Обнаружил солнце

Дальнейшая неделя проходит спокойно, даже слишком: Казуха выполняет работу, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, почти не выходит во двор, несмотря на полученное разрешение, и старается замечать и запоминать все вокруг, однако постепенно его вновь захватывает скука и уныние. Скарамучча, занятый делами, приглашает его всего дважды, но постоянно отвлекается на бумаги и почти не слушает. Казуха привычно уже остается до его отхода ко сну, напевая легкую мелодию, которую могла бы петь мать, и уходит, чувствуя себя немного потерянным. — Говорят, Ее Величество нездорова, — замечает Тома вечером, расчесывая его волосы перед сном. Казуха позволяет ему это. Тома рос во дворце и привык всегда быть полезным делом и словом, а худшая участь для такого человека — служить кому-то, кто все предпочитает делать самостоятельно. Постепенно они находят слабый, но компромисс, ведь последнее, чего Казуха желает — это расстраивать Тому. — Верховная жрица спешно прибыла со службы в храме Наруками, чтобы контролировать процесс лечения и лично следить за ее состоянием. Ты слышал от его высочества что-либо об этом? — Нет, не слышал. Но погоди… разве верховная жрица не уехала на Наруками всего неделю назад? — Верно. Ежегодные ритуалы пришлось прервать и отложить, теперь народ волнуется, что это отразится на благополучии Иназумы. Казуха слегка покачивает головой. Пальцы Томы в волосах замирают. — Не веришь? -спрашивает он, но вопрос этот звучит как утверждение. — Ты ведь молишься электроархонту по ночам, я слышу. Ты считаешься с божественной силой. Молитвы архонту — это тоже своеобразный ритуал. Вера Казухи гаснет как свеча на ветру с каждым проведенным здесь днем, ведь никакие высшие силы спасать его не спешат, однако вера в заветы отца и великодушие электроархонта делают камень в его груди чуточку легче. Он шепчет слова как мантру, чтобы заснуть и не видеть снов, сжимает медальон в кулаке, словно амулет, и хочет верить, что любовь матери, которую он не знал, сможет совершить чудеса. — Жрицы проводят ритуалы, императрица молится в покоях — отчего же тогда на Иназуму обрушилось столько бед? Тома ничего не отвечает. Не потому, что не воспринимает его слова всерьез. Ему попросту нечего ответить. Остаток вечера они проводят в задумчивом молчании. Харуто возвращается на третий день новой недели. Тома передает записку от Минато, и когда солнце заходит за облака, раскрашивая их теплым розовым цветом, двое встречаются за статуей. Харуто чисто вымыт и одет в новую одежду, вместо дорожной пыли от него пахнет мылом, однако Казухе кажется, что воздух вокруг пропитан запахом лугов и отцовского дома. Воспоминания об этом запахе постепенно стираются из памяти, замещаются роскошью и холодом дворцовых стен, и он цепляется за эти хрупкие осколки как за спасательный круг. На этот раз отец передает ему деревянный цветок, вырезанный умелой рукой мастера — ровно двенадцать лепестков, покрытых белой краской, — а еще плетеный шнурок от Томо и три письма. Казуха перебирает их как сокровища: отец, Томо, Тисато. Частички прошлой жизни. Охваченный нетерпением и тоской, он даже не добирается до комнаты — вскрывает их прямо там, в закутке, сжимая листы крепко-крепко. Отец пишет кратко, но в каждом слове, в каждой чернильной линии Казуха чувствует его любовь: дела идут хорошо, на отправленные деньги смог закупить больше сырья для посуды и деревянных заготовок, Томо помогает в работе, для работы по хозяйству нанял девушку из деревни. «Без тебя дом словно опустел, и даже еда не кажется вкусной», добавляет он в конце, и это больно и хорошо в равной мере. Казуха прижимает бумагу к губам, закрывает глаза — все горит внутри от осознания, что где-то там их жизнь продолжается, но не может не признать, что чувствует некоторое облегчение. За отцом присматривают, он не один. Иероглифы Томо размашистые и скачущие, нетерпеливые, знакомые до боли: на полученные деньги купил хороших лекарств для матери, немного, но это все равно лучше, чем полное и беспросветное бессилие, охватывавшее их еще несколько месяцев назад. Отца твоего проведываю так часто, как могу, пишет он, зная, насколько для Казухи это важно. Где-то по краям приписки Йоимии, передающей привет и наилучшие пожелания. Краска в письме разной степени яркости — добавлял новости, чтобы получилось более информативно. Очень в твоем стиле, думает Казуха нежно, проводя пальцем по ярким последним строчкам: «с Тисато и ее отцом ищем способы вернуть тебя домой. Я не забыл и не забуду. Дождись.» Письмо Тисато самое короткое, полное беспокойства за его благополучие и здоровье, с надеждой на скорую встречу. Мать планирует выдать ее замуж за чиновника из столицы, приезжавшего с инспекцией по приказу его высочества, и она готова согласиться только с условием, что он поможет Казухе вернуться — или хотя бы поспособствовать их встрече. Подобное самопожертвование не кажется ему хорошей идеей. Он искренне желает Тисато супруга, способного позаботиться о ней и любить ее так, как она того заслуживает, а брак по расчету, да еще и с человеком из комиссии, не вызывающей у него приятных чувств, вряд ли сделает ее счастливой. Он оставляет себе мысленную пометку как можно скорее написать ей ответное письмо и постараться отговорить от столь необдуманного и отчаянного шага. Обдумывая аргументы, он шагает в сторону своих покоев и настолько погружается в размышления, что едва не налетает на вышедшую навстречу девушку. — Простите, госпожа, — делает шаг назад, склонившись в неглубоком поклоне. — Надеюсь, я не испугал вас. Подняв взгляд, он узнает в ней одну из служанок Розалины — безмолвную тень, всюду следующую за своей госпожой. Видеть ее здесь неожиданно. Она молчит, не сводя с него глаз: ни принимает извинения, ни отвергает их. Он кланяется еще раз и пытается пройти мимо, но она заступает ему путь, пряча руку за спиной. В ее темных глазах горит странная решимость, от которой по его телу растекается тревожный холодок. Что служанка Розалины забыла в этом месте, столь далеко от женской половины? — Вы что-то хотите от меня? — спрашивает он, пытаясь звучать спокойно. — Если нет, позвольте, я пойду. — Кое-что я действительно хочу от тебя, — говорит она наконец тихо, делает шаг вперед. Пальцы свободной руки сжимаются и разжимаются, словно внутри нее идет бесконечная борьба. Казуха знает этот взгляд и эту позу — момент в драке, прежде чем противник решит атаковать. Он не собирается драться с девушкой, но и бежать, словно трус, не хочет, потому отступает еще на несколько шагов, увеличивая отрыв. Получится ли обезвредить ее так, чтобы позже это не посчитали домогательством? Время замедляется, пока они не отводят друг от друга взглядов — и трескается, когда из-за поворота выходит еще одна девушка. Худая и очень высокая, та самая, что сопровождала Розалину в день, когда он смог подслушать их разговор, и Казуха мысленно корит судьбу за то, что вообще выбрал сегодня этот путь. С двумя справиться без последствий будет еще сложнее. Стоит только представить, как разъярится Розалина, услышав об этой стычке, и как тут же помчится жаловаться на него Скарамучче. Вновь в темницу Казухе не хочется совершенно. Быть убитым двумя злобными служанками в одном из коридоров дворца — тем более. — Елена, где ты ходишь, я тебя по всему дворцу ищу! Господин… — она почтительно кланяется, не глядя на него. Из груди Елены вырывается шумный, почти яростный вздох. — Чего тебе? — Госпожа желает посетить горячие источники. Сходи и подготовь там все, пока я буду ее сопровождать. — Но… — Сейчас же иди! Сама знаешь, как госпоже не понравится, если вы не успеете к ее приходу. Елена бросает на Казуху последний взгляд — вся зимняя стужа в нем, — и отступает, пряча в рукаве то, что сжимала ладонью. Другая девушка — Людмила, как вспоминает позже Казуха, — следует за ней, слишком поспешно, чтобы это могло выглядеть естественно. На полпути оборачивается, и он может поклясться, что видит в ее глазах отблеск беспокойства. — Что-то случилось? — спрашивает Тома, когда Казуха входит в покои и опускается на футон, полный тревожных мыслей. Неужели Елена действительно желала причинить ему вред, и лишь вмешательство другого человека спасло его от беды? Действовала ли она сама — или это был приказ Розалины? С какой целью вмешалась Людмила? Он рассказывает все Томе, который ожидаемо вспыхивает негодованием. — Да они с ума сошли! Совсем ничего не боятся? Она тебя не ранила? Вызвать лекаря? Казуха качает головой, но все же позволяет Томе осмотреть открытые участки кожи. — Я в порядке. Но это может повториться. Сопровождай меня повсюду. Розалина не успокоится, пока не добьется своего, и мне нужно, чтобы ты следил за всем, что происходит вокруг меня. — Тебе стоит попросить охрану у его высочества. Объясни ему ситуацию раньше, чем она успеет сделать это раньше и повернуть все себе на пользу. — Что я скажу? — невесело улыбается Казуха. — У меня нет доказательств. Может, и не было никакой попытки навредить мне, и это все лишь нездоровые мысли. Его высочеству сейчас уж точно не до глупых жалоб. Тома хмурится так, что его переносицу пересекает глубокая морщинка. — Нельзя это так оставлять. Мы должны что-то предпринять. Казуха пытается успокоить его, положив ладонь на плечо, но Тома даже не замечает этого. — Мы можем зайти с другой стороны. Я сам позабочусь о своей безопасности, мне лишь нужно какое-нибудь оружие и немного тренировок, чтобы не потерять сноровки. Тома некоторое время смотрит на него, вглядывается словно в самую глубь, после чего тяжело вздыхает и поднимается на ноги. — Сам я не особо хороший воин и вряд ли смогу помочь, но постараюсь найти нужного человека. Не беспокойся об этом и ложись спать. Хороший сон — враг беспокойного разума, слышал об этом? Казуха вспоминает свои кошмары, терзающие сердце, но ничего не говорит — лишь кивает с улыбкой. В этой войне у него все еще есть шанс победить. Скарамучча вызывает его на следующий вечер. Тома считает это хорошим знаком. Казуха — плохим. — Даже если предположить, что она рассказала ему что-либо, порочащее тебя, разве это не удача, что он пожелал сначала выслушать твою точку зрения, а не отправлять стражу без какого-либо расследования? Тома говорит мудрые и рассудительные вещи, Казуха понимает это сердцем, но рвет тревожно лист бумаги, покрывая стол белыми хлопьями, комкает ткань одежд, высчитывая минуты и продумывая слова. В покои наследника он идет как на эшафот, но не позволяет другим прочитать свои потаенные страхи: выпрямляет спину, смотрит прямо, черпая уверенность из собственной правоты. В конце концов, он не сделал ничего дурного, как бы ни пыталась отрицать это надменная госпожа в алом. Он входит в комнату, ожидая увидеть и ее, и, может, даже отряд стражи, однако его ждет лишь склонившийся над столом Скарамучча — картина слишком привычная, чтобы не успокоить его отчасти. — Ваше высочество, — говорит он, стараясь звучать ровно. Скарамучча на мгновение поднимает голову, смотрит на него немного рассеянно, словно с трудом фокусируя взгляд. Тени под его глазами, только недавно ушедшие не без помощи Казухи и его колыбельных, вновь растекаются болезненной синевой. — Я отправил проверку в те деревни, про которые мы говорили не так давно. Работы стало еще больше, но, по крайней мере, я убедился, что ты мне не лгал. — Я бы не посмел, ваше высочество. Благодарю, что прислушались ко мне. — Восстановление займет некоторое время, но… Присядь, не стой над душой. Нужно, чтобы ты сделал кое-что для меня. — Все, что в моих силах. Свет от ламп блестит на свежих линиях, покрывающих отложенные листы, и он пробегается по ним взглядом, не сдержав любопытства. — Как поэт, ты должен уметь красиво говорить, я не прав? — Полагаю… правы, ваше высочество, — осторожно отзывается он, не понимая, к чему ведет разговор. Откровенно говоря, он не назвал бы себя знатоком светских бесед — в конце концов, в деревне подобное было не в ходу. — Славно. Вот там лежат прошения и приглашения, на которые я пожелал ответить отказом от имени матери, — Скарамучча небрежно кивает в сторону стопки на углу стола. — Раньше мне помогал с этим Азар, но сейчас он занят другим делом. Придумай к каждому какой-нибудь красивый витиеватый ответ. Чем более размытым он будет, тем лучше. Казухе кажется, что он ослышался. — Я? — переспрашивает он изумленно и недоверчиво. — Но… разве я смею?.. — Если я дал такой приказ, то не просто смеешь — ты обязан подчиниться. Я перечитаю их позже и исправлю то, что не понравится, но сейчас у меня нет времени на подобную мелочь. Приступай. Казуха осторожно тянет на себя первый лист, разглаживает, вглядываясь в текст. — Приглашение на свадьбу, — говорит он задумчиво, вспоминая письмо Тисато. Неужели, если он не сумеет отговорить ее, когда-то здесь будет лежать письмо с ее именем, и кто-то так же, называя это мелочью, напишет им безликий равнодушный ответ? — Сын семьи Амэнома женится. Скарамучча мычит, показывая, что услышал. — Клан, хранящий особый секрет кузнечного мастерства, — объяснение приходит спустя некоторое время, когда Казуха уже пишет поздравление и вежливый отказ. — Мы уважаем их вклад в благополучие и безопасность Иназумы, но было самонадеянно с их стороны надеяться, что императорская семья почтит их праздник своим присутствием. Казуха выслушивает его, покусывая острый край рукояти кисточки, и тут же добавляет в письмо часть про уважение — опустив, разумеется, то, что после. — Прочитаете хотя бы первый ответ? — спрашивает он, когда заканчивает. Скарамучча вздыхает, но принимает лист и пробегается по написанному внимательным взглядом. Казуха уверен, что хорошо постарался, но все равно не находит себе места в ожидании. — Неплохо, — говорит наконец тот. — Но поменьше лести. Я бы убрал фразу про исключительные навыки. И вот эту в середине. — Перепишу. Чем меньше листов остается в стопке, тем больше Казуха входит во вкус. В какой-то мере это действительно похоже на поэзию — игра слов в попытке донести смысл, почти управление чужими эмоциями. У Скарамуччи работа тоже спорится, через пару часов он становится разговорчивее и чувствует себя свободнее. Слуги приходят, чтобы накрыть столик для ужина, и двигаются так тихо, что они почти забывают про их присутствие, пока за ними не закрываются двери. — Императрица чувствует себя лучше, надеюсь? — спрашивает Казуха, откладывая очередной лист для просушки. Воздух тяжелый и пахнет едой — он чувствует, как кружится голова и сжимается желудок. — Мама почти здорова, — в голосе Скарамуччи нет особой радости, слова звучат почти искусственно на контрасте с тем страхом и волнением, что испытывал Казуха, когда болел его отец. — Мико хорошо постаралась. Иногда мне кажется, что она и мертвого способна вернуть к жизни. — Мико? — Госпожа верховная жрица, — кашлянув, поправляет себя тот, и сложно не заметить, как теплеет его голос при упоминании этого имени. Отчего же, думает Казуха во внезапном озарении, поглядывая краем глаза, верховная жрица может быть человеком более важным, нежели собственная мать? Он позволяет себе предположения о более глубокой связи и тут же опускает голову, охваченный стыдливой неловкостью за картины, рисуемые юношеской фантазией. — Я видел ее, — вспоминает вдруг, сам не ожидая. В памяти остались вкрадчивый голос, глаза и руки, что подавали ему питье, загадочные слова и чувство спокойствия, которое он впервые познал рядом с ней. Красота лезвия, облитого солнечным светом. — Однажды. Она смотрела мои раны от плети. Скарамучча напрягается рядом. Кисть замирает над листом, капая чернилами. Казуха предполагает ревность, схожую с той, что была у Розалины, но тот спрашивает совсем о другом: — Шрамы беспокоят тебя? Совсем негромко — ему приходится прислушаться, чтобы разобрать. — Иногда, если приходится часто наклоняться или много двигаться. Но обычно все в порядке. Некоторое время комната вокруг погружается в молчание. Казуха склоняется над последним листом, решив, что на этом разговор окончен. — Она говорила тебе что-нибудь? — спрашивает вдруг Скарамучча, поворачивает голову. Во взгляде — напряженное ожидание, словно ответ может дать ему нечто важное. Казуха хмурится, вспоминая. — Да, что-то про оковы и гордость. Я был слишком не в себе, чтобы запоминать дословно. В этом есть какой-то особый смысл? — Вот как… Ответа на свой вопрос он так и не дожидается, но по реакции понимает — сказанное следовало запомнить и принять к сведению. Скарамучча заканчивает работу, когда Казуха изводится в ожидании, мучимый голодом и скукой. Они устраиваются за столиком — осколки того дня, когда сидели тут же, разговаривая о мелочах, — и Казуха вновь может попробовать те блюда, о которых раньше не смел и мечтать, но на этот раз удовольствие от вкуса приглушено не дающими покоя вопросами, на которое никто не желает отвечать. Ему хочется рассказать о произошедшем, но без доказательств наследник лишь поднял бы его на смех, презирая слабость жалобщиков; ему хочется расспросить про жрицу, но одна лишь попытка делает его прицелом взгляда, требующего остановиться. Ему хочется узнать про ритуалы, но эта тема ведет в пропасть, и он не решается ее поднять. В конце концов он выбирает окольный путь — как и всегда. — Говорят, что ваше превосходительство выдающийся воин, — говорит он, пока на языке растекается сладкий вкус данго. — В детстве мы с другом очень любили истории про битвы и славные деяния знаменитых генералов. Позвольте мне посмотреть хотя бы на одну вашу тренировку, прошу вас. — И ты напишешь про меня поэму? — поддевает его Скарамучча ехидно. — С кем я буду сражаться, с монстром Бездны? С трехглавым драконом? — Начнем с главаря группировки кайраги, а там посмотрим, — отзывается Казуха мирно. Смех наследника — вещь, к которой он все еще не может привыкнуть, все еще не всегда понимает, звуки веселья это — или же угрозы. Но сейчас, под треск огня, в окружении бумаг, тот, кажется, действительно рад отвлечься. — Можешь сыграть эту роль сам, я не против. — Я? — Разве вы в деревне не сражались друг с другом во время игр? — Палками, — вздыхает Казуха. — И это было больше баловство, нежели действительно попытки повторить чей-то боевой стиль. Вы отнимете у меня оружие в первую же секунду и не испытаете от этого ни капли торжества, уверяю вас. Однако Скарамучча неожиданно загорается этой идеей, и никакие уверения Казухи, что он не лучший партнер для спарринга, не притупляют его уверенной целеустремленности. — Никогда нельзя отвергать возможность научиться чему-то новому, — заявляет он, и в этих словах слышится чужая интонация. Кто говорил ему это — мать? Наставник? — Это мой приказ. Завтра после обеда жду тебя в додзе. — Моя работа… — начинает было Казуха, но тут же замолкает под пронизывающим взглядом. — Ты не понял слова «приказ»? Подчиняться моей семье — вот твоя главная работа! Казуха сжимает зубы, глядя на тарелку перед собой. Еда внезапно теряет вкус, к горлу поднимается тошнота. Ему хочется вскочить, закричать, глядя в эти глаза, что право на свободу — это то, что никто не смеет отнимать, что гордость человека может быть опаснее меча, однако руки вдруг подламываются, заставляя его вновь опуститься на подушки, опустошенного этой яростной вспышкой. Как я мог, думает он, скривив губы в неровной улыбке, как я мог забыть на короткое мгновение, с кем говорю? Он действительно надеется, что сможет выпустить свое недовольство, избив наследника боккэном под видом тренировки хотя бы несколько раз, однако правда оказывается куда прозаичнее: тот даже не дает себя коснуться и заставляет учить стойки, словно какого-то ребенка, ударяя по рукам при каждой ошибке. Скарамучча оказывается очень дотошным учителем. Солнце медленно скрывается за горизонтом, расцвечивая небо поталью, когда они заканчивают. Уставшие руки Казухи неприятно ноют, напоминая о временах, когда он учился работать с луком, совсем еще малышом — к концу тренировок с отцом он тогда почти плакал от усталости первое время, но позже, познав ценность охоты, никогда не жалел об этой боли. — Твоя рука опять скованна, — Скарамучча отмахивается от лезущих в глаза прядей и отходит, позволяя Казуха перевести дух и опустить боккэн, потирая запястье. — Если я не напрягаю руку, она начинает дрожать. — Врагам будет все равно, что у тебя дрожит, они просто не позволят тебе нанести ни единого удара. Еще раз. С просьбы Казухи проходит две недели, и несколько часов до ужина они со Скарамуччей ежедневно проводят тренировки, незаметно перебравшись из додзе во двор. Тот, всерьез увлеченный своим опытом наставника, обучает Казуху упорно и требовательно, а Казуха не собирается успокаиваться, пока не победит его хоть раз. На стороне наследника — опыт в фехтовании, поставленная рука и стратегическое мышление, на стороне Казухи — грубая сила, хитрые уловки и неутомимая настойчивость. Он повторяет позиции, учится правильно держать равновесие и ставить блок, часами машет бамбуковым мечом, невзирая на ноющую боль в руках, а к ночи засыпает мертвым сном, как только голова касается подушки. Но постепенно, час за часом, день за днем, с каждым ударом по рукам, падением на пол и отрывистым «еще раз» он чувствует, как у него получается все лучше и лучше, все дольше он может кружить вокруг Скарамуччи, отражать его удары и пытаться найти открытое место. — Двенадцать против семи, — объявляет Тома, когда Скарамучча сносит Казухе голову. Казуха изображает предсмертные муки и под чужую усмешку опускается на землю, пытаясь отдышаться. — Ваше высочество, даже архонты испугались бы вашей силы. — Может быть, в открытом бою умрешь не сразу и даже успеешь подумать о том, чего в жизни не успел, — говорит Скарамучча, принимая воду. — Тома, закрой рот, не гневи архонтов такими словами. — Может, я успею порубить кого-нибудь на кусочки, прежде чем умру? — Разве что случайно. Своим «дрожащим мечом». А потом тебя убьют, пока ты будешь этому радоваться. — Вы совсем меня не жалеете, ваше высочество, — укоризненно говорит Казуха, пряча улыбку. Скарамучча передает ему чашу для питья, их пальцы соприкасаются, и Казуха, глядя на его влажный лоб, чувствуя легкое подрагивание в его руках, понимает — он действительно делает успехи. В первые дни тренировок у наследника не сбивалось даже дыхание. Вечером следующего дня Тома передает ему записку — Такэру просит о встрече, и Казуха не смеет возражать, приглашает его к себе в покои, охваченный стыдом за то, что за время, проведенное вдали от общей комнаты, совсем забыл о людях, приехавших с ним; о людях, способных разделить его тоску по дому. Голова Футабы все еще снится в кошмарах время от времени, а брат, которого она ему негласно доверила, оказывается в итоге абсолютно одиноким. Казуха обещает себе увидеться и с ним тоже, взять всю накопившуюся смелость и посмотреть ему в глаза. Такэру выглядит таким же, каким Казуха его запомнил — лишь худое длинное лицо стало чуть более осунувшимся. Они присаживаются за столик друг напротив друга, не позволяя себе даже прикосновения, словно чужаки. Тома приносит чай и закрывает за собой двери, оставляя их наедине. — Давненько не говорили с тобой, — Такэру выглядит неуверенным, ерзает, но разглядывает Казуху с живым любопытством. — Хотел узнать, как тебе живется теперь. — Теперь? — переспрашивает Казуха, отпивает чай, оставляя на языке горчащий привкус. — Что это значит — теперь? — Ну, знаешь…. Слухи всякие ходят, что ты часто бываешь у его высочества в покоях, и кое-кому это очень не по душе. Скажи, ты виделся с его главной наложницей, правда? Она действительно так хороша, как говорят? В его глазах горит та же жажда, с которой они, еще будучи деревенскими детьми, обменивались разными слухами про взрослых за неимением другой волнующей информации. Им неважно было, правда это или нет — передаваемые из уст в уста новости превращались в почти сказочные сюжеты и замечательно развлекали скучающие умы. Казуха уверен — все, что он сегодня скажет, будет обсуждено и переврано на сотню раз в ближайшее же время. А там, того и гляди, дойдет не только до Розалины — даже и до его высочества. Не спеши, говорит он себе, покачивая тяван. — Она красива, это так. Но у нее нет причин испытывать ко мне неприязнь. Я всего лишь слуга империи и его высочества, как и все мы, не более того. — Но никто из нас не видел его высочество дважды, кроме тебя. — Ему пришлась по вкусу моя музыка. Если ты покажешь свои таланты, то можешь оказаться на моем месте без особого труда. Он лукавит, и Такэру не может этого не понять. На мгновение хмурится, ведь им обоим известно, что у него нет талантов такого уровня, чтобы впечатлить сына императрицы, смотрит почти сердито. Казуха мягко улыбается, топя этой улыбкой его недовольство. Укол своей цели достиг — большего и не нужно. — Расскажи лучше, как остальные. Как Дзиро? Стало ли ему легче? — Легче никогда не станет, — с сожалением качает головой Такэру, нервно потирая палец о палец. Он не притрагивается к чаю, словно чего-то опасается. — Он все еще скорбит по сестре и словно не здесь, не с нами. Словно его душу вынули из тела, оставив пустую оболочку — вот как это выглядит. Я боюсь, что он может воспылать жаждой мести и сделать что-то дурное и глупое. — Я понимаю и разделяю твои опасения. Приглядывай за ним. Мы должны сохранить ему жизнь хотя бы ради памяти его сестры. Такэру обещает, прикладывает руку к сердцу, и Казуха заставляет себя поверить. Ему хочется рассказать о письмах, весточках из дома, но это секрет, потому он заводит разговор о разных мелочах, а Такэру поддерживает с облегчением. Ему тоже не нравится говорить о печальном. Они вспоминают детство и совместные шалости, смеются с неловких моментов, и на мгновение Казухе не хочется отпускать его, словно это может помочь остаться в светлом прошлом. Однако внешний мир напоминает о себе внезапно — Тома стучится, прерывая их разговор. Смех стихает, когда они оборачиваются к дверям. Казуха вскидывается, видя тревогу на чужом лице. — Что-то случилось? Тома глубоко вдыхает. Он выглядит так, словно и сам не верит в то, о чем говорит. — Боюсь, господин, вам придется вернуться к себе, — извиняющим тоном просит он Такэру. — Искренне сожалею, что прерывал встречу, но дело не терпит отлагательств. — Ты скажешь мне или нет, что произошло? — требует Казуха нетерпеливо, перебирая в мыслях страшные исходы. Неужели ему нельзя было приглашать гостей? Он нарушил какое-то правило и будет наказан? — Тебя приглашает… — Тома сглатывает, мнётся, прежде чем продолжить, взгляд его быстро скользит к Такэру и вновь возвращается к Казухе. — … Ее Превосходительство. Императрица желает видеть тебя. Такэру поднимается из-за стола, опрокидывает тяван, разливая чай, путается в ногах и едва не падает — Казуха чудом успевает удержать его за предплечье, позволяет навалиться на себя, чтобы сохранить равновесие. Они переглядываются, одинаково растерянные. — Императрица? — уточняет Казуха, надеясь, что просто неправильно расслышал. — Меня? Ты точно ничего не путаешь? — О электроархонт, — шепчет Такэру. — Ты действительно… — Я действительно что? — раздраженно перебивает Казуха и взглядом приказывает Томе молчать, чтобы не усугублять ситуацию. — Ты действительно настолько близок с его высочеством? Ты и с императрицей видишься? Как тебе это удалось? Вопросы сыплются из его рта как семена гороха, и Казуха понимает, что зря пригласил его сегодня — попытка скрыть детали не увенчалась успехом, Такэру не сможет держать язык за зубами, тут же выболтает все, вернувшись в общую спальню, и слухи обрастут такими подробностями, что вовек будет не отмыться и не развеять. Но он все же пытается. — Такэру, мне нужно, чтобы никто не узнал о том, что произошло сейчас. Если услышу хоть один слух — попрошу его высочество, чтобы тебе отрубили голову. Ты меня понял? Разумеется, это блажь, но тот меняется в лице и часто кивает. — Да, я… Я понял. Пойду, пожалуй. — Не забывай мои слова. Один слух… — Да. Да… Удачи тебе, братец! Императрица, подумать только… Он уходит, бормоча неясно себе под нос, словно сумасшедший. Тома провожает его взглядом и качает головой. — Он проболтается. — Я знаю. Но хотя бы не сразу. Не стоило так врываться и говорить это прежде, чем он уйдет. — У нас всегда будет время обсудить это и поругаться, — прерывает Тома нетерпеливо, взмахивая ладонью. — Сейчас главная проблема — впечатление, что ты произведешь на Ее Превосходительство. Если бы я знал, что она пожелает видеть тебя сегодня, то обязательно приготовил бы хоть один нарядный комплект! В чем тебя отправлять, спрашивается? Он устраивает настоящий переполох: поднимает слуг и портного, чтобы нашли подходящую одежду под размеры Казухи, тащит его в бани, где слуги чистят кожу и моют волосы с усердием, достойным пыточных мастеров, а затем Тома расчесывает их не менее пяти десятков раз, прежде чем забирает заколкой прядка к прядке, но выглядит все равно чем-то недовольным. Рукава принесенных одежд немного длинноваты, но Тома предлагает просто держать руки всегда приподнятыми в жесте уважения, чтобы компенсировать это, пока туго завязывает расшитый алый оби поверх темного кимоно из дорогой ткани. Казуха трогает рукав — ткань приятная на ощупь, не слишком тяжелая и ощущается вполне комфортно. — Хорошо, — бормочет Тома, обходя его по кругу. — Надеюсь, этого будет достаточно. Они оба знают, что никогда не будет достаточно для Ее Величества, но не позволяют себе произнести это вслух и утопают в фальшивой надежде. Тронный зал Тэнсюкаку столь огромен, что от дверей до трона Казуха шагает, кажется, целую вечность, провожаемый взглядами и шепотками членов Трикомиссии, кучками собравшихся у стен. Тяжесть ладони Томы все еще ощущается на левом плече, в памяти прокручиваются последние напутствия. Воздух вокруг тяжелый, словно наэлектризованный, и пахнет грозой — он узнает этот запах, обычно сопровождаемый далекими громовыми раскатами — хорошим звуком. Гром рождает дождь, а дождь — семя жизни для посевов, способных прокормить деревню. Однако сейчас, помимо стука гета по отполированному до блеска полу, он слышит только пульс собственной крови в ушах. Императрица ждет его у дальней стены, сидя в позе, идеальной до последнего движения, прямая и отстраненная. Позади нее электро мицудомоэ: глубокий фиолетовый, острые края — Казухе кажется на мгновение, что он движется. Он кланяется — глубоко и почтительно, как учил Тома; смотрит на отблески света, отбрасываемые на деревянные плиты пола, и дышит через раз. Императрица молчит, но он чувствует на себе ее внимание, тяжелое и удушающее. — Каэдехара Казуха, — говорит она наконец. Голос глубокий и равнодушный — ей не нужно даже повышать его, чтобы услышал каждый находящийся в зале. Сила ее власти пугает и поражает. Казуха сглатывает, не зная, стоит ли отвечать. Звук своего имени из уст владычицы всей Иназумы — поистине уникальный опыт для него. — Мы слышим это имя уже не впервые, потому пожелали увидеть тебя лично. Она говорит это прямо и сухо, словно нечто общеизвестное, не подлежащее излишним размышлениям. Спина Казухи ноет от напряжения, однако он не позволяет себе двинуться. — Твое лицо кажется нам знакомым. Желаем знать, кто твои родители. В воцарившейся тишине он говорит, медленно и четко: — Отвечая Вашему Величеству, мой отец — скромный мастер посуды, живущий на острове Рито. Моя мать… погибла очень давно, и я не помню ничего о ней. — Вот как… — императрица молчит несколько мгновений, словно сочувствуя его потере. — Сколько тебе было, когда ее не стало? — Полтора года, Ваше Императорское Величество. Она задает еще несколько пространных вопросов: с детства ли он жил на Рито, учился ли где-либо, нравится ли ему во дворце. Казуха отвечает, стараясь звучать уважительно и почтительно, но не падать в лесть как в черное озеро. Он не поднимает головы, но иногда, не сдержав любопытства, позволяет себе глянуть вверх, ухватить взглядом длинные темные волосы, забранные в тугую косу, слои дорогих тканей, тонкие белые пальцы, постукивающие по колену. Он уверен, что Скарамучча похож на мать, представляет себе в воображении ее черты, рисуя прекрасную женщину с холодным взглядом. — Мне все ясно. Ступай, — говорит она наконец, когда в зале становится трудно дышать от напряжения. — Сохраняй верность нам и Иназуме даже в тяжелые дни. — Клянусь, — говорит рот Казухи, но не его сердце и не его разум, — я всегда буду верен вашему императорскому высочеству. Напоследок он позволяет себе взглянуть в ее лицо всего один-единственный раз. Позже, в беспросветно темные ночи, ему не единожды снится ледяная, жестокая чернота в провалах глаз на ее лице, изгиб алых губ, не обещающий ничего, кроме близкой смерти. Императрица невыносимо красива, но ее красота — настоящая бездна, не несущая в себе ни капли света. Скарамучча стоит в тронном зале: там нет никого, кроме фигуры впереди. Под ногами хлюпает — вода покрывает пол, будто кто-то опрокинул несколько десятков ведер. — Мама, — говорит он вместо формального «Ваше Императорское Величество», и голос разносится по мертвому залу колокольным звоном. Стены вокруг колышутся, исходят волнами, в углах клубится тьма с искрами молний в бездонном нутре. Глаза императрицы — черные стекла, черные дыры. У ее ног он видит еще одного человека — все внутри сжимается, когда он различает заплетенные волосы и бледное исхудалое лицо, не потерявшее, впрочем, своего очарования. Они похожи как капли воды, две женщины перед ним, но в то же время он не может найти ничего, что могло бы связать их воедино, помимо общего прошлого. — Он принесет несчастье, — говорит его мать, и тысячи голосов вместе с ней. — Он — беда. Они слишком похожи. Его не должно быть. Капля крови с рук разольется в море, так она сказала. Капля крови поглотит… Он понимает, что не может произнести ни слова: во рту растекается горечь, руки держат за горло. Тьма щекочет колени. Она смотрит сверху вниз, улыбается, протягивая вперед ладонь — с кончиков пальцев стекают кровавые струйки, мгновенно превращая воду под его ногами из прозрачной в непроглядно-черную. — Он — беда, — говорит она вновь, повторяет нетерпеливо, — он — беда! Он должен уйти за ней! Мама, хочет ответить он, мама, перестань. О чем ты говоришь, мама? Он пытается коснуться ее рук, но не успевает — падает на бок в объятия густой липкой жижи, покрывшей пол, погружается, уходит под землю, оказываясь посреди нескончаемой пустоты. И просыпается, захлебываясь кашлем. На мгновение кажется, будто кто-то пытается задушить его, он почти чувствует ледяной холод рук на шее; брыкается, борясь за жизнь, пока не понимает, что сражаться не с кем — в постели он один. Он одевается небрежно, не зовя слуг, не до конца завязывая узел оби, дышит несколько минут, прислонившись лбом к прохладной поверхности двери, чтобы успокоить сердцебиение. Выходит, погружаясь в полумрак коридоров — путь вымерян, вытоптан множеством кошмарных ночей. Он знает, что не собьется, даже если свет исчезнет совсем. Яэ Мико открывает не сразу. Она сонная, кутается в ткань, смотрит сквозь, словно он перестал существовать. На мгновение его охватывает ужас — неужели это все еще сон? Но затем она перекидывает волосы через плечо, протягивает ладонь в безмолвном приглашении. Это напоминает ему момент из сна, но, в отличие от материнских, руки Мико всегда несут тепло и спокойствие. И он хватается за нее как утопающий.