов, о печалях деревенских девушек, желающих найти достойного супруга. К концу месяца ему позволяют входить в библиотеку, и Казуха, коротая там свободные вечера, немного жалеет, что не может увидеть выражения лиц впервые услышавших об этом бывших соседей по комнате. При встречах в коридорах они просто проходят мимо, не глядя даже, словно он пустое место, и он отвечает тем же, безмолвно давая добро на взаимное игнорирование. Единственные исключения — Дзиро и Минато, чью работу по договоренности Казуха берет на себя, редкие встречи с братом которого остаются единственной ниточкой, соединяющей Казуху с домом. — Ты мне не нравишься, особенно после ситуации с Сётой, — честно говорит Минато, и Казуха уважает эту честность. — Я уверен, что ты не так прост и смирен, каким хочешь казаться, и не желаю иметь с тобой никаких отношений, кроме деловых. Но пока ты платишь мне причитающуюся долю, я буду беречь наш общий секрет. Библиотека огромна настолько, что первые несколько раз Казуха теряется. Лабиринт шкафов под вуалью оседающей пыли ведет его в неведомые глубины, а ряды книг кажутся одинаковыми и бесконечными. Лишь проведя в их компании несколько часов, выбравшись на звуки шагов и голоса потерявшего его Томы, он учится различать их, ориентироваться по корешкам: после «Легенды о разбитой алебарде» нужно повернуть налево, мимо «Рассказов с улицы Токи» пять шагов до перекрестка и направо, а «Коллекция Бякуякоку» в четырех из пяти томов знаменует скорое появление подушек, где можно передохнуть и погрузиться в выдуманный кем-то мир, пока не донесутся издалека голоса: пора готовиться ко сну и встречать новый день. — Теперь ты поешь мне сказки? — насмешничает Скарамучча. Казуха лишь улыбается в ответ: знает, видит по взгляду, что тому нравится, ведь Скарамучча любит искусство и поэзию так же сильно, как и он сам. Однажды Казуха даже удостоился чести прочесть его стихи. Почти детский гордый восторг, мелькнувший в глазах наследника, услышавшего искреннюю похвалу, до сих пор хранится в глубинах памяти. — В сказках можно забыть о тревогах настоящего. — Некоторые довольно грустные. Прекрасное кончается смертью и слезами: это ли не реальность? Казуха опускает взгляд, поглаживает лежащий перед ним лист, наполовину заполненный мелким почерком. Песня про самурая, прошедшего через войну с верой в скорое воссоединение с любимой, должно было окончиться счастьем, но сквозь пальцы протянулась его гибель. — Ночь придет и луна взойдет, ты на бой, простившись, отправишься вперед… — напевает он, сворачивая лист. — Иногда смерть — это путь в еще более прекрасную жизнь. Давайте я лучше спою вам про хитрую лисицу, обманувшую бога? Скарамучча поднимается на ноги, и резкость его движений заставляет Казуху напрячься. — У меня есть другая идея. В детстве я представлял себя путешественником, который скитается, не имея цели, стремясь лишь к красоте и удовольствиям, но это был путь, ограниченный окружившими Иназуму водами — у меня не хватало смелости преодолеть их и позволить разуму заглянуть дальше. Пока тетя не подарила кое-что. Он освобождает часть стола, убирая книги и свитки, затем раскатывает на нем свернутую в рулон и стоящую обыкновенно в углу карту и манит Казуху к себе, приглашая встать рядом. Карта похожа на одеяло из разноцветных лоскутов: мелкие названия потускнели и подстерлись, черные нитки дорог оплетают эти лоскуты, сшивают вместе в единое целое. Казуха не может свести с нее глаз: он чувствует себя так, словно парит над облаками. — Я никогда не осознавал столь ясно, насколько же мала Иназума по сравнению с остальным миром, и насколько же мы одиноки на самом деле, спрятавшись где-то на краю, пока не увидел эту карту. Мне тогда было, кажется, семь — и она стала для меня озарением. Потоком свежего воздуха — и причиной многолетней тоски. Смотри, это Мондштадт, — Скарамучча очерчивает границы, царапает ногтем точку на отделенном водой с трех сторон острове, произнося певуче и зачарованно сложное слово с чужих берегов. Казуха шепотом повторяет, запинается и повторяет снова. — По легендам, земля Анемоархонта. А это его столица, свободный город. Говорят, у них нет правителя и люди проводят дни в празднестве. — Как такое возможно? — спрашивает Казуха с искренним удивлением. Для иназумцев слово правителя — закон, который никто не смеет оспаривать, дорога, прокладывающая путь в будущее. Жить без императрицы и Трикомиссии — все равно что жить без сердца и с пустой головой. — Они не воюют за власть? Не устраивают хаос? Как они регулируют свой труд без чьего-либо контроля? Такой маленький город, думает он со странной нежностью, переводя взгляд на Иназуму, словно бы расколотую пополам. Как он существует до сих пор? — Хорошие вопросы. Послы не очень понимают их, а я, в свою очередь, не слишком понимаю их ответы. Боюсь, наш менталитет слишком отличается. — А здесь? — Казуха тыкает на территорию, отмеченную на карте приятным тепло-золотистым светом: такой исходит от лампы в ночи, от печи, пылающей жаром. — Здесь что? — Лиюэ и ее знаменитая на весь мир Гавань. В королевстве торговли мора рождается словно в большом сердце и растекается по венам- торговым путям — в остальные страны. Казуха не сдерживает улыбки. — Как поэтично. Вы сами это придумали? — Только что, — гордо отзывается тот. — Что-то подобное говорил мой наставник, но это звучало слишком уныло. Я перефразировал. — Вы были в Лиюэ? — Маленьким. Ничего не запомнил, кроме бесконечной суеты и шума. Смотри, — он наклоняется над картой, словно пытаясь перевести тему, проводит пальцем по коричневой линии, — здесь проходит крупнейший торговый путь из Лиюэ в Сумеру, а далее через Фонтейн и Натлан вплоть до самой далекой Снежной. Проехать по этой дороге — мечта моего детства. Я долго пытался уговорить маму отправить меня в Сумеру на учебу, но, увы, не получил желаемого — она боится отпускать меня даже за пределы дворца, куда уж там чужая страна. — Я бы очень хотел побывать в этих местах, — Казуха представляет, рисует перед глазами свободные ветра Мондштадта, множество парусов в море у порта Лиюэ, улицы, заполненные лавками — наверное, в торговом королевстве можно найти что угодно! — зелень бесконечных лесов Сумеру, изящество архитектуры Фонтейна… Сейчас, глядя на раскинувшийся перед ними на бумаге огромный, бескрайний мир, полный чудес и загадок, он как никогда чувствует себя чужим в этом душном ненавистном дворце, псом на привязи императрицы, одним из множества в задыхающейся Иназуме. — Как, должно быть, счастливы те, кто могут сделать это. Скарамучча смотрит на него, и этот взгляд кажется уязвимо-открытым. Удивительно теплым. — Кто знает, — говорит он тихо, — может, когда-то и тебе удастся.