Обнаружил солнце

Казуха просыпается разбитым. Снаружи рождается день — медленно и томно, разливается золотом и кровью по горизонту. Казуха смотрит на полосу света на стене некоторое время, затем переводит взгляд в потолок. Трогает скулы и прилипшие к ним влажные волосы. В комнате душно и пахнет страхом, ему хочется покинуть эти стены, выйти наружу и посидеть на траве у воды, но не успевает он подняться с футона, как в дверь стучат. — Проснулся? — спрашивает Тома с той стороны. Казуха застывает, словно пойманный в процессе кражи вор. — Слышу, как скрипит под тобой пол, не притворяйся. Я вхожу, некогда ждать, у нас много работы сегодня. Он говорит так каждое утро, возможно, даже неосознанно. Эта фраза колется у Казухе в горле горьким комком — настолько он устал ее слышать. Самое досадное, что Тома не лжет. Работа есть всегда, даже бесполезная и в некотором роде унизительная, но их не оставляют в покое и следят, чтобы никто не проводил время в праздных занятиях, пока солнце находится на пике своей мощи. Редкие моменты, когда удается сбежать в сад и посидеть в одиночестве в траве у воды, Казуха лелеет словно сокровища, подозревая, что это возможно лишь благодаря тем самым слухам, о которых так упорно твердил Такэру. Схема проста: чем ближе он к наследнику — тем больше у него некоторых преимуществ перед остальными слугами. Они спешно собираются: Тома, зевая украдкой, привычно уже убирает и закалывает его волосы, разглаживает каждую складочку на одежде. — После утреннего приема пищи тебя ждут для работы на кухне, — по памяти диктует он планы на день. Казуха тихо выдыхает. Кухня — это хорошо. Ему нравится помогать поварам, даже мытье посуды успокаивает. — А еще вчера вечером мне передали, что библиотекарь рассмотрел твое прошение и ждет, пока ты поможешь ему рассортировать книги, после обеда сопровожу тебя. Это еще более хорошая новость, заставившая его немного взбодриться — он долго ждал возможности держать в руках книги, а не тряпку. — Перед ужином тренировка с его высочеством. По поводу вечера… распоряжений не было, так что, полагаю, сегодня он будет слишком занят, потому не пригласил тебя. — Ничего, — рассеянно отзывается Казуха, мыслями все еще устремленный к библиотеке. — Значит, больше времени смогу потратить на свои личные дела. Тома лишь фыркает в ответ. — Твои дела — сидеть здесь над листком до ночи? Что ты пишешь? Казуха все еще не решается рассказать ему о письмах и сговоре с гонцом. Он искренне желает доверять, но прекрасно осознает, что чем выше доверие, тем больнее последствия. Пока вечерами он пишет письма отцу, пряча их под половицей от чужих глаз, Томе говорит, что это всего лишь очередной приток вдохновения или простые рассуждения ни о чем. Кухонное помещение встречает гробовой тишиной — остальные бросают на него взгляды, не говоря ни слова, но он привык к подобному. Чем больше времени проходит, тем меньше бывших товарищей могут смотреть ему в лицо прямо. Он делает вид, будто не слышит шепотков за спиной, будто их липко-завистливые и презрительные взгляды не доставляют дискомфорта, не обжигают затылок. Словно он не догадывается, что каждый из них готов достать припрятанный за спиной нож и вонзить его как можно глубже. Они все еще ненавидят его за Сёту, они завидуют ему из-за Скарамуччи — у них всегда есть причина шептаться о нем. Когда-то он считал их своими соратниками, своей поддержкой. Сейчас лишь тонкая грань отделяет их от слова «враги». Лишь два человека избегают подобной участи: они не на его стороне, но и не против. Дзиро все еще не отошел от потери сестры, ему не до подковёрных игр, он не живет, а существует, словно кукла, бродя от стены к стене под чужими бесстрастными указаниями, а Такэру слишком простодушен для интриг. Но его бескостный язык вновь сыграл свою роль — Казуха уверен, что информацию про визит к императрице не один десяток раз успели обсудить со всех сторон. — Иди-ка сюда, — главный повар бесцеремонно хватает его за рукав, притягивая ближе. — Последи за водой. Казуха вытирает взмокший лоб. Рядом с огнем жарко, он чувствует, как ткань на отвороте липнет к коже. — Для посуды уже достаточно людей. Будешь сегодня тут помогать. Этот человек всегда был добр к Казухе, и этого вполне достаточно, чтобы Казуха чувствовал к нему симпатию. — Хорошо. Время пролетает быстро, когда есть занятие, и на несколько часов Казуха позволяет себе забыть о мире снаружи душной, суетливой кухни. Один из юношей, проходя мимо, толкает его, склонившегося с черпаком над исходящим паром чаном. Уходит, не оборачиваясь. Обожженная кожа на руке быстро краснеет, один из поварят приносит миску с холодной водой, смотрит жалостливо. Чуть позже Казуха, проходя мимо, в отместку тоже толкает обидчика, держащего стопку посуды, слыша за спиной оглушительный звон, крик главной посудомойки и испуганное бормотание. Ему хочется улыбаться — мстительно и довольно, — но поддаться этим эмоциям значит стать таким же, как они, и он сжимает губы, опуская голову, чтобы никто не видел мелькнувшее в глубине глаз торжество. Ранее он никогда не желал никому зла. Сейчас внутри слишком много злости и обиды, и даже молитвы электроархонту не снимают с души этот груз. Они обедают прямо на кухне, спешно и грязно, толкаясь плечами и вырывая из чужих тарелок куски побольше. В брошенных мельком взглядах Казуха читает насмешку: что же ты, птица в небесах, видевшая воочию саму императрицу, делаешь здесь с нами? В ответ на расспросы он молчит, опустошая тарелку так быстро, что давится, и тяжелая рука главного повара от души бьет меж лопаток, пока остальные слуги делают вид, что ничего не происходит. Если бы я умирал у них на глазах, думает Казуха, тоскливо, но уже привычно, они бы просто перешагнули через меня. Он чувствует себя вдруг таким одиноким в окружении шумной толпы, что глаза щиплет горше, чем от лука. В отличие от повара, библиотекаря сложно назвать добрым человеком. С высшими чинами он льстив и любезен, с низшими — надменен и занудлив, и при виде Казухи лишь утомленно закатывает глаза, словно не он одобрил то прошение и принял его себе в помощники. — Расставишь эти книги в указанной очередности — вот здесь, на корешке. Надеюсь, счет дальше десяти ты знаешь? — Разумеется, — почти оскорбляется Казуха. Конечно, с ним не занимались так, как с детьми в обеспеченных семьях, но отец, умный человек, научил его всему тому, что знал сам, а остальное он черпал из книг и чужого опыта. Пару раз отец Тисато даже позволял ему присутствовать на уроках своей дочери, и, сколько бы Казуха ни пытался, у него никогда не получалось писать так же аккуратно, как могла она — все его пальцы были в чернилах к концу занятий. Тисато это веселило, разумеется — но она никогда не позволяла ни себе, ни кому-либо еще как-либо его принижать. Библиотекарь фыркает и скрывается за бесконечными стеллажами, оставляя его наедине с прибывшей под утро горой новых книг. Казуха с любопытством листает их и остается слегка разочарованным — большей частью это либо военные хроники, либо политические или экономические справочники со словами слишком сложными, чтобы он мог их понять. Неужели, думает он почти с ужасом, Скарамучче приходится все это читать? Не изящные поэмы или любопытные повести, а унылые колонны терминов и схем? Вскоре символы в глазах начинают путаться, а голова гудит от вырванных оттуда и отсюда кусков текста, не имеющих меж собой никакой связи, но работа выполнена — Казуха пристально оглядывает заполненный стеллаж: книги идут сериями и циклами, плотными, ровными рядами темных корешков. Теплый свет, льющийся из окон, золотит танцующую в воздухе пыль — дело близится к вечеру, и Казуха надеется, что до ужина еще успеет немного почитать то, что нравится уже ему, прежде чем идти отчитываться о проделанной работе. Он добирается до своего любимого закутка, несколько раз запутавшись в проходах, скользит пальцами по корешкам, словно приветствуя старых друзей, и осторожно вытягивает книгу, оставленную в прошлый раз недочитанной — на самом деле, из-за вечной занятости две сотни страниц он читает уже вторую неделю, отчего постоянно приходится вспоминать предшествующий сюжет. Убедившись, что вокруг пусто и тихо — лишь иногда доносятся всхрапы библиотекаря, — он опускается на пол, откинувшись на стену, и с головой погружается в приключения отважных героев. Казуха возвращает книгу на место, когда пол снаружи расчерчивают тусклые полосы, а библиотекарь, проснувшись, с бормотанием начинает бродить меж шкафов — это негласный знак, что пора уходить. — Я еще вернусь, — шепчет он и выскальзывает в проход, когда тишину библиотеки прерывает стук дверной створки и громкие, четкие шаги, заставляющие деревянные половицы натужно поскрипывать. — Господин Сугимото? — голос Казуха узнает сразу же и замирает, обращаясь в слух, пользуясь тем, что от дверей его не видно. — Я здесь, — скрипуче отзывается библиотекарь, неторопливо шаркая обратно к своему столу. — Что вам угодно, господин Азар? — Как давно вы посещали архив? — Дайте-ка припомнить… Кажется, на той неделе, если моя память меня не подводит. А в чем же дело? Голос Азара внезапно становится тише — некоторое время они о чем-то бормочут, заставляя Казуху изнывать от любопытства. — Так, значит, он прибыл всего пару дней назад? В одиночку? — переспрашивает господин Сугимото, громко вздыхая. — Еще инспекции нам тут не хватало! — Это не инспекция. Всего один служащий комиссии, но этот мужчина был довольно настойчив. Спрашивал про списки по последним привезенным, а позже они исчезли. Мне нужно убедиться, что ключи от архива по прежнему у вас. Покажите их. Казуха вслушивается в шорох тканей, едва дыша и сдерживая желание чихнуть. Спустя бесконечность — на деле не прошло и минуты, — голос господина Сугимото звучит снова: — Вот. На месте каждый. Я ношу их с собой в целях безопасности. — Верно делаете. У кого еще они есть, помимо архивариуса и вас? — Дайте подумать… У писца Савады была копия от верхнего этажа. Не думаю, что он посмел бы предать, он довольно трусливый. — Это все? — Ах… главный счетовод, но это вы и сами, полагаю, знаете. Возможно, некоторые члены клана Кудзё? Говорят, их старший сын интересуется историей рода, а где еще искать информацию, как не в архивах? — Верхний этаж меня не так интересует. Нам нужно защитить нижний и не допустить дальнейшей утечки данных. Следите за этим, приказ его высочества. Возможно, вас призовут на допрос, будьте готовы. — Вы подозреваете меня в чем-либо? — Вас защищает лишь верная служба в течение многих лет. Если бы не поддержка госпожи Эи, её величество давно бы бросила вас за решетку без разбирательств. Сотрудничайте, если хотите сохранить жизнь. — Я… Я понимаю… Я бы не посмел, никогда, клянусь вам… Казуха прижимается виском к прохладному лакированному дереву. Голос библиотекаря дрожит, и на мгновение ему становится даже жаль ворчливого старика. — Если вспомните еще что-либо, вы знаете, где меня найти, — говорит Азар. Его обувь стучит по полу, мерно и медленно, как набат, прежде чем двери библиотеки закрываются, оставляя помещение в могильной тишине. Мантия библиотекаря шуршит по полу неподалеку. Опираясь на трость, он бредет вдоль книжных рядов: шаг, стук, шаг. Казуха отползает в тень между двумя шкафами, осторожно вытаскивает сначала одну, затем вторую книгу и приникает глазом к образовавшейся щели. — Списки, списки, — бормочет господин Сугимото, подволакивая больную ногу. Даже борода его дрожит от возмущения. — Какая глупость — умереть ради них. Кому они вообще сдались, эти списки! Его фигура исчезает за стеллажами. Казуха позволяет себе выдохнуть, ставит книги на место и осторожно пробирается следом — ему все еще нужно сдать работу прежде, чем тот обнаружит его отсутствие на рабочем месте. После ужина он переодевается и в сопровождении Томы покидает стены дворца. Скарамучча уже ждет его на тренировочной площадке: Казуха останавливается поодаль, глядя на то, как он кружит по песку, оттачивая прием раз за разом. Смотреть на это интересно: он невысокий, гибкий и жилистый, каждое стремительное движение отточено, в каждом взмахе ровно столько силы, сколько требуется. Он выглядит увлеченным своим занятием, не обращая внимания на зрителей, и опускает меч лишь когда тень от их фигур падает на песок под его ногами. — Долго ты собираешься там стоять? — Не хотел вас отвлекать, прошу прощения, — Тома привычно остается на тропинке, пока Казуха подходит к стойке с оружием, берет боккэн и делает несколько пробных взмахов. — Я не видел этого приема ранее. — Выучил его не так давно. Оказывается, отец Хисамасы именно им выбил меч у предателя Накамуры во время «Падения небесной сферы», когда войско подошло к воротам дворца, представляешь? А он еще не хотел меня ему учить! — Я не понимаю, — признается Казуха, вставая в стойку напротив Скарамуччи. — Не знаю, что такое «Падение небесной сферы» и кто такой Накамура. Но если вы пожелаете мне рассказать, я с радостью послушаю. По лицу Скарамуччи проносится тень удивления — так сам Казуха когда-то смотрел на юношей из общей комнаты, которые, как оказалось, никогда ранее не держали в руках половой тряпки. Чувство это исчезает так же быстро, как появилось, и уже через мгновение тот вновь собран и сосредоточен лишь на своем оружии. — Позже. — Как пожелаете. Они бросаются в бой, не тратя драгоценное время на церемонии, и вскоре тщательно выровненная площадка превращается в пыльное облако, скрывающее рытвины и песочные горы. Казуха уже не пытается выбить чужой меч, сосредоточившись на том, чтобы сохранить свой. — Тебя звали в тронный зал, я слышал. Это так? Он парирует удар, пытается контратаковать, но наследника уже нет на прежнем месте — он двигается очень быстро. — Все верно, ваше высочество. Казуха разворачивается, всколыхнув песок, подныривает под чужую руку и пытается подсечь под коленями, но Скарамучча отскакивает, избегая удара. Его движения странно несосредоточенные — почти не атакует, как делал это обычно, лишь защищается и кружит вокруг оводом. — О чем она говорила с тобой? — спрашивает напряженно и требовательно. — Что за вопросы задавала? Казуха растерянно моргает, пытается поймать его взгляд и едва не роняет боккэн. Вибрация от удара отзывается в запястье ноющей болью. — В основном желала узнать, откуда я родом и нравится ли мне во дворце. Что-то не так?.. Это ведь не могла быть некая ловушка? На мгновение ему хочется отбросить меч, схватить Скарамуччу за грудки, как это делали деревенские хулиганы, и вытрясти всю правду. Он страшно устал от постоянных намеков и изверток. — Давала ли она тебе что-либо? Казуха надеется, что скептическое недоверие не слишком явно отражается на его лице. Судя по сведенным бровям Скарамуччи — впустую. — Зачем Ее Превосходительству что-либо мне давать? Скарамучча опускает меч, позволяя ему упасть в песок, и вытирает тыльной стороной ладони вспотевший лоб. С раскрасневшимися щеками и растрепанными волосами он совершенно не похож на влиятельную персону и будущего императора– просто мальчишка с ремесленной улицы, желающий подурачиться. — Неужели все, что она делала — это просто спрашивала? — Мне нечего ответить вам поверх того, что уже сказано. Так и было. Любой член Трикомиссии, присутствующий там, подтвердит мои слова. Казуха поднимает оба меча, отходит, чтобы вернуть их на место. Берет протянутую Томой чашу с водой. Рубашка липнет к влажной спине, руки все еще напряженно подрагивают. Он мерно дышит, чтобы расслабить мышцы и очистить разум. За спиной тишина — Скарамучча молчит в размышлениях. — Мне снился сон, — говорит он вдруг. Казуха оборачивается, щурясь. В лучах закатного солнца волосы юноши перед ним блестят кристальной крошкой, а бледная кожа источает слабый золотистый свет. Он красивый, думает вдруг Казуха почти ошеломленно. Не то чтобы эта мысль — этот факт — никогда не приходили ему в голову: он множество раз видел его лицо, расслабленное и невинное ото сна, и в каждый из них отмечал прелесть чужих черт, однако никогда еще эта мысль не била его словно набатом. — Там была моя мать. И моя тетя. Он никогда ранее не упоминал ее сам, и Казуха не может сдержать любопытства. — Ваша тетя тоже живет в этом дворце? — Разумеется, где же еще ей жить, — удивленно отзывается Скарамучча. — Каждый второй день недели мы вместе обедаем и делимся новостями. Иногда и Мико присоединяется к нам… то есть, верховная жрица. Казуха не сдерживает улыбки, вновь услышав это спешное исправление. Он не совсем понимает, почему тот каждый раз осекает себя в попытке назвать ее по имени, ведь ясно как день, что они достаточно близки для подобных вольностей. — Признаться, до тех пор, пока не оказался во дворце, я и не знал, что у её императорского величества есть сестра. Скарамучча небрежным жестом велит следовать за ним, сходит с тренировочной площадки и усаживается на край одной из деревянных коробок, сложенных в углу у стены. Казуха опускается рядом, но на некотором расстоянии, и протягивает чашу словно ветвь мира. Некоторое время они молча пьют: сначала наследник, потом он. Отложив пустую посудину, Казуха откидывает голову, прислоняясь затылком к шершавой стенке коробки, и прикрывает глаза, наслаждаясь уходящим вечерним теплом. Скарамучча ерзает неподалеку, пытаясь найти положение поудобнее, и вскоре оказывается настолько близко, что их колени случайно соприкасаются. — Моя тетя нечасто показывается людям, — продолжает он прерванный разговор. — Она не совсем здорова. Жизнь столь несправедлива, если подумать — самые тяжелые испытания любят перепадать на долю людям с поистине чистым сердцем. — Но подобные люди могут пережить их, не сломавшись и не потеряв этой чистоты, — замечает Казуха тихо. Перед глазами он видит своего отца и невольно кладет ладонь на грудь, словно это может убрать ноющую тоску, засевшую внутри. — Молюсь, чтобы Вашей тете хватило сил справиться со всем, что встретится ей на дальнейшем пути. — Архонты, боюсь, уже отвернулись от нас. — Мы не можем знать этого наверняка. Неразумно спорить с тем, кто пьет чай с императорской жрицей, знающей об архонтах и предзнаменованиях больше, чем Казуха может себе представить, однако тон, каким сказаны эти слова — смесь усталости и обреченности человека, принявшего свою судьбу, — заставляет что-то внутри взвиваться в непокорном протесте. Скарамучча спрыгивает с ящика, приглаживает волосы и смотрит совсем не как мальчишка с ремесленной улицы, а как правитель. — У меня еще много дел, я ухожу. Битва была… неплоха. Я освобождаю тебя сегодня от любых дел, возвращайся к себе. Тома, проследи. — Как прикажете, ваше высочество. Они расходятся в разные стороны: Скарамучча к резиденции комиссии Тэнрё, Казуха и Тома ко дворцу, погруженные в молчание. Лишь когда двери закрываются за их спинами, отсекая закатное марево и погружая в тень дворцовой прохлады, Тома решает заговорить. — Кажется, его превосходительству нравится вести с тобой беседы, — замечает он как бы между делом. — Главное — не придумывай лишнего и не позволяй себе дерзости. — То есть, не становиться похожим на госпожу Розалину? — усмехается Казуха краем рта, не видя, но чувствуя, как Тома разделяет с ним эту улыбку. — Не дай архонт, дворец этого не переживет. — Разоденусь в красное и буду ходить с таким видом, будто в моих руках вся власть — представь себе только! Они хихикают, словно дети, пробираясь коридорами к нужной лестнице, но мгновенно замолкают, как только перед ними словно из-под земли вырастает девушка в одеждах жрицы. Она ни словом, ни взглядом не показывает, услышала ли что-либо из их разговора, лишь чуть склоняет голову в вежливом жесте. — Господин Каэдехара, вас желает видеть верховная жрица императорского святилища гудзи Яэ, — звонким голосом возвещает она. — Прошу, следуйте за мной. Господин Тома, вам дозволено сопровождать нас. Неужели снова, хочется спросить Казухе, неспособному взять в толк, почему вдруг двум столь важным фигурам во дворце захотелось его увидеть. — Что за дела у тебя с гудзи Яэ? — шепчет ему Тома, пока они следуют за своей провожатой, и Казуха может лишь растерянно пожать плечами. — Если бы я еще мог знать ответ на твой вопрос. Кто позовет меня в следующий раз? Сестра её величества? Может быть, сама электроархонт вскоре снизойдет со мной переговорить? — Замолчи, не богохульствуй, — Тома дергает его за рукав, бросая быстрый взгляд на прямую узкую спину жрицы перед ними. — Что я говорил тебе про дерзость? — Да разве же это дерзость? Я просто пытаюсь понять. Тома, объясни, бывало ли подобное прежде? Всех ли своих слуг Ее Превосходительство лично опрашивает? — Разумеется, нет, ты и сам знаешь. Может ли это быть ловушкой, думает Казуха, не в силах выбросить подозрения из головы. Откуда мы можем знать, действительно ли нас пригласила верховная жрица? И эта посланница — не может ли она оказаться союзницей Розалины, заманивающей их в заранее подготовленные силки? Девушка останавливается у дверей. Он встает неподалеку, не приближаясь, и она вопросительно склоняет голову набок. — В чем дело? — легкое нетерпение проскальзывает в ее голосе. Казуха отвечает, пытаясь звучать спокойно и твердо: — Объясните, для чего госпожа верховная жрица зовет меня. Не сочтите за оскорбление, но я бы хотел видеть доказательство, что вы и правда от нее. — Господин Каэдехара может войти в двери, что за моей спиной, и лично убедиться в искренности моих слов. Он качает головой, невольно делая шаг назад. — Я не стану заходить ни в какие двери, госпожа, — мягко отвечает он. Тома настороженно переводит взгляд с него на девушку и обратно, не вмешиваясь в разговор, но Казуха замечает краем глаза, как его левая рука медленно скользит к оби. — По крайней мере, только после вас. Тишина окутывает их — напряженная, наэлектризованная, словно воздух перед грозой, — и Казуха почти готовится к бою, когда те самые двери медленно раскрываются, выпуская сладковатый дурманящий аромат. — А ты осторожен. Это хорошо. Но я не люблю долго ждать. Госпожа Яэ так же прекрасна, как он ее и запомнил — в роскоши дорогих тканей, похожих на цветочные лепестки, он выглядит вышедшей из мифов. Ее красота не такая, как у императрицы: если её величество — ледяная и безмолвная зима, то Яэ Мико похожа на нежность расцветающей весны, однако, несмотря на улыбку в уголках губ, ее лисьи глаза с поднятыми к вискам уголками цепкие и хитрые, вскрывающие до костей. Казуха не знает, чего — кого — стоит опасается больше: лезвия меча или острия кинжала. — И вот мы вновь встретились, — мурлычет она, мимолетно касаясь его плеча кончиками пальцев. Он провожает ее взглядом, грациозную и неспешную, имеющую в запасе, кажется, все время мира, и следует за ней беспрекословно, словно зачарованный, забывая на мгновение и про девушку, приведшую их сюда, и даже про Тому. Просторное помещение, в котором они оказываются, полно света: покрытые темным блестящим лаком шкафы, тянущееся вдоль стен, заполнены флаконами, баночками и коробочками, в центре стоит низкий стол из резного дерева, а шкаф неподалеку от дверей забит свитками. Это похоже не то на кабинет, не то на лабораторию, не то на некое хранилище — окутанное ароматами от курильниц, помещение живет словно в отдельном пространстве. — Нана, Мона, оставьте нас. Их проводница стоит у стены, рядом с еще одной девушкой, и только теперь Казуха может нормально рассмотреть их, прячущих ладони в широких рукавах: невысокие и хрупкие, с длинными темными волосами и нежными юными лицами. Она бросает на него взгляд исподлобья, проходя мимо — светлые умные глаза, — и вскоре двери отрезают их от мира, погружая в топленую сладость, пропитавшую воздух и ложащуюся на язык. — Мои ученицы, — говорит Яэ Мико с легкой гордостью, прочитав его невысказанный вопрос. — Их жажда знаний очаровала меня в свое время. Но я пригласила тебя не для того, чтобы говорить о них. Речь пойдет о тебе. — Что госпожа имеет в виду? — уточняет Казуха. Рядом с Яэ Мико он чувствует напряжение в постоянном ожидании подвоха, но в то же время странное спокойствие, усмиряющее тревогу, и эта двойственность видится ему происками некой магии. — Дай-ка руку. Не объясняя ничего больше, она достает из широкого рукава маленький флакон из черного стекла. Свет играет на гранях, когда он, холодный, словно сделанный изо льда, опускается в протянутую ладонь. — Что это? — Казуха крутит его в пальцах. От запаха благовоний кружится голова. Яэ Мико улыбается, тонко и остро. — Совсем скоро узнаешь. Это мой тебе подарок, носи его с собой и никогда не расставайся. Ты поймешь, когда его использовать, поверь. — Я не смею пользоваться вашей добротой. — Не то чтобы я спрашивала, — отрезает она, все еще улыбаясь. — Ты поднял воды, которые долгие годы никто не смел тревожить, и эта буря поглотит тебя, если не будешь осторожен. Ты — продолжение сломленной грозой воли, нить, продолжающая прерванное единожды полотно. Ее слова кажутся Казухе бессмыслицей, но отчего-то он не может перестать вслушиваться. Мягкий, мерный голос опутывает паутиной, сжимает горло, не давая сделать вдох, стягивает виски. Он покачивается и хватается за край тансу, ощущая странную слабость. — Успокойся, — говорит ее голос, и это слово, хлесткое как пощечина, тут приводит его в чувство. — Дыши. Смотри на меня. Три. Два. Один. Повторяй. — Три. Два. Один, — послушно произносит он словно чужими губами, затем жмурится. Флакон в руке все еще ощущается таким же ледяным, ни капли не согревшись теплом его тела. — Госпожа, вы всегда говорите загадками, ответов на которые у меня нет. — Мне больше нечего тебе сказать. Пока что, — выделяет она, взмахивая широким рукавом. — Ступай и помни о моей просьбе — эта вещь всегда должна быть при тебе. Казуха не рассказывает об этом Скарамучче — отчего-то. Но подарок хранит, как обещал, хоть и не может найти в этом смысла. За день он успевает передумать множество вариантов событий: может ли это быть ловушкой? Может ли это быть тайной посылкой, которую он должен передать как невинный курьер? Может ли это быть… это может быть чем угодно, зная слухи, что ходят о хитроумной жрице, и Казуха терпеливо, но настороженно продолжает ждать. А дни проходят, похожие и бесконечные, словно вода в дворцовом пруду, и вскоре в веренице дел он забывает и про подарок, и про свои подозрения. — Нельзя отвлекаться во время еды, — строго говорит Тома во время ужина, пытаясь забрать свиток у Казухи из пальцев. Хрупкая старая бумага возмущенно шелестит потрепанными краями, когда Казуха прячет ее за спиной, отклоняясь, и миролюбиво улыбается. — Поэма настолько интересная, что я немного потерялся. Прости, Тома. Я могу почитать ее тебе вечером, чтобы ты тоже проникся. Он напевает во время работы, читает Томе отрывки из одолженных в библиотеке текстов, цитирует куски древних повестей, чтобы заглушить тревогу и тишину вокруг — тот не возражает, слушает, но они смотрят на мир слишком по-разному, чтобы понимать друг друга глубже. Тома озабочен делами и ответственностью, куда больше его интересует, будет ли спокойно в стенах дворца и закончат ли они тяжелый день мирно в своих постелях. Казуха погружается в фантазии, чтобы сбежать от реальности, а Тома держится за реальность как за канат, чтобы не упасть в иллюзорное море. — Хорошо. Но только если не будешь больше отвлекаться. Посмотри, ты же пролил суп, придется одежду стирать. Над твоими манерами еще стоит поработать. Томе не нравится, как он управляется с едой, как держит палочки, как позволяет крошкам и соусу оставаться в уголках губ. Он хорош в манерах, несмотря на невысокое положение, каждый кусочек ест так аккуратно, словно перед ним сидит сама императрица, и вначале Казухе это казалось странным — словно игра на публику, попытка ткнуть его в ошибки без слов, — но позже он понимает, что Тома не вкладывает в свои действия ни капли злого умысла. Просто действует так, как привык. — Если запомнишь хотя бы часть того, что я тебе прочитаю, можешь работать над ними сколько пожелаешь. Тома улыбается и подвигает к себе рис, снисходительно глядя на то, как Казуха увлеченно вылавливает кусочек тофу из мисо-супа, прежде чем сделать глоток. — Соленый. Я для отца по-другому готовил. — Разве у вас росли такие водоросли? — Рито омывается океаном, почему тебя удивляет наличие водорослей? На пол ложатся полосы света, пока они заканчивают ужин в уютной тишине, прерываемой лишь мелочами или впечатлениями, сказанными негромко, словно что-то может сломаться, если повысить тон. Казуха сглатывает горькую слюну, кашляет, отодвигая пустую миску. За грудиной жжет — он делает несколько глотков воды, но становится только хуже. Ему кажется, будто он горит изнутри: на лбу выступает испарина, кончики пальцев немеют. — Тома, — сипло зовет он, выталкивая имя из раскаленной глотки. Тот поворачивается, и Казуха видит, как меняется выражение его лица от расслабленного к испуганному. Он задает множество вопросов, но Казухе больно даже говорить. Пульс бьется в висках, он пытается встать, но руки обессиленно подкашиваются, и Тома подхватывает его у самого стола, не давая упасть лицом в еду. — Я скажу кому-нибудь снаружи позвать лекаря. Я быстро, дождись меня, ладно? Держись, вот, постарайся пить как можно больше воды, — он всовывает в безвольные пальцы чаван, укладывая Казуху словно куклу спиной к стене, вскакивает на ноги и бросается к дверям. Казуха провожает его взглядом, чувствуя, как что-то липкое щекотно течет по губам. Все расплывается, мелькает на периферии сгустками света и красок. Чаван с водой выскальзывает и опрокидывается. В воспоминаниях мелькают искры на чужих волосах, уголки губ, вздернутые в почти мучительной улыбке. Она говорила ему… что она ему говорила? Флакон скользит во влажных дрожащих пальцах, пока он пытается открыть крышку — она поддается, отходит с тихим звуком, когда он уже почти отчаивается. Жидкость внутри горькая и маслянистая, он давится и кашляет, задыхаясь, тратит все силы на то, чтобы проглотить ее, обволакивающую истерзанное горло и вставшую в пищеводе склизким комом. Окружающее пространство теряет цвета, кружится и переворачивается, лицо Томы появляется перед ним и уходит вверх, сменяясь чернотой одежд, прежде чем он понимает, что попросту падает набок. Флакон откатывается в сторону, разбрызгивая остатки, но он этого уже не видит. Рыбы — большие, блестящие, разноцветные, почти как те, что в пруду — шевелят плавниками и иногда смотрят на Казуху пустым взглядом. Одна, с переливающимися чешуйками, подплывает совсем близко, почти к самому носу, открывает рот и говорит: — Ты меня слышишь? Голос слишком знаком, отзывается теплом где-то внутри. Слышу, — хочет ответить Казуха, шевелит губами, кричит, но не может издать ни звука — лишь смотреть, временами словно паря над собственным телом, а потом возвращаясь обратно, неспособный пошевелить даже пальцем. — Как я могу не слышать? Ты такая красивая…. Вокруг растекается пятном туши тьма, заполняет пространство, постепенно и неотвратимо, и он вдруг оказывается окутан бархатом звездного неба, смеясь, поднимается вверх, уворачиваясь от облаков, пытающихся поймать его мягкими пуховыми лапами, а где-то снизу ему машут руками отец и Томо. Почему они не летают со мной? — спрашивает он непонятно у кого, но ответа не получает. Иногда он открывает глаза, выныривает в свет и видит какие-то смутные тени: они мелькают, суетливые и беспокойные, касаются его и отлетают. Голова тяжелая, словно выкована из раскаленного железа, поэтому Казуха погружается в небытие, желая отстраниться от боли, вновь почувствовать бесконечность небес, а когда просыпается в следующий раз — смотрит красивые картинки на стенах. Они двигаются словно живые: рыцари и феи, животные и птицы… Рыбы плавают прямо посреди комнаты, рыцари дерутся за сердце прекрасной дамы, человек, сидящий на троне, протягивает раскрытую ладонь, а затем он видит светловолосую девушку, чье лицо никак не может разглядеть, и знает, сердцем и разумом чувствует, что это — его мама, но не может даже позвать ее и плачет, не чувствуя слез. Когда он открывает глаза вновь, вокруг нет ни рыб, ни птиц, ни кого-либо еще — лишь светлая стена. Слишком знакомая стена. Голова взрывается болью, в глазах темнеет, когда он пытается повернуть голову, сглатывает тошноту, глубоко вдыхает и выдыхает, пытаясь справиться с ней и успокоить бешено бьющееся в груди сердце. Свет режет глаза, потому он прикрывает их на секунду — и вновь проваливается в темноту, лишенную боли и тревог. Горячая волна растекается по телу, накатывает волнами. Чьи-то прекрасно-прохладные руки помогают ему перевернуться, придерживая, пока он исторгает в чашу свои внутренности с мучительным стоном. — Это нормально? — звучит над головой отдаленно знакомый женский голос. — Тошнота, жар и слабость будут держаться некоторое время. Затем он проснется здоровым, — отвечает негромкий мужской. Затем присоединяется третий: — Если ему станет хуже, вам придется отвечать перед его высочеством. Вы это понимаете, надеюсь? — Позовите верховную жрицу!.. Казуха не знает, сколько дней прошло: все вокруг подернуто дымкой, качающей его на волнах небытия. Еще несколько раз его выворачивает в предусмотрительно стоящую у края кровати посудину, тело горит, ткань пропитывается потом и неприятно липнет к телу. Кто-то заставляет его глотать и глотать воду, затем он впадает в беспамятство, приходит в себя, чтобы вновь опорожнить желудок и позволить влить еще немного воды, и снова отключается. Окончательно он начинает осознавать реальность и течение времени, когда открывает глаза, щурясь от яркого света, и понимает, что впервые не чувствует настолько выраженной слабости, да и мучительный жар ушел, оставляя его мокрым, липким и отвратительным куском мяса — но хотя бы живым. Вокруг пусто. Никого, кто мог бы объяснить ему все пропущенное. Лишь за ширмами то и дело слышатся стоны и шумное дыхание других больных — знак, что все вокруг реально, что мир продолжает существовать, пока он заперт в белой клетке и своем теле. Он шевелится, с трудом подтягивается на слабых руках, пытаясь добраться до стоящей у изголовья чаши с водой, и только когда пальцы уже соприкасаются с прохладной стенкой, голос заставляет его вздрогнуть и отдернуть руку: — Подожди, я помогу тебе! Тома бросается к нему с облегчением, написанным на лице, опускается на одно колено и помогает ему приподняться. Казуха принимает чашу из его рук с некоторой опаской. Он помнит, что последним, кого он видел в тот вечер, был именно Тома, принесший ему еду, сидящий достаточно близко, чтобы добавить что-нибудь, пока он был увлечен чтением. Что-то внутри отторгает эти мысли, сопротивляется идее считать Тому предателем, и на мгновение Казуха самому себе кажется настоящим подлецом, посмевшим обвинить в подобном своего единственного в этом месте друга. Он сжимает пальцы на чаше, желая доказать самому себе, что это неправда, но в то же время пугаясь возможных последствий, и Тома замечает эти метания. — Сейчас подойдет гудзи Яэ, — говорит он тихо, забирая воду. — Она спасла тебя своим противоядием. Надеюсь, хотя бы это знание поможет тебе принять что-либо из ее рук. Казуха кивает, но не находит в себе сил взглянуть ему в лицо. Они ждут в молчании, пока не слышат скрип дерева и звук открывающихся дверей. Позвякивание доспехов остается снаружи, а из-за ширмы появляется изящная фигура. Яэ Мико совершенно не выглядит удивленной. — Ну и ну, — говорит она, присаживаясь на край постели, и воспоминания относят Казуху на много дней назад, в день, когда он так же был здесь и слушал ее голос. — Это действительно произошло. Как себя чувствуешь? Тошнота, головная боль? — Только слабость, — отвечает он, отстраняется от рук Томы, пытаясь удержаться в сидячем положении, чтобы не выглядеть жалким под ее пронизывающим взглядом. — Госпожа, что произошло? Меня действительно отравили? Тот флакон, что вы дали мне… — Ты правильно сделал, что не забыл моих слов, — кивает она. — Помедли еще немного — и лекарь прибыл бы лишь к твоему безжизненному телу. Казуху пробивает дрожь от одной мысли об этом. — Кто на подобное осмелился? — бормочет Тома за его плечом. Казуха вздыхает, и он воспринимает это как знак. — Клянусь, я не имею к произошедшему никакого отношения! Не смей даже думать о том, что я способен поступить с тобой или кем-либо еще столь ужасным и бесчестным образом! В его голосе звенит злость и обида, и всем в помещении вдруг становится неловко. — Прости, Тома, но на моем месте ты наверняка подумал бы то же самое. В конце концов, ты имеешь доступ к моей еде. — А еще множество людей на кухне, — добавляет тот хмуро и упрямо. — И слуги, которые эту еду доставляют. Не думай, что я пытаюсь обелить себя, но есть человек, которому твоя смерть куда выгоднее, нежели мне. Казуха кивает — здесь он абсолютно прав. Розалину никогда нельзя сбрасывать со счетов — но, думает он, только теперь в полной мере осознавая, насколько серьезной стала ситуация, неужели ее ненависть настолько велика, что она столь твердо намерена избавиться от него раз и навсегда? Он чувствует, как стучит болезненно в висках, а сердце тревожно трепещет. Иллюзия мнимой безопасности за стенами собственных покоев разрушилась карточным домиком — его без труда сумели достать даже там. Он просил Тому защищать его от лезвия, но кто сможет спасти от яда и паучьих силков? Из тяжелых мыслей его вырывает громкий смешок — Яэ Мико наблюдает за ним, склонив голову к плечу, словно на диковинную зверюшку. Она настолько откровенно насмехается над его бедой, что это обидно до колкой боли. — Как очаровательно удивление впервые столкнувшегося с этой стороной человеческого коварства… Не беспокойся настолько сильно, яд — одна из наименьших бед, способных тебя подстеречь. Ее легко избежать, если быть достаточно внимательным. Меня старательно пытаются отравить каждые полгода, но, как видишь, я еще жива и даже догадываюсь, какой яд следующим окажется в моей чаше. Иногда императрица пытается отравить меня сама развлечения ради - интересная игра, угадаю ли я в этот раз. Она поднимается на ноги легким изящным движением. Казуха переглядывается с Томой, не зная, что и ответить на столь обескураживающие откровения, но Яэ Мико не ждет ответа. — Хватит об этом. Есть одна заинтересовавшая меня вещь, которую я бы хотела с тобой обсудить. Она скрывается за ширмой, но Казуха все еще чувствует ее присутствие, слышит, как как ее обувь тихо стучит по доскам пола и скрипит дверь, ведущая в кабинет лекаря. — Прости, — говорит вдруг Тома. Казуха поворачивается к нему, вопросительно вскидывая брови. — Ты просил помочь защитить тебя, а я не смог этого сделать. На самом деле… я не слишком верил, что тебе может грозить опасность, и был недостаточно внимателен. — Ты не поверил, когда я рассказывал про ту служанку, желавшую на меня напасть? — Не совсем. Решил, что ты просто устал, потому и кажется всякое. Казуха не сдерживает раздраженного вздоха, осознавая, что, пока он мучался от подозрений, Тома все это время считал его едва ли не сумасшедшим. — Ну, теперь-то ты понял, что это не просто мои фантазии, правда? Тот не успевает ответить — Яэ Мико возвращается, разглядывая что-то в своих ладонях. — Эту вещь лекарь снял с тебя, пока ты был без сознания, чтобы сохранить в безопасности. Кто подарил ее тебе? Казуха дергается, когда медальон матери повисает на цепочке перед лицом; протягивает руку, но Яэ Мико ловко подхватывает его и сжимает в ладони. — Верните, это мое! — он приподнимается, отмахиваясь от рук Томы, пытающегося удержать его на месте. — Его подарила мне моя мать! — Разумеется, твое, — скучающе протягивает та. — Прелестная вещичка. Но советую никогда не показывать ее никому в этом дворце, особенно императрице. Ради твоей же безопасности. Впрочем… полагаю, уже поздно. Казуха замирает, глядя на нее исподлобья. Тон, которым это было сказано, не оставляет других вариантов — она что-то знает. — Почему? Что это значит? — Могу поклясться, что камни на нем были красными тогда, — вновь открыто проигнорировав его вопрос, бормочет Яэ Мико, разглядывая медальон под солнечным светом, затем, словно наигравшийся ребенок, кидает его Казухе в руки. — Теперь они желтые. Взгляни. Разве я не права? — Они всегда были желтыми, — отвечает Казуха на выдохе. Прохлада металла приятно ложится на грудь. Мико задумчиво прикусывает нижнюю губу. — Я уверена в том, что видела. Позволь я кое-что проверю, — просит она. Казухе приходится вновь снимать цепочку. Расставаться с материнским подарком тяжело, словно он отдает в чужие руки часть собственного сердца. — Что вы собираетесь делать? В молчании Казуха и Тома наблюдают, как она достает из рукава крохотный пузырек, ловко вскрывает одной рукой и капает содержимое прямо на медальон. Они ждут — непонятно чего, — и время медленно отсчитывает песчинки секунд, пока Яэ Мико не смеется вдруг тихо и радостно. — Твоя мать была хитрой женщиной, — мурлычет она почти восхищенно, протягивая его обратно. На мгновение Казухе кажется, что крышка запачкана кровью, настолько насыщенно-алыми стали золотистые кристаллы. — Это не просто украшение, а артефакт. Посмотри, камни меняют цвет, предупреждая об опасности, когда соприкасаются с чем-то, несущим угрозу. В твоем случае — с отравленной пищей. Казуха невольно касается груди. Сейчас на нем другая, чистая одежда, но он помнит, как пролитый бульон пропитал ткань косодэ, как Тома отчитывал его за это. Если бы он только посмотрел на медальон в тот момент — никогда не стал бы допивать проклятый суп! — Суп, — словно прочитав его мысли, произносит Тома, возится, вставая. Казуха без его поддержки едва не падает назад, успев ухватиться за край кровати. — Прошу прощения, я вас покину. Гудзи, — Яэ Мико отвечает на его поклон церемонным кивком и отступает, позволяя пройти. Воздух колышет пряди ее волос. Они молчат до тех пор, пока не доносится стук сёдзи. Казуха горбится, ощущая вдруг себя бесконечно уставшим. — Вы уже знали про яд, когда давали мне противоядие? — спрашивает он тихо с выдохом, сжимает виски, словно это может сдержать боль, бьющую изнутри черепа. Он задает вопрос, крутящийся на языке с момента пробуждения, и молится лишь, чтобы она ответила прямо и честно. Но перед ним Яэ Мико — и все мольбы уходит в пустоту. — Я? Не совсем, — отвечает она и улыбается без капли веселья. — Знала не я. Скарамучча приходит к нему вечером. Когда Казуха пробуждается от сна, похожего на забытье, он сидит у изголовья и смотрит в окно. Кроме темноты, с другой стороны натянутой бумаги больше нет ничего. — Завтра состоится казнь, — говорит он. Казуха шевелится, путаясь ногами в одеяле, убирает со лба налипшие волосы. Во рту сухо и кисло, голос хрипит как у старика. — Действительно? Чья? Он, разумеется, не надеется на правильный ответ. Скарамучча его и не дает. — Повара и слуг, что разливали и доставляли еду. Казуха вспоминает доброе ворчание старика на кухне и с трудом сглатывает. Разве мог тот быть причастным к подобному? — Прошу, ваше высочество, не осудите безвинного. Главный повар — хороший человек. И получает в ответ холодный взгляд, говорящий без слов — помни свое место, держи язык за зубами. — Главный повар должен следить, что происходит на кухне под его надзором. Будет уроком для остальных. Как твое здоровье? Наследник быстро меняет тему, а у Казухи нет сил спорить. Люди, что добры к нему, покидают этот мир абсолютно несправедливо, а он делает лишь хуже своими попытками исправить ситуацию. — Уже лучше. Скоро буду в порядке. А знает ли его высочество о том, кто в действительности может стоять за этим отравлением? Скрывает ли правду — или его глаза закрыты пеленой лжи так же, как и у большинства людей во дворце? Виновата ли Розалина в самом деле — или же Казуха обманул сам себя? Эти вопросы роятся в голове, не давая ему покоя и заставляя нетерпеливо ерзать под одеялом. Скарамучча не глядя кладет ладонь куда-то в область его голени, и это заставляет застыть — поток воды, вылитый на пламя. — Известно ли, кто виноват? — спрашивает Казуха. Скарамучча молчит некоторое время, все еще не глядя на него, затем бросает: — Те, кто виноват, получат свое наказание. Никто не смеет совершать подобное во дворце под взором электроархонта. — Госпожа Гудзи помогла мне, — невпопад говорит он, — а я даже не поблагодарил ее за спасение. Могу ли я сделать для нее что-либо хорошее? — Что ты хочешь дать человеку, у которого все есть? — насмешливо интересуется Скарамучча. — Ей неинтересна твоя благодарность. Однако… Мне любопытно, почему она вообще вмешалась. Говорила ли она тебе что-нибудь? Казуха вспоминает, что не так давно наследник уже спрашивал подобное — после тренировки, во дворе, — но не совсем понимает, почему же его это столь интересует. Может ли это быть… ревность? Или же что-то другое? — Нет, — говорит Казуха, а после вспоминает странные слова и качает головой. — Точнее, да, вы правы. Она говорила что-то, но я не могу уже вспомнить дословно. Это звучало довольно… бессмысленно. Скарамучча резко поворачивает голову, бросая гневный взгляд, и Казуха жалеет, что открыл рот. — Верховная жрица никогда не говорит бессмыслицу, — шипит он. — Просто ты слишком глуп и ограничен, чтобы понять ее слова. Казуха сдерживает вскипевшую внутри злость, сжимая зубы, чтобы не сказать в ответ что-то, способное отправить его на плаху. Однако Скарамучча больше не продолжает эту тему — молча встает и уходит, даже не взглянув на Казуху напоследок, и тому кажется, что после его ухода с шеи сняли мешающую дышать веревку. Он не замечает, как засыпает, но тревожный поверхностный сон вскоре прерывают. Нанако, стоящая у изголовья, протягивает ему маленький бутылек — она совсем не изменилась за прошедшее время, не смягчилась ни капли, и в глазах ее все еще виден этот стальной уверенный блеск. Казуха признает, что очень рад увидеть ее снова — как еще одно воспоминание о прошлом. — Что это? — спрашивает он, принюхиваясь к легкой цветочной сладости. — Вытяжка из лилии Каллы. Прекрасное противоядие, но она растет только в Мондштадте, потому достать ее не так-то просто. Выпей все и цени то, что мы даем тебе такую важную вещь. Он послушно выпивает все содержимое одним глотком, надеясь, что вкус так же хорош, как и аромат, однако вскоре рот сводит настолько, что на глазах выступают слезы. — Ох, какая горькая… Почему все ваши лекарства так ужасны на вкус? — Когда же трава была сладкой, глупый? — усмехается Нанако, забирая бутылочку. — Терпи. Если продолжишь в том же духе, в следующий раз будешь молиться, чтобы снова испытать это чувство. Этот намек слишком похож на угрозу, Казуха смотрит на нее напряженно и настороженно. — Думаешь, меня отравят снова? — Разумеется, — получает он твердый ответ. — Кто-то здорово тебя невзлюбил, и вряд ли этот человек остановится. Так что… постарайся быть внимательнее в следующий раз. Она разворачивается, планируя уходить, словно поставив этой фразой точку в их разговоре. Казуха смотрит на ее спину в лекарском одеянии, на длинные волосы с простой деревянной заколкой, и нестерпимо хочет, чтобы она осталась еще ненадолго. — Пожалуйста, — говорит он тихо, — ты только не умирай, Нанако. Каждый из них — кусочек прошлой, деревенской жизни: что трусливый простодушный Такэру, что Момидзи на женской половине, которую он так больше и не видел, надеясь лишь всем сердцем, что она жива и в порядке, что серьезная Нанако. Приехав из одного места, они навечно оказались связаны. Она оборачивается, смотрит недоумевающе. — Я не собираюсь умирать, — отвечает, и впервые в голосе проскальзывает что-то более мягкое, чем обычно. — Не раньше, чем добьюсь всего, чего желаю. А теперь спи. Она покидает комнату, прикрывая за собой створки, и когда Казуха, повернувшись набок, уже собирается отходить ко сну, не планируя бороться со странной сонливостью, сковавшей тело, то слышит поскрипывание пола совсем рядом и распахивает глаза, готовый бороться с любым, кто хочет причинить вред. Однако возле кровати стоит не таинственный убийца — всего лишь Тома. — Я принес тебе книгу, — говорит он негромко, неуверенно присаживаясь на край постели, словно ожидая, что окажется прогнанным. Казуха двигается, освобождая ему больше места, и благодарно кивает, принимая увесистый томик. — Это популярная история из Фонтейна. Говорят, люди плачут, когда дочитывают ее. — Я уже достаточно наплакался. Но спасибо. — Прости, что не смог предотвратить это. Ты просил меня о помощи… а я проигнорировал твою просьбу. Мне очень жаль. Казуха не знает, что ему ответить — он обижен на Тому лишь за недоверие, не за отравление. Но и знакомы они не так давно, чтобы он мог претендовать на абсолютную преданность — он понимает, что лишь один из зверушек, которых сегодня гладят, а завтра пускают на мясо. Рисковать собой ради такого человека — все равно что заранее подписать себе смертный приговор. — Тома, ответь мне вот что: это ты сказал его высочеству про суп? Они казнят множество людей с кухни, даже главного повара, из-за этого! — Я не мог промолчать. Следовало начать расследование как можно скорее. К тому же, не скажи я, они бы все равно догадались — несложно сложить детали, когда все произошло во время приема пищи. Его высочество был бы очень зол, что я не доложил вовремя. Разумеется, он подумал и о своем благополучии — Казуха не мог его в этом обвинять. — А ведь она будет продолжать жить как жила — если, разумеется, эта надменная женщина действительно виновна… — Ты не говорил об этом с Его высочеством? — Ты смеешься надо мной? — ворчит Казуха. — Как бы я ему такое сказал? Обвинять при нем его же фаворитку — это верная дорога к смерти. Тома уныло кивает, признавая его слова. — К тому же… Возможно, это лишь мои домыслы пустые, но все же… Мне кажется, он догадывается, кто на самом деле приложил руку. Он покрывает ее. Тома горбится, опираясь руками о колени. — Я тоже об этом думал, — признается он тихо. — Его высочество уже прощал госпоже многие прегрешения. Никто не знает, правда ли он настолько ее любит, но на ее самоуверенности это явно сказывается не лучшим для остальных образом. Он вряд ли станет придавать произошедшее огласке — к тому же, ты не умер, все обошлось. — А если бы я все же умер? Неужели она не получила бы даже наказания? Казуха чувствует, как кислота поднимается к горлу — отвращение или отчаяние? Он в полной мере осознает, что его жизнь действительно может оборваться в любой момент просто потому что так захотел даже не член императорского двора — просто ревнивая женщина, которой по велению судьбы дали слишком много власти. Она избавится от него — и дворец забудет о том, что он когда-то существовал в этих стенах, а она продолжит вкушать явства, носить меха и золото, все такая же неприкасаемая. — Что же мне теперь делать… — шепчет он, глядя на стену впереди, но не видя ее, — как мне себя защитить? Я не могу надеяться, что Гудзи снова придет и спасет меня, как в тот раз. Мы не можем противопоставить ей абсолютно ничего… Тома молчит, и от этого становится еще более жутко — даже человек, проживший во дворце всю жизнь, знающий множество секретов, не может вымолвить ни слова, не может предоставить ни одной идеи. — Кажется, — говорит Казуха, и отчаяние в его горле шипит нервным смехом, — кажется, я не вернусь к отцу. Либо я убью ее и меня казнят — либо она избавится от меня первой.