Обнаружил солнце

Казуха чихает, не открывая глаз, балансируя на тонкой границе между чудесным сном и реальностью раннего утра, где Тома сдергивает с него одеяло с варварской жестокостью. Затем чихает еще раз — что-то раздражающе щекочет кожу под носом. — Что… — бормочет он, разлепляя веки. Моргает несколько раз, даже щиплет себя до боли — однако это, похоже, не сон. — Что происходит? Тома отводит руку с зажатым в пальцах цветком — его запах все еще стоит у Казухи в носу. На груди лежит перевязанный синей лентой букет — пять еще немного влажных от росы бутонов, и Казуха несколько мгновений смотрит на них, пытаясь понять, не сон ли это до сих пор. — Цветы? Я умер? Тома прыскает и бросает шестой цветок ему на колени. Казуха, сонный и рассеянный, осторожно оглаживает нежные белые лепестки. — Ты — определенно нет, а вот о садовниках и флористах я бы так не сказал. Слышал, его высочество довел их едва ли не до истерики. Он сталкивается с непониманием в устремленном на себя взгляде и поясняет: — Большая часть сортов во дворце привезены из-за моря, смотрители имперских садов ради них готовы убивать. — И что редкий сорт из-за моря делает у меня в покоях? Слишком странно для награды, слишком странно для подарка. Загадка? Они с Томой обмениваются задумчивыми взглядами. — Вот позже и спросишь у него сам, — велит тот наконец, хлестко бьет по плечу стеблем. — Поднимайся, хватит спать, у нас много работы. Ты все еще служишь во дворце, не забывай об этом. — Разве, — спрашивает Казуха позже, закалывая волосы, норовящие выскользнуть меж пальцев, пока Тома споро, словно играючи, убирает его постель, — человек, в чьих покоях находится столь ценный дар от повелителя, не становится на уровень выше остальных? Тома смотрит на него через плечо тепло и насмешливо. — Официально другой должности наш господин тебе не давал, так что ты до сих пор слуга — и должен выполнять работу слуги. Понятно я выразился? — Вполне. — Вот и славно. Готов? Люди, говорил Тома, удивительные существа, способные подстраиваться под условия так, как не каждое животное сможет. Он оказывается прав. В очередной раз. Время течет своим чередом, постепенно недовольство новых работников своей судьбой стихает и тает, меняясь на смирение и безразличие. Немалую роль в этом играют таинственные пропажи недовольных, публичные порки и казни, без слов показывающие — в этом месте вы своей жизнью более не распоряжаетесь. Казуха тоже старается. Раньше остальных он осознает: если не получилось выстроить взаимовыгодные отношения с бывшими соседями по комнате, значит, следует сосредоточиться на куда более важных фигурах. Работая на кухне, он становится постоянным слушателем историй главного повара, страдающего от нереализованного желания с кем-либо поговорить, и теперь получает тайно дополнительные порции еды; главная швея после того, как он ненавязчиво делает ей несколько словно бы случайных комплиментов, предлагает сшить одежды, которых больше, он уверен, ни у кого их слуг нет. Тома дает полезные советы, ниточкой связывает части головоломки воедино и знает все пути, его помощь особенно неоценима: так, по просьбе Казухи он передает госпоже главной жрице мисочку жаренного тофу, украшенного соусом и тонкими кусочками рыбы, сопровождая это словами благодарности, и чуть позже в коридорах Казуху находит, вылавливает, словно рыбу из мутных вод, юная девушка в одеждах жрицы, протягивая на раскрытых белых ладошках маленький изящный омамори. — Госпожа верховная жрица желает вам удачи во всех делах, — говорит она, не поднимая глаз, после чего кланяется и исчезает так же быстро, как и появилась, оставляя его в растерянности. Омамори Казуха прячет за отворотом, рядом с медальоном, и надеется, что мир духов действительно поможет ему в нужный час. Все это, несомненно, приятно и полезно: налаживать связи, раздавать по крошкам доброту, опутывать коридоры дворца своим незримым присутствием, но главной целью Казухи во дворце всегда остается человек, скрытый за стенами, дверями и собственным положением, окружившим его твердым панцирем: только тронь — и разразится гром. Казуха отколупывает от панциря по кусочку, ломая ногти, царапает терпеливо, невзирая на электрические разряды, и постепенно — очень-очень медленно — стена, разделяющая их, становится тоньше. — Конюшня, — говорит Минато, щурясь. Солнце заливает коридор, золотит пыль и стены. Казуха любит эти моменты — за решеткой надежда вновь увидеть солнечный свет была хрупка как стекло. — Помощник конюха сломал ногу на днях, объезжая нового коня. Меня отправили помогать убирать за ним. — За конюхом? — насмешливо интересуется Казуха. Минато раздраженно скалится: — За конем. Надеюсь, он и тебе чего-нибудь сломает. Казуху не особо пугает подобное задание: в деревне они не единожды устраивали скачки, а он какое-то время даже подрабатывал на конюшне в поместье Хийраги. В те дни Тисато внезапно воспылала любовью к лошадям и постоянно приходила проведывать их, но приближаться боялась, немотря на все его уверения в ее абсолютной безопасности. Вместо ответа на колкость он говорит: — Завтра мне нужно увидеть твоего брата. Минато оглядывается, убеждаясь, что никто не подслушивает, и склоняется ближе. Казуха чувствует исходящий от него горьковатый запах мыла. — Там же, под лестницей. Время скажу позже. — Понял. Для двух последних встреч они нашли удобное место, скрытое от глаз — даже если кто-то в момент передачи денег пройдет мимо, ничего не увидит за лестницей и статуей двух рыб. Пока нареканий к работе Харуто у Казухи нет; каждый раз он немного меняет шифр, но всегда получает верный ответ, потому поводы отказываться от своего обещания выполнять по дворцу чужую работу у него отсутствуют — и Минато этим безбожно пользуется. Увлеченный размышлениями, Казуха слышит это в последнюю минуту и вовремя успевает затянуть растерявшегося и даже не сопротивляющегося Минато в закуток за углом. Мимо под стук каблуков проходит процессия: белокурая леди в алых, словно кровь, одеяниях, и две ее служанки — одна ближе, ступая шаг в шаг, другая чуть позади, не поднимая глаз. Казуха задерживает дыхание. Встречаться с Розалиной лицом к лицу ему хочется меньше всего. В воспоминаниях все еще свежа боль от плети, которой она игралась словно злобный ребенок, закрыв глаза, он может вспомнить ее надменное лицо — и ненависть, тлеющая изнутри углями, раскаляется добела. Впрочем, он может признать, что, вероятно, даже немного опасается ее, ведь человеческая ненависть — одна из самых коварных и разрушительных вещей в мире, особенно если этот человек по статусу куда выше и имеет больше возможностей тебя уничтожить. До них доносится лишь обрывок разговора — глубокий голос отскакивает от стен, разносится от окна до окна, и им некуда деваться, кроме как слушать: — Как еще это можно объяснить? Сколько я пережила с моим господином, гнев его терпела, печаль утешала, сердце держала в руках, а теперь что же? Где это счастье обещанное? Подумать только! — Не отчаивайтесь, госпожа, — отвечает ей льстиво одна из служанок. — Вас в сердце его высочества никому не заменить. Вы его главная возлюбленная, его будущая императрица, это все знают. Те, кто считали иначе, давно плавают в морских водах за стенами дворца. Казуха сглатывает, обращаясь в слух. Стук каблучков замирает в некотором отдалении, Розалина вздыхает. Он может представить, как она царственным жестом взмахивает рукой, словно отгоняя назойливую муху. — Даже не вспоминай о них. Эти ничтожества — лишь утолить его страсть на одну ночь, игрушки, не стоящие и упоминания. Никому из них он не дарил обожаемые цветы своей тетушки, даже меня за попытку сорвать ту прекрасную мондштадскую сесилию отчитал как ребенка и отказал во встречах на целую неделю, а ведь прекрасно знал, что это цветок моей родины, мой любимый цветок! И что же я увидела сегодня? Кому несли эти цветы? Думаешь, я не догадываюсь? Ее голос дрожит, и на мгновение Казуха даже чувствует жалость к этим страданиям. Но жалость тает, развеивается песком по ветру, стоит ей вновь заговорить, и на этот раз голос тверд и холоден. — Будь уверена, Людмила — я лучше умру, чем оставлю это так. А ты будешь держать язык за зубами, поняла? — Да, моя госпожа. — Все станет так же, как раньше. Этот глупец еще не понял, с кем имеет дело… Идем, мне нужно в сад. Очень душно здесь. — Вы просто перенервничали, моя госпожа… Голоса стихают, пока они удаляются по коридору. Казуха прижимается виском к стене, выдыхая устало: стоило лишь ощутить крупицы спокойствия, научиться вновь расслабляться во сне — и теперь все усилия растоптаны изящными заморскими туфельками белокурой леди, что объявила его своим врагом. — Госпожа… — бормочет Минато, про которого он уже успел позабыть. Глаза его — все равно что взгляд пса, встретившего любимого хозяина; взгляд поэта, увидевшего нечто прекрасное. Казуха чувствует, как тревога сковывает сердце. Если вступить с Розалиной в открытое противостояние, далее на помощь Минато определенно можно будет не надеяться. Не мог ты, думает он уныло, найти себе другой объект для подобной восторженности? Но вслух этого, разумеется, не говорит. На этот раз Минато, сам того не зная, даже оказывает некоторую услугу — для работы в конюшнях Казухе позволяют выйти на задние дворы. Спускаясь по лестницам, он чувствует, как спину буравят взгляды стражи, и на мгновение ловит себя на мысли перегнуться через перила и сделать всего один толчок, который никто не успеет предотвратить. Отец, напоминает он себе раньше, чем эта крохотная искра разгорится внутри в пожар; отец ждет меня дома. Эти люди не заслужили такой победы. Сжав зубы, он поправляет оби и ускоряет шаг. Конюшни представляют собой несколько пристроек, стоящих на небольшом расстоянии друг от друга и отделенных от тренировочной площадки и основной части заднего двора высоким забором. Даже воздух здесь другой: тяжелый, пахнущий травой, сеном и лошадиным потом — словно он вновь в полях своей деревни, на свободе от давящих дворцовых стен. Мимо носятся конюхи, все сплошь молодые юноши, крепкие и коренастые. Никто не обращает на него внимания, и Казуха чувствует себя чужим в этом отлаженном годами механизме. — Эй, ты, — зычно кричат неподалеку. Он невольно вздрагивает и оборачивается. — Да-да, ты. Из-за деревянных дверей выглядывает лицо смуглого бородатого мужчины в возрасте. Их взгляды встречаются — Казуха понимает, что окрик предназначался ему, и спешит навстречу, чувствуя, как проминается под подошвами гета рыхлая земля. — Чего бездельничаешь? — не размениваясь на приветствия, тут же пеняют ему. — Это тебе не базар, нечего тут разглядывать. — Я из дворца, — решив, что мужчина просто перепутал его с кем-то из своих работников, объясняет Казуха. Тот фыркает точно лошадь, потирает бороду. Потом от него пахнет так, что кружится голова: кисло и терпко. — Прислали помочь. — Да ты посмотри на себя! Не могли кого покрепче прислать? Что за глупцы работают в этом вашем дворце! — Я уже имел дело с подобной работой, — почти оскорбляется Казуха. — Я родом из деревни, думаете, коня испугаюсь? Конюх смотрит на него долгий десяток секунд, скользит хмуро-оценивающим взглядом, затем ухмыляется, и Казуха не ожидает от этой ухмылки ничего хорошего. — А кто сказал, что тебя до них допустят? — говорит тот наконец. — Какой шустрый… Сначала убери навоз, грабли в углу. А потом уже посмотрим, можно ли тебе дело поприятнее доверить. Ну, чего стоишь? За работу, за работу! Он выходит из тени конюшен, поглощенный утренним солнцем, лучами запутавшимся в бороде. Казуха вздыхает, затягивает покрепче узел на волосах и заглядывает внутрь пристройки. В конце концов, это не худшая работа, которую он когда-либо делал. Внутри пахнет пылью — кажется, тут хранятся инструменты и рабочие отдыхают в свободное время. У стен сгружены коробки, покрытые тканью; сидя на них, несколько ребят прекращают разговор и бросают на него полные любопытства взгляды. Казуха приветственно кивает, получив такие же кивки в ответ, взглядом находит грабли. — Эй, еще кой-чего, — говорит за спиной конюх. Дождавшись, пока он обернется, показывает на широкие ворота с металлическими узорами по краям, дальние ото всех. — К тем даже не вздумай приближаться — эти кони господские, одна подкова стоит дороже, чем вся твоя жизнь. Все, теперь точно за работу, чему смог — тому научил. Да вы меня ничему не научили, хочется сказать Казухе, но он лишь бросает на запретные ворота последний взгляд и ныряет под навес древесной крыши. Пока руки машинально двигаются, загребая терпко пахнущий навоз, мысли у него уходят совсем в другом направлении, подальше от дворца и всего, что с ним связано. Он вспоминает тусклое солнечное золото, льющееся сквозь ставни конюшен Хийраги, как Тисато, ойкая, подбирала ткани юката, ступая по вычищенным доскам так осторожно, словно они могли провалиться. Как приходил к вечеру отец, бормотал о чем-то с дедушкой Синнодзё — единственным мужчиной, оставшемся в поместье в отсутствие господина Хийраги, и предпочитающим часами напролет блуждать по двору полупрозрачной от старости тенью, — а затем звал Казуху, и они вместе под наливающимся закатом небом возвращались в дом, знакомый до последней половицы. Может, корову завести, то и дело предлагал отец, но Казуха возражал, уверенный, что на корову у них вряд ли найдется место и время. Сейчас он понимает, как хотелось в глубине души отцу позаботиться о ком-то кроме него, уже выросшего и рано узнавшего о самостоятельности. Купи корову на те деньги, что я высылаю, отец, думает он с неизбывной тоской. Пускай хоть она тебя не оставляет. Он переходит из одной конюшни в другую, пачкая руки и пропитываясь запахами: волосы уже давно растрепались из узла и пряди падают на глаза, длинные штанины хакама приходится задирать до неприличия. Лошади негромко всхрапывают в стойлах, словно переговариваются друг с другом, и без возражений позволяют ему погладить себя по теплым мордам. — Такие же пленники, как и я, — бормочет Казуха, скользя пальцами в мимолетной ласке по гриве. — Ничего, ничего, скоро все мы познаем свободу. Тени становятся длиннее, пока солнце постепенно отдает краски, погружаясь в вату облаков, и когда он заканчивает, тяжело опираясь о древко грабель, главный конюх, оценивающий работу, распахивает двери и выскакивает наружу. — Отлично поработал, парень, — говорит, хлопая Казуху по плечу тяжелой рукой. — Сразу видно — не новичок, не соврал. Пойди, отдохни. Потом покормишь их — и свободен. Один из рабочих впервые подходит к нему, когда он увлеченно кормит одного из обитателей конюшни: конь черный настолько, что даже отблески солнца, проникающие сквозь окна и щели, теряются в его шерсти, и смотрит умными, понимающими глазами, когда берет угощение с ладони. Юноша топчется неподалеку около минуты, затем подходит и протягивает яблоко. — Меня зовут Ваиль. Тебе понравился Рико? Голос его звучит неуверенно. Казуха принимает подношение и чуть отодвигается, когда конская морда утыкается в ладонь и аппетитно чавкает. — Я Казуха. Так его зовут Рико? Какое… нежное имя. — Он очень добрый, хоть и выглядит опасным. Хочешь прокатиться? — спрашивает Ваиль довольно дружелюбно. В голосе — легкий южный акцент, темные глаза на простом шелушащемся лице вечного слуги поблескивают оливками, и Казуха чувствует к нему странное расположение. — Хоть подвигается, а то жалко их… Стоят тут. Мы иногда так делаем, их выгуливаем, хоть главному конюху это и не особо нравится. — Это потому один из вас ногу сломал? — любопытствует Казуха. Ваиль скисает. — А, так все уже знают? Ну, он сам виноват, покрасоваться хотел. Так что, будешь кататься или нет? Он почти позабыл это ощущение. Сжимая коленями гладкие горячие бока и чувствуя, как под седлом покачивается конская спина, он вновь погружается в воспоминания как в воду. Хочется перейти на галоп, заставив всех разбежаться, вырваться наружу, за стены, помчаться наперегонки с ветром по полям навстречу дому — но жаль доброго коня, которого наверняка застрелят еще у ворот. Потому, сделав десяток кругов, он спешивается, передавая поводья в руки терпеливо ждущего Ваиля, и поворачивается лицом к подоспевшему главному конюху. — Ну что это такое? Кто позволил? — А кто-то запрещал? — невинно интересуется Казуха. Ваиль прячет улыбку в уголках губ, еще раз кивает ему напоследок и скрывается в конюшне вместе с Рико. — В любом случае, работа выполнена. Есть еще указания для меня? Ему не хочется возвращаться во дворец, даже если это означает выслушать тысячу проклятий от конюха. Однако тот ругаться не спешит — лишь ворчит что-то в бороду и взмахивает рукой. — Все, все, убирайся. Не маячь перед глазами. Если еще придется, то приходи, работы тут много. Тома встречает его, вернувшегося во дворец, на этаже, и тут же меняется в лице. — Архонтов ради, ты что, в навозе искупался? — ахает, отшатываясь, и почти бросает в Казуху стопкой одежды, что держит в руках. — Сейчас же в бани! Не стыдно в таком виде по дворцу разгуливать? Тебя через два часа его высочество ждет у себя, так что поторопись, нужно еще волосы твои в порядок успеть привести! Казуха может представить, что из себя представляет: запах конюшен, следы грязи на одежде, встрепанный и неаккуратный — такой, каким и должен быть деревенский житель в глазах холеных дворцовых. Охранники морщат нос и отходят, уступая дорогу, встреченные по пути девушки в простых одеждах хихикают вслед — а ему хочется засмеяться, броситься по полю, как это было раньше, упасть в траву, пачкаясь еще больше, а затем скинуть одежды и нырнуть в холодные речные воды с обрыва, чтобы дух вышибло, а кончики пальцев коснулись песка на дне. За часы, проведенные на конюшнях, он словно впитал в себя кусочек дома, и тоска взвивается колким вихрем в груди с новой силой. Скарамучча раздраженно смотрит на чернильную каплю в углу. Казуха непозволительно задерживается. Даже когда слуги приносят ужин и сервируют котацу, его все еще нет, и это отзывается изнутри каким-то почти обиженным раздражением — словно у ребенка, чей друг обещал прийти на день рождения, но так и не пришел. Когда Такеши стучит и возвещает о посетителе, за окном закат разливается алым, отбрасывает теплый рыжий свет сквозь тонкую бумагу. Скарамучча откладывает пергамент и потирает переносицу, чувствуя, как ноют неприятно плечи и шея от длительной работы. — Впусти, — велит он. Такеши кланяется, придерживает учтиво створку, сквозь которую взвивается алое пламя. Розалина всегда одевается в красное с тех давних пор, когда задала ему вопрос о предпочтениях. Она умела угодить, сохраняя при этом свою стать. Это когда-то в ней Скарамуччу и зацепило — даже босая, в лохмотьях, скованная клеткой, она смотрела словно сверху вниз. — Мой повелитель, — говорит она певуче, склоняя голову — диковинный цветок в его саду, небо, залитое кровью, в ее глазах. — Увидела вас — и мое сердце вновь познало покой. — Оставь эти речи, — обрывает он, протягивая руку. Розалина вскидывает взгляд, улыбается краем губ, без слов принимая приглашение. Ткань шуршит, пока она обходит стол, опускаясь ему на колени и обвивая руками шею. Скарамучча склоняется ближе, втягивает воздух — тонкий аромат шелковицы исходит от кожи и волос. Шелковица — аромат страсти, говорила когда-то Мико много лун назад, когда он перебирал склянки на ее столике. Он с трудом скрывает усмешку. — С какой целью ты пришла? — Я не могу просто увидеть вас? Она бросает взгляд на накрытый котацу, каменеет под руками. Говорит тихо: — Вы ждали… не меня. Не я должна была прийти к вам сегодня, верно? — Я собирался ужинать, — отзывается он ровно, не планируя ни скрывать, ни, тем более, оправдываться. Две пары приборов говорят лучше слов. Розалина разворачивается так резко, что он отшатывается, на секунду позволив себе слабость испугаться собственной наложницы. В ее глазах — гнев и горечь вперемешку с надеждой, но это не отзывается внутри ничем. Я имею право, напоминает он себе, делать то, что посчитаю нужным. Все вокруг могут либо смириться, либо умереть. — Неужели вам столь опротивело мое присутствие, что вы впустили в свою постель этого… мальчишку! Скарамучча позволяет себе изумленную улыбку — острую как нож. Почти злую. — А ты взялась указывать мне, что делать? Сжимая чужую талию почти до боли, он вглядывается в лицо, потерявшее краски — прекрасная картина, созданная природой. Она вскакивает с колен, сжимает губы, глубоко дышит, прижимая к груди подрагивающие руки — эта картина нравится ему еще больше. — Значит, это правда? Вы предпочтете мне деревенского дурачка? Ваше высочество, не позвольте себе совершить подобную ошибку! Скарамучча не спорит, следит за ней с весельем — ждет, что еще она предпримет, обманывая саму себя. — А ты сама не из деревни на границе Мондштадта ли родом? Уж тебе ли стыдить кого-то за происхождение. Он помнит, как встретил ее пленницей в работорговческой клетке: кто мог подумать, как быстро рабыня сумеет возвести себя до госпожи, пользуясь лишь его желанием. Он позволяет мелочи, глядя сквозь сомкнутые веки на ее попытки возвыситься в раболепных глазах слуг, но до важного не допускает, ловко сдерживая чужие амбиции. С каждым годом этих амбиций становится все больше, но она слишком преданна — и слишком влюблена, чтобы оказаться полностью лишенной его поддержки. — Он читает вам стихи и поет песни, говорят, — ее голос звучит вкрадчиво, словно они просто обсуждают погоду за окном. — Я тоже умею. Я вам сама спеть могу, только попросите. Ничего особенного нет в его игре, моя любовь песню моего сердца вам подарит. Все, что он может, я в сто раз лучше сделаю. Скарамучча встает, одергивая полы одежд. Кожа под пальцами белая и прохладная: узкий подбородок, алая краска на губах. Она поднимает голову, подчиняясь, смотрит в глаза, чуть щурясь. — Все, что он может, говоришь? Он отходит к изящно расписанному горшку, гладит крупные резные лепестки. — Посмотри на эти цветы. Розалина послушно поворачивает голову, в глазах — растерянность. — Вижу, — отзывается, когда молчание затягивается. — Они… Они очень красивы. — Правда? Что еще ты можешь сказать о них? — Они стоят здесь уже пару лет, с тех пор как… — Нет, — прерывает он, вскинув ладонь в нетерпеливом жесте. — Не то, мне это неинтересно. Я и сам знаю, когда они тут появились, это первый саженец моей тети. Что ты можешь сказать именно о них? Розалина переплетает пальцы. Кольца искрятся в свете ламп — каждое подарено им, некоторые он даже помнит. — Не понимаю, — признается она. — Это красивые цветы, но… их много в саду. Может, вы хотите, чтобы я приказала сорвать вам еще? Скарамучча качает головой и отворачивается. Нет, это пустое. Это не то. — Вот в чем отличие, — поясняет наконец. — Ты готова спеть мне то, что я прошу, эти песни, которые все знают. А он поет о том, что видит. В этом цветке он увидел и необычный переход цвета на лепестках, и трогательность его тонкого стебля, и необычность формы листьев — посмотри, они же в форме сердца, я заметил это впервые за столько лет, — и торжество природы над камнем в том, что он смог вырасти, в его тяге к жизни и свету, увидел бы множество того, чего не видят другие — и смог бы написать целую поэму лишь об одном жалком цветке, но поэма была бы столь хороша, что вызвала слезы у всех, кто ее услышит. Вот что особенного в нем - и чего никто еще не смог рядом со мной. Даже ты. Она униженно молчит, гневно поджав губы, но гнев этот направлен не на него — лишь на того, о ком он говорит. — Ступай к себе, на сегодня разговор окончен. — Господин… — Ты меня не услышала? Ее скулы острые как лезвия — настолько сильно сжимает зубы. — Добрых вам снов, господин. — Добрых и тебе. Дам совет: не верь слухам, не делай поспешных выводов. Я лишь обрисовал факты. Это не значит, что между мной и Каэдехарой Казухой что-то есть. Она не слушает или не слышит — разворачивается и выходит так быстро, словно и не было ее. Не успевает Казуха подойти к дверям, как те резко распахиваются. Розалина порывом ледяного ветра вылетает в коридор, толкнув его плечом — впрочем, она столь тонкокостна и изящно сложена, что он почти не чувствует удара, — смеряет полным ненависти взглядом и так же стремительно удаляется, стуча каблучками по полу — всполох роскошных тканей, блеска драгоценностей и белизны мехов. Служанки, спохватившись, бросаются следом. Казуха провожает их задумчивым взглядом. От вида чужой столь откровенной болезненной ярости он ощущает внезапный приступ вдохновения. — Кажется, — замечает Тома неловко, — госпожа здорово вас невзлюбила. — Будто мне есть до этого дело, — вздыхает Казуха и кивает страже, чтобы те доложили о его прибытии. — Любовь или ненависть — неважно, все одно, они несут лишь беды. Моя цель в этом месте — выжить. Скарамучча уже устроился на подушках, когда он входит, перед ним — множество блюд, источающих тяжелую смесь ароматов, пропитавшую воздух. Казуха чувствует, как скапливается во рту слюна. — Ты слишком долго. Мне даже успели принести ужин. — Прошу прощения, ваше высочество, — говорит он, склонив голову. — Вы хотели меня видеть? Сыграть вам что-нибудь? Не поднимая глаз, он чувствует устремленное на себя внимание — тяжелое словно ткань, прижатая к лицу. — Подойди ближе, — велит Скарамучча негромко. Казуха слушается. Краем глаза он отмечает большую миску с горячим унаги тядзуке, пропитанного сладким чаем, аккуратные рыбки-тайяки, кругляши креветочных печений, разноцветные шарики данго, политые сиропом из цвета сакуры. От обилия деликатесов, которые раньше мог видеть только в книгах, колет в груди — вспоминает простую еду родного дома. Интересно, пробовал ли отец хоть раз что-то подобное тому, что он сейчас видит перед собой? — Садись напротив. Мне одному все равно не съесть и половины. Казухе кажется, что это какой-то безумный сон: они едят в молчании под тихий треск ламп, пока за стенами город погружается в вечернюю мглу. Длинные рукава мешаются, а наследник Иназумы то и дело бросает на него задумчивые взгляды, словно мучаемый каким-то вопросом. — Цветы понравились тебе? — спрашивает он наконец чрезмерно отстраненно — ребенок, пытающийся скрыть проказу от родителя. Казуха растерянно смотрит, подбирая слова. Он не ожидал, что разговор об этом зайдет так скоро. — Понравились, ваше высочество. Они прекрасны, но… я не совсем понимаю… — Ты упоминал об этом не так давно, — перебивает его Скарамучча. Казухе кажется, что он тоже немного смущен. — В той песне про… дай-ка вспомню. Про лесную сумерскую принцессу. У нас тоже есть такие цветы, почти как те, в которые она превратилась, примерно так я их и представлял. А еще ты упоминал про поля в своей деревне. Здесь нет полевых цветов, но я подумал… может, и эти подойдут. — Подойдут для чего? Казуха не знает, что и думать — память наследника на мелкие детали поражает. Тот открывает рот. Затем закрывает, задумчиво уставившись на палочки, сжатые меж пальцев. — Чтобы написать мне новый стих, разумеется, — бросает он наконец почти раздраженно. — И хватит об этом. — Как пожелаете, — говорит Казуха, скрывая улыбку за кусочком рыбы. Постепенно завязывается разговор — обо всем и ни о чем конкретном, — и тяжесть в воздухе тает, заменяясь тягучей сонливостью. Когда есть больше нет сил, наследник перебирается на постель, а Казуха устраивается подле него на полу, напевая меланхоличную мелодию о смене времен года, пока слуги суетятся, убирая миски. Едва не столкнувшись с ними в дверях, входит Азар — брови удивленно изгибаются на мгновение при виде постороннего человека, но он быстро восстанавливает самообладание и обращает на Казуху внимания не больше, чем на предмет мебели, пока получает последние указания и помогает своему господину снять богатые ткани и переодеться в одежду для сна, а затем со стопкой бумаг, взятых со стола, исчезает так же быстро, как и появился. Это выглядит как некоторый вид доверия. Казуха смотрит на Скарамуччу: длинные распущенные волосы, острые ключицы, тонкие бледные запястья, усталость в глазах — и не понимает, имеет ли право делать это, не толкает ли себя навстречу плахе, не покинув покои сразу после ужина. — Пой мне, пока я не усну, — говорит Скарамучча, зевает, прикрывая рот. — Потом можешь идти. — Что вы желаете услышать? — Что угодно. Твой голос отгоняет плохие сны. Казуха надеется, что в тенях не видно жар на его щеках. Время растягивается, течет густыми потеками по стенам, пока слова песен опутывают Скарамуччу, погружая в забвение. — О, Старейший, твое время пришло, — поет Казуха, глядя на подрагивающие ресницы, отбрасывающие тени на бледную кожу. Что может сниться такому человеку? — Теперь я полон скорби, Мои глаза устали, а сердце стало слишком черствым. Лишь во снах свободен. Поем мы с улыбкой, Сказки слагаем, Смеемся и плачем… Он встречается с Харуто в тени лестниц и статуи на следующее утро, сразу после завтрака, отдает мешочек с морой и письмо, кидает в протянутую ладонь еще несколько монет. Харуто проверяет их, кивает и выскальзывает наружу. Казуха ждет еще несколько минут — пока его шаги не стихнут, — и делает то же самое. Временами он завидует, совсем немного, когда думает о том, как Харуто беспрепятственно посещает Рито, ходит по тем же дорогам, по которым когда-то ходил и Казуха, может говорить и видеть все тех, по кому так скучает его сердце: отца, Томо, Йоимию, Тисато, соседей, деревенских детей… Желание увидеться с ними горит в сердце неугасимым пламенем, готовым сжечь его дотла. Он учится ждать. К вечеру, после окончания основного этапа работы, он выскальзывает во двор по тому же пути, по какому, кажется, вечность назад спешил ночью к Футабе. Теперь стража не пугает его — проходит сквозь посты, спускается на нижние этажи и выбирается через прачечную, перекинувшись с работающими там десятком приятных слов. Снаружи так же кипит жизнь: слуги подметают вишневые листья и разравнивают песок, подкармливают рыбок в декоративных прудах; девушки неподалеку перебирают цветочные кустики, отрезая маленькими ножничками отцветшие бутоны и завядшие листья. Казуха проходит по мостику, долго смотрит в воду на свое отражение: на тени, залегшие под глазами из-за плохого сна, собранные в пучок волосы с неопрятно выпавшими прядками, сдержанную печаль во взгляде. Небо теряет цвет, синева тает, разбавленная каплями алой и желтой краски, пока он, усевшись у куста, пытается придумать рифму и наслаждается подобием свободы. Никто не отпускал его в сад, да и Тома наверняка уже потерял, но сейчас Казухе не хочется думать о бедах других. Он желает сосредоточиться только на зелени лепестков, прохладе воздуха и умиротворяющем шуме, с каким песок встречается с обувью. Он открывает глаза, когда шаги оказываются совсем близко, и натыкается на чужой взгляд. Этот ему незнаком. — Что вы делаете? — спрашивает юноша по виду чуть старше: невысокий, но крепко сложенный, в одежде стражи. В глазах живое любопытство вместо привычной другим стражникам равнодушной отстраненности, и это неожиданно успокаивает Казуху. — Сижу? — осторожно предполагает он. Незнакомец щурится. — Это я вижу. Но почему вы сидите… на траве? — голос его звучит так, словно Казуха совершил какое-то страшное преступление, и тому становится тревожно. Вроде бы, думает он, торопливо перебирая в голове правила поведения, которым их учил Тома, там ничего не было про запрет на сидение на траве. — Нельзя? — Где ваши слуги? Где кресло или хотя бы подушки? — Зачем мне подушки и уж тем более кресло? Я не знатная персона, чтобы беспокоить других такими глупостями. — Ваша заколка говорит об обратном, — не соглашается юноша. — Мы незнакомы, но я знаю вас. Вы личный музыкант его высочества и пользуетесь его… некоторым доверием. Это звучит довольно преувеличенно, потому как никакой должности Казухе официально не давали, но он не решается возразить. В конце концов, чужие слухи тоже могут быть полезны. Чем больше все будут бояться гнева наследника, тем меньше станут его трогать. — Если бы госпоже Розалине, — он не может не заметить, каким презрительным тоном произносит это имя незнакомец, — вздумай она посидеть здесь, не принесли роскошную софу, она бы велела всех казнить. Да, это звучало правдой. — Я не госпожа Розалина, — улыбается Казуха. Собеседник глядит на него долгим, пристальным взглядом и не сдерживает ответной улыбки. — Да, — говорит он мягко, — это я вижу. Некоторое время они молча смотрят на небо, разделяя на двоих редкий момент умиротворения. — С кем имею честь вести беседу? — спрашивает наконец Казуха подчеркнуто вежливо. Юноша улыбается почти удивленно, словно тот факт, что Казуха его не знает, кажется ему чем-то странным. — У вас славные манеры. Искренне прошу прощения за свои. Я Горо, генерал императорской стражи. Один из трех генералов, если быть точным. Ого, думает Казуха, выпрямляет спину, какой важный человек нашел меня. Было бы славно иметь в союзниках генерала. — Один из трех?.. Это настолько стоит отдельного упоминания? — Это иерархия, — хмурится Горо. — Моя зона ответственности — охрана и личная армия его высочества. Охраной её величества императрицы и ее сестры занимаются два других генерала. Это очередное упоминание сестры императрицы, мельком, словно между делом, и Казухе с каждым разом становится все любопытнее — и все печальнее от осознания, что эта неизвестная ему женщина потеряла не только трон, но и, кажется, собственное имя. Они говорят еще, время истекает, но Казухе так и не удается заставить Горо присесть — он упрям как камень и стоит рядом с идеально прямой спиной, словно статуя. — Строго запрещено. Если кто-то увидит, как я сижу рядом с вами, я могу лишиться работы и звания, а если информация дойдет до его императорского высочества… я лишусь еще и головы. — Я объясню, как все было, и вступлюсь за вас, — обещает Казуха. Горо качает головой, глядя на него почти снисходительно. — Тогда я умру еще более мучительно. Ваша попытка спасти меня станет лишь доказательством моей вины. Все это кажется почти безумием, но Казуха запоминает как урок на будущее и больше не предлагает лишнего. Как оказывается позже, слушать его новые стихи тому тоже нельзя — это привилегия лишь его высочества, говорит Горо почти виновато, и Казуха уверен, что если бы не странные правила, они могли бы стать если не друзьями, то хотя бы приятелями. В Горо нет этой дворцовой заносчивости, он живой и искренний. Как Тома. Как Томо. Ему подсознательно хочется доверять. — Надеюсь, это не последняя наша встреча, — говорит Казуха, поднимаясь, когда небо темнеет ржавой рыжиной. Тома наверняка задаст взбучку, но он не чувствует ни страха, ни вины. — Желаю вам удачи, господин генерал. — Оставьте, — улыбается Горо, и в улыбке этой Казуха видит жалость. — Вам эта удача пригодится куда больше. Он спешно пересекает коридоры, надеясь, что его высочество не послал за ним в отсутствие, почти теряется в разветвлениях, оказываясь в другом крыле, находит правильный путь и оказывается у дверей своих покоев запыхавшимся и еще более растрепанным, нежели прежде. — Тома, — восклицает он, врываясь внутрь, — я… И замирает, столкнувшись взглядом со стоящим у стены Азаром, обернувшимся на шум. Тома вздыхает, пожимает плечами в ответ на вопросительный взгляд без слов. — Прошу прощения за вторжение, — говорит Азар чинно и равнодушно, складывая ладони за спиной. — Я лишь пришел передать подарок, если позволите. Словно, думает Казуха, я могу отказать. — Вам понравились наши сады, смею надеяться? Казуха открывает рот. Закрывает, не выдавив и слова. Тома хмурится, придвигается ближе, словно пытается прикрыть его от чужого цепкого взгляда. Спрашивает сурово: — О чем вы говорите? Прошу вас, господин Азар, переходите к сути. — Если желаете, я скажу прямо: мало что во дворце проходит мимо меня или его высочества, тем более если это касается вас. Я взял на себя смелость предположить, что вам нравится находиться за пределами стен резиденции — либо же вы просто получаете удовольствие от нарушения правил? — Выберу первое, — коротко отвечает Казуха, не видя смысла спорить. — Отправите меня вновь за решетку? — Вовсе нет. Наш господин был столь великодушен, что передал мне свое распоряжение: вы имеете позволение гулять по дворцовым садам под присмотром вашего личного слуги, — он бросил взгляд на замершего Тому, скривил угол рта в усмешке и продолжил: — но за попытку выбраться за пределы дворцовых стен и ворот вы тотчас же лишитесь головы. Это и есть сегодняшний подарок, поздравляю вас — и искренне надеюсь, что вы не натворите глупостей. Его высочество этого бы не хотел. Казуха медленно качает головой, пытаясь сосредоточиться. Ему позволено выходить из дворца? С чего бы вдруг подобная милость? Он спрашивает об этом Азара, надеясь на ответ, и тот его дает. Сначала, впрочем, попросив Тому удалиться, что тот делает с крайней неохотой. — Мой господин довольно одинок, — говорит Азар, когда они остаются одни. Казуха снимает обувь, опускается на край футона и поднимает брови вопросительно, подталкивая к продолжению. Разговор на подобную тему неожиданно увлекает. — У него нет близости с членами его двора. Единственный юный господин, с которым он связан узами дружбы — это сын императрицы из Снежной, живущий так далеко, что для встречи одному из них пришлось бы плыть много дней. Они обмениваются письмами, но видятся крайне редко. Наложницы либо опасаются, либо льстят, пытаясь обратить на себя внимание, с императрицей-матерью их отношения вряд ли можно назвать достаточно теплыми, госпожа Эи мила, но редко покидает свои покои, главная жрица слишком занята, а госпожа Розалина… ах, эта госпожа Розалина… Полагаю, ему с ней попросту скучно. Слишком разнятся сферы их интересов: то, что любит он, она не удостоила бы вниманием в других условиях, а то, что интересно ей, никак не отзывается в нем, но она удобна, красива и имеет поддержку императрицы, потому он позволяет ей находиться рядом. А затем появляетесь вы: неглупы, любопытны, хороши собой, не боитесь стоять на своём, умеете унять его беспокойство. Как по мне, и вовсе неудивительно, что вы так скоро завладели его благосклонностью и теплой привязанностью. Подозреваю, что он осмелился видеть в вас в некотором роде товарища, а не просто слугу — разумеется, то лишь мои скромные догадки. Это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Казуха ищет в его словах подвох, крутит их в голове. — Разве вы не боитесь, говоря подобные слова, что я позволю себе лишнего? Стать такой же надменной, как госпожа Розалина, легче, чем кажется. — Делаю ставку на вашу благоразумность, — сухо парирует Азар, поправляя бородку. — Разумеется, все только между нами. Если вы решите, что имеете над его высочеством власти больше, чем есть на самом деле, я с радостью укажу вам на ваше место. Упадете с небес один раз — больше уже не взберетесь. Доброй ночи. Казуха смотрит ему в спину, поглощенный смешанными эмоциями, до тех пор, пока дверь не закрывается. Машинально прокручивает в пальцах медальон, чтобы занять руки. Что-то определенно происходит. Он не верит во внезапно вспыхнувшую доброту наследника и не позволяет себе радоваться. Тревоги, только отпустившие после встречи с Горо, вновь сдавливают горло. Он знает, что сегодня не уснет.