Обнаружил солнце

На следующее утро он чувствует себя уже лучше — достаточно для того, чтобы выпить лекарство, сдерживая рвотные позывы, и даже съесть пару рисовых шариков с начинкой. Тома клянется, что лично контролировал процесс приготовления, и даже сам съедает третий шарик под усталым взглядом Казухи, чтобы доказать честность своих слов. Казуха чувствует себя тираном, но жить ему хочется все же больше, чем выглядеть хорошим человеком в чужих глазах. В процессе он рассказывает о том, что услышал в библиотеке накануне — какие-то архивы, ключи, секреты, но, предполагает он, это было достаточно важно, раз Азар сам пришел допрашивать библиотекаря. — Что за мужчина прибыл, из-за которого они так засуетились? — В том ли дело, — почесав задумчиво затылок, отзывается Тома. — Мужчина — чиновник из комиссии Кандзё, его дочь, говорят, собирается брать в жены один из сыновей главы комиссии Тэнрё, господин Кудзё Масахито, вот он и прибыл обговорить детали. Однако, как я понял из твоих слов, в это же время из архивов пропали какие-то списки, и теперь его наверняка подозревают в краже. Казуха задерживает дыхание на несколько бесконечных мгновений, затем выдыхает. Кого-то вновь казнят. Кто-то вновь умрет. — Тебя это никак не затронет, — продолжает Тома, внимательно наблюдая за его реакцией, — так что не думай об этом. Сами разберутся. Помочь тебе обмыться? Ранее Тома, несмотря на ворчания лекаря, приносил деревянный таз и обтирал его мокрой тканью, смывая пот и грязь, скопившиеся за проведенные в лихорадке дни, однако сейчас Казуха чувствует себя достаточно окрепшим, чтобы самолично посетить сэнто и как следует распариться в горячей воде — до тех пор, пока голова не закружится, а кожа по оттенку не станет похожей на кровоцветы. От нетерпения пальцы его сводит судорогой. — Не стоит. Я хочу в бани. — Ты еще… — Я в порядке. Правда. Распорядись, чтобы подготовили все, будь так добр. Тома выглядит так, словно готов спорить до пены у рта, но, задержав на нем полный сомнения взгляд, все же кивает и уходит. Казуха поднимается с постели, пережидая кратковременный приступ слабости, затягивает оби потуже и идет искать Нанако. — Возьми это. Нанако не удивляется его просьбе вернуться в покои. Быстро оглядывает с головы до ног, кивает, делает быструю отметку на листе и протягивает ему пузырек. Казуха вспоминает похожую сцену — совсем недавно, сцену, спасшую ему жизнь, — и не отказывается. — Что это? — Лекарство. Выпьешь вечером перед сном. Поклянись, что сделаешь как я сказала. Это действительно важно. — Хорошо, — немного растерянно соглашается он, замирая под ее тяжелым пристальным взглядом. — Я понял тебя. Вечером перед сном. — Вечером перед сном, — эхом повторяет она и отворачивается, убирая с лица прядь волос. — Тогда иди. — Спасибо. — Не стоит. Иди. Он в последний раз оборачивается у дверей, запоминая ее худую фигурку в тусклом свете лампы, и коротко кланяется, пусть она этого и не видит. Казуха с наслаждением вытягивает ноги, опускаясь в горячую, исходящую паром воду до самого носа, закрывает глаза. Шевелит пальцами. Отмытая и отскобленная кожа ноет, словно с него содрали несколько её слоев. — Не спи, — говорит Тома, деловито шлепая по полу. — Хватит там сидеть, выходи. — Я не хочу, — бормочет Казуха, действительно готовый заснуть. Уставший, погрязший в тревогах разум наконец-то находит долгожданное умиротворение. — Дай мне еще немного времени… — Плохо станет. Давай, вылезай. Что ты как ребенок! Вздыхая, он все же покидает бассейн, отмахивается от Томы, самостоятельно вытираясь и надевая темно-синее юката. Пропустив его вперед, Тома встряхивает оставленное на скамеечке старое косодэ — что-то звенит в окружающей тишине почти оглушительно. Вздрогнув, они смотрят под ноги, на растекающуюся зеленоватую лужу в осколках стекла, и не сразу Казуха понимает, что это; лишь позже вспоминает про лекарство, что дала ему Нанако. — Ох… Нехорошо вышло… — бормочет Тома. — Стоило предупредить, я был бы осторожнее. Казуха представляет, как недовольно она отчитала бы его, увидев это — столь сложно добываемое, Казуха растерял его совершенно впустую. Следовало бы, разумеется, вернуться к ней за другой порцией, но он позволяет себе малодушно этого не делать. В конце концов, думает он, успокаивая не то себя, не то кого-то невидимого, я чувствую себя отлично, зачем переводить лишний раз то, что может пригодиться кому-нибудь другому в более тяжелом состоянии. — Ничего страшного. Пойдем. Раньше он бы предложил помочь затереть, убрать осколки — но сейчас лишь равнодушно перешагивает через них по пути к выходу, прекрасно зная, что другие люди займутся этим, когда будут убирать бани. В конце концов, если на следующий день он и сам вновь превратится в простого слугу, есть определенная прелесть в том, чтобы хотя бы на несколько минут почувствовать себя господином. Остаток вечера он проводит за новой поэмой, в дрожащем свете лампы отслеживая пальцем прочитанные строки. Тома расчесывает ему волосы, готовит постель и уходит, задвинув за собой седзи почти неслышно и оставляя Казуху в полном одиночестве. Он откладывает свиток, когда глаза начинают слипаться, а слова плывут и путаются, перебирается на футон, стараясь не думать о том, что, сложись все худшим образом, мог бы никогда больше сюда не вернуться. Вспоминает лицо отца, которому не сообщили бы ни слова, и ощущает настолько всепоглощающую тоску по дому, что едва сдерживает слезы. Завтра, обещает сам себе, я напишу отцу письмо и стану молиться, чтобы поскорее получить ответ — но хочется не слова читать на бумаге, а услышать родной голос, коснуться руки, прижавшись к ней лбом как в детстве. Он жмурится, пытаясь воссоздать в памяти звук, с каким отец, прихрамывая, шел по скрипучему полу, но вместо этого слышит громкий стук и распахивает глаза. Некто снаружи вновь нетерпеливо стучит, не дождавшись ответа. Казуха сдерживает тяжелый вздох. Сейчас, на ночь глядя, ему совсем не хочется принимать гостей. — Кто это? — Азар. Позволите войти, господин Каэдехара? Казуха медлит, пытаясь угадать, что нужно тому так поздно, но варианты — один другого хуже. — Конечно, — наконец отвечает он устало. Азар входит решительно — словно в собственную комнату, — и это отзывается изнутри молчаливым недовольством. В руках у него кожаный мешочек, в которых обычно носят деньги, но никаких выплат Казуха пока не заслужил, потому лишь поднимает брови и молчит, ожидая объяснений. — Прошу прощения за то, что побеспокоил в столь поздний час, — церемонно говорит Азар. — Но у меня есть кое-что для вас. Казуха все еще не издает ни звука, потому, выждав необходимую паузу, Азар поднимает мешочек. — Я принес вам это. Как… скажем так, компенсацию за причиненные неудобства. Брови Казухи невольно поднимаются еще выше. Причиненные неудобства — так называется отравление, едва не стоившее ему жизни? Впрочем, у него нет сейчас ни сил, ни желания спорить или что-либо отстаивать, потому он просто кивает. — Благодарю вас. Это все? — Не совсем. Деньги ваши, но у меня есть некоторые условия. — Условия? — переспрашивает Казуха недоверчиво. — Какие еще условия? Азар снова выдерживает паузу — словно актер в театре перед важной фразой. — Я прошу вас не говорить лишний раз о том, что произошло. Чтобы как можно меньше людей знали про ваше нахождение в лазарете — и его причину. Казуха несколько мгновений смотрит на него, надеясь, что ослышался. — Я… правильно вас понял? Вы предлагаете мне скрывать то, что меня пытались убить? — Просто… стараться излишне не распространяться об этом, — уклончиво отвечает Азар, не меняясь в лице. — Не стоит наводить во дворце ненужную суету. Ненужную суету, повторяет мысленно Казуха. На какое-то ничтожное мгновение ему хочется броситься вперед и сомкнуть руки на чужой шее. Ненужную суету. — А если я не стану молчать? Что же вы, бросите меня в темницу за ложь и клевету? — Будем надеяться, что вы достаточно умны, чтобы прислушаться к моей просьбе — и тогда о последствиях иного выбора вам беспокоиться не придется. — Моя жизнь и так висит на волоске, чем вы еще можете меня напугать? — Вы родом с Рито, верно? Как поживает ваш отец? Наверняка очень по вам скучает… Казуха застывает, словно громом пораженный. Они же не могут действительно шантажировать его отцом?.. Разумеется, могут, услужливо отвечает ему внутренний голос. Они могут буквально что угодно. Азар, цепко вглядывающийся в его лицо, принимает молчание за согласие и довольно кивает. — Кажется, мы договорились. Надеюсь на ваше благоразумие, поверьте, никому здесь не хочется лишних проблем. Он делает быстрое, едва заметное движение кистью, и мешочек, преодолев разделяющее их расстояние, со звоном падает Казухе на колени. Поклонившись — теперь это выглядит как откровенная насмешка, а не жест уважения, — Азар желает ему доброй ночи и покидает комнату так же стремительно, как и вошел. Оставшись в одиночестве, Казуха медленно выдыхает, закрывает глаза, пытаясь успокоить поднимающийся внутри горячечный жар. Надавливает пальцами на веки. Поднимает теплый, тяжелый мешочек, вслушиваясь в перезвон монет — а затем яростно швыряет его в стену. Все с трудом обретенное спокойствие покидает его после разговора с Азаром. Поджёгши лампу, он вновь усаживается у стола, но на этот раз не читает — вытягивает чистый лист, растирает медитативно тушь, вслушиваясь в стрекот сверчков за окном. Берет кисть. Выводит: дорогой отец. Замирает. И начинает писать. Слова выплескиваются из него потоком — буйным, неостановимым. Он не обращает внимания на кляксы, чтобы не потерять скачущие мысли, и вскоре содержимое листа превращается во что-то совершенно хаотичное. Ему страстно хочется пожаловаться на несправедливость, на свой страх, на ненависть, что растет внутри отравленным цветком, однако отцу незачем это знать, незачем волноваться излишне — и он оставляет эти слова при себе, прячет тяжелым камнем за грудиной. Кисть замирает над бумагой, капая тушью, когда в тишине он слышит шаги в коридоре. Тянется было к лампе, затем отдергивает руку. За плотной бумагой сёдзе мелькает тень — кто-то прямо у его покоев. — Тома? — зовет Казуха негромко. — Это ты? Шаги замирают. Несколько мгновений он слышит лишь стук собственного сердцебиения. Натужно скрипит снаружи половица. По спине Казухи проходит холодок. — Кто это? — зовет он еще раз, куда тише. Пытается бесшумно встать, но тут шаги звучат снова. Тень исчезает. Вскоре звуки стихают, словно ничего и не было, оставляя Казуху стоящим на одном колене в растерянной задумчивости и с судорожно колотящимся сердцем. — Ты приходил ночью к моей двери? Тома вскидывает брови. Руки его не замедляются ни на миг, расправляя ткань и поправляя отвороты. — Зачем мне приходить к тебе ночью? Думаешь, за день не насмотрелся? — Я слышал шаги. — Стража? — Стража проходит мимо, а не стоит, ожидая невесть чего и убегая, когда я зову. Пальцы Томы сжимаются. — Думаешь, — медленно говорит он, — кто-то хотел навредить тебе во сне? — Я не знаю, — качает тяжелой головой Казуха. — Кто бы это ни был, он не рискнул ничего сделать, пока я бодрствовал. Значит, либо он не желает вступать в открытый бой, понимая, что я буду сопротивляться, либо боится, что его увидят и узнают. — Либо тебя просто пытаются напугать. — Относительно успешно, — признает Казуха со вздохом, плавно переходящим в зевок, — я всю ночь не мог уснуть, все ждал, когда же этот некто вернется закончить начатое. — Не дело это, — Тома, похлопав его по груди, отходит, чтобы окинуть общий вид придирчивым взглядом. — Ты должен спать по ночам, иначе что за работник из тебя получится. Я попробую поговорить со знакомыми из стражи, усилим безопасность у твоих покоев. А ты… — Я не стану говорить об этом с его высочеством, — прерывает его Казуха, прекрасно понимая, к чему все идет. — Ты сильно переоцениваешь степень нашей близости, Тома. — Но… — Нет, Тома. Тома вскидывает руки, признавая поражение. Он выглядит сердитым, и Казуха тут же думает, что мог бы звучать и помягче. — Как скажешь. Вспомни об этом разговоре, если до тебя все же доберутся. Весь день, заполненный работой, Казуха внимательно вглядывается в окружающие его лица, выискивает что-то, способное дать подсказку, вслушивается в чужие перешептывания, но — вот чудо — о нем уже практически не говорят, обсуждая лишь свои мелкие повседневные проблемки. Друзья Сёты, особенно его недолюбливающие, притягивают внимание больше остальных — он может представить, как они с радостью соглашаются помочь той же Розалине избавиться от него, — однако именно сейчас, когда нужно подловить их на чем-либо подозрительном, они ведут себя относительно примерно. Относительно — потому что попытки поддеть его все же никуда не деваются, но это слишком привычно, чтобы нести какой-то более глубокий смысл. Казуха отмахивается от их насмешек, даже не отвечая, и к вечеру ощущает не усталость даже, а разочарование, понимая, что так ничего и не добился. Его ловят в коридоре — но не те, кого он ожидал бы увидеть. Дорогу преграждает стражник. — Каэдехара Казуха? — спрашивает он гулко из-под шлема. Казуха отступает на шаг, напрягаясь. Нет, этого ему не одолеть. — Что вам нужно? Стражник молчит несколько секунд, оборачивается назад, смотрит по сторонам. Спина Казухи мокнет под одеждой. Меня сейчас убьют, понимает он; прямо здесь, посреди коридора. Но прежде, чем он успевает сбежать, стражник наклоняется, лязгнув металлом, и протягивает ему небрежно сложенный в несколько раз лист бумаги. — Спрячьте. Никому не рассказывайте. Будьте очень осторожны. Не дожидаясь ответа, он разворачивается и уходит, не обернувшись даже на застывшего статуей изумленного Казуху, все так же сжимающего записку в кулаке. Он добирается до покоев быстро как ветер — бумага жжет ладонь огнем нетерпения. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что рядом нет ни Томы, ни кого-либо еще, прикрывает за собой дверь, падает на колени у котацу и дрожащими пальцами разворачивает послание. Там всего несколько строк — но его пробирает до костей необузданным восторгом, так как написаны они шифром. Их с Томо шифром. «Приходи ночью в прачечную. Обсудим план». Руки у Казухи продолжают мелко подрагивать, даже когда он разрывает бумагу на несколько частей, зажигает свечу и смотрит, как они превращаются в пепел. Ночью, крутится в голове, ночью в прачечной. План. Неужели Томо смог проникнуть во дворец? Неужели они смогут покинуть его вместе? Он мечется по комнате, от стены к стене, не в силах успокоиться — все внутри рвется к дому. До боли хочется увидеть друга, но еще больше — навсегда уйти из дворца, позабыв и про бесконечную службу, и про злые шепотки за спиной, и про нависшую над головой смерть, и про капризы наследника. Лишь по книгам, пожалуй, он будет скучать — по книгам, баням и по Томе. Он выбегает наружу, понимая, что не может больше оставаться в клетке стен, торопливо пересекает коридоры, кивая мельком проскакивающим мимо слугам. Охранники провожают взглядом из-под шлемов — он чувствует их спиной, — но не препятствуют, оставаясь все такими же неподвижными. Вдыхает ветер, пахнущий цветами и травой, ступая на выложенную камнем тропинку во дворе. Жаркий солнечный день уступает место вечерней прохладе, спрятавшееся солнце золотит облака, пока Казуха пробирается к воде, стараясь не ступать на тщательно выровненный песок. Разумеется, никакой пруд не может заменить окружавший Рито бесконечный океан, впитавший в себя смех и слезы деревенских детей, однако, присаживаясь на колени и вглядываясь в подернутую рябью зеркальную поверхность, он, как и ранее, ощущает себя спокойнее. Пожалуй, это сродни медитации. После побега из дворца дорога домой будет закрыта, думает он, пытаясь образумить свои слишком поспешные надежды; в первую очередь искать начнут в городе и на родине. Следовательно, прежде всего стоит убедиться, что отец и семья Томо в безопасности. Может быть, их перевезли в другое место? Получится ли встретиться с отцом в ближайшее время? Куда они направятся, преследуемые неутомимыми императорскими ищейками? Первозданная радость спадает, словно вода во время отлива, обнажая множество подводных камней — сомнения, жужжа оводами, сковывают все внутри ледяными ниточками подозрения. А может ли это быть ловушкой врагов? Но откуда им знать тайный шифр… А вдруг Томо в плену, и эту информацию выбили из него пытками? Казуха дрожит от этой ужасной мысли как в лихорадке. Нет, нет… Томо бы не выдал. Томо бы… Он затихает, слыша неподалеку шаги и голоса, наклоняет голову, словно это может помочь спрятаться — зарылся бы в песок, нырнул в пруд, если бы это помогло избежать нежеланных встреч. Голоса приближаются, неторопливые и размеренные. Их источник скрыт от Казухи за кустами, и он старается дышать как можно тише, не двигаться, несмотря на затекшие ноги. — Так… Значит, вы установили слежку за ним? — спрашивает серьезно один из собеседников, и Казуха готов поклясться, что где-то он его уже слышал. — Верно, ему не скрыться, — льстиво отвечает второй, и этот голос, этот тон узнается сразу; вспоминается постамент, толстое брюхо, мерзкий смех и голова Футабы, падающая в подставленное ведро словно кочан капусты. Как же его звали… — Надеется спрятать бумаги, но это впустую. Мы уже все знаем. Осталось только обыскать вещи, с которыми он приехал. Казуха вспоминает шаги за своей дверью прошлой ночью и сжимается еще сильнее. Неужели речь идет о нем? Неужели связь с семьей вскрылась, и письма отцу могут стать его же надгробием? — Какова же цель в таком случае? Полагаете, переговоры — лишь прикрытие? — Отчего же, они и правда считают эту идею хорошей. Однако есть еще что-то… Клянусь, я видел его в коридоре в ту ночь. Первый голос вздыхает. — Откуда он приехал? — С острова Рито, господин. Казуха вздрагивает, зажимает меж зубов кончик языка, стараясь не упустить ни единого слова. — Рито… Вот как… Кажется, я понимаю. — Не будете ли вы столь любезны… — Искренне прошу меня простить, господин Масаока, но мне нужно прервать нашу беседу и покинуть вас. — Конечно-конечно… Был искренне счастлив поговорить с прославленным генералом! Казухе кажется, что его ноги пронзают и пронзают множеством острых спиц — он не уверен, что сможет подняться на них в ближайшие минут десять, однако все еще не смеет двинуться. Господин Масаока, оставшись в одиночестве, несколько мгновений стоит на месте, затем, кряхтя, движется дальше. Голос его тут же теряет всю свою подобострастность и звучит так близко, что Казуха и вовсе перестает дышать. — Понимает он… Да что ты там понимаешь, пес! Если бы не я, вы все продолжали бы плясать вокруг этого идиота. Думает, обманул меня? Думает, я не догадался? Глупец, глупец! Какие глупцы! Казуха на коленях подползает к кустам и выглядывает меж них, царапая руки колючими ветками. Столь ненавистная ему грузная фигура скрывается за углом, продолжая ворчать, и он наконец может выдохнуть, сгибаясь пополам и прижимая ладонь к груди. Вернувшись назад, первым делом он сжигает так и не дописанное письмо. — Доброй ночи. — Доброй, Тома. — Точно уверен, что не нужно больше стражи? Тома тушит лампу, погружая комнату в темноту. Казуха, сидя на постели, видит лишь очертания его фигуры. — Да, все в порядке. — Но… Если кто-то вновь… Казуха морщится, пользуясь тем, что это незаметно. Все складывается очень неудачно: именно в ту ночь, когда Тома планировал предоставить ему усиленную защиту, эта самая защита становится нежеланным препятствием на пути к прачечной. Весь вечер потратив на размышления, стоит ли риск того, он все же твердо решает послушаться неизвестного отправителя и встретиться с ним, не теряя надежды увидеть кого-либо из прошлой жизни. Приехавший с Рито мужчина не дает покоя — Казуха пытался разузнать, где его можно найти, однако все вокруг либо пожимали плечами, либо отмахивались. Мог ли этот визитер и быть ночным гостем? Могла ли речь в саду идти о нем? Выждав полчаса до пересменки стражи, Казуха выходит в коридор, накинув хаори, но оставив в комнате шумные гэта. Путь этот знаком и почти привычен — прижимаясь к стене, готовый при любом звуке нырнуть в ближайшую темную нишу, он пробирается до лестницы, спускается вниз, вниз и вниз, в малоосвещенную часть дворца, и ныряет в прачечную раньше, чем мимо проходит стражник, топая так, что пол мелко вибрирует под его сапогами. Переведя дух, он оглядывается, пытаясь вычленить в темноте хоть что-нибудь. Натыкается на железный бак, опрокидывает корзину, шипя сквозь зубы, наощупь находит угол еще одного бака. Прачечная погружена в тишину и определенно пуста — ночной гость еще не пришел, и Казуха погружается в ожидание. Через полчаса он нащупывает гору подготовленной к стирке расфасованной одежды и садится прямо на нее, упираясь локтями в колени. Через час от скуки мысленно перебирает сохранившиеся в памяти песни. Спустя, кажется, вечность, побродив вокруг, вновь присаживается на прежнее место, чувствуя себя не то глупым, не то обманутым. Никто так и не появляется. Дам еще немного времени — и пойду, решает он. И закрывает глаза. Он открывает глаза и тут же стонет от боли в затекшей шее. Прачечная все еще пуста, тусклый утренний свет проникает сквозь маленькие окошки под потолком, высвечивая очертания предметов, и Казуха некоторое время смотрит сквозь него в отрешенной полудреме, прежде чем его накрывает осознание. Утро! Он провел здесь всю ночь, он позволил себе потерять концентрацию и быть настолько невнимательным, чтобы уснуть в месте, где кто угодно мог найти его! На мгновение он оказывается охвачен ненавистью к себе настолько сильной, что все разумные мысли не могут пробиться через этот заслон. Он поспешно вскакивает с мягкой кучи ткани и бросается к дверям, но те открываются прежде, чем он успевает дотянуться. Одна из прачек застывает на пороге. Казуха растерянно оглядывается. — Я, эээ… — бормочет он, пытаясь придумать хоть что-то, но разум все еще погружен в липкую паутину медленно тающего сна. — Я… Я принес одежду. Она моргает, недоумевающе хмуря брови. — Одежду? Уйди же с порога, молит Казуха мысленно, стягивая с себя хаори и впихивая ей в руки. От неожиданности она отступает назад, и он пользуется этим, протискиваясь мимо. — Благодарю! Хорошего вам дня! Ответ он уже не слышит, взлетая по лестнице наверх и молясь лишь, чтобы она была достаточна умна и держала язык за зубами. В комнате Казуха сталкивается с Томой — налетает на него, не успев затормозить, и бормочет поспешные извинения. — Слава Архонтам! — Тома хватает его за плечи, встряхивая словно игрушку, и Казуха чувствует одновременно вину и в некотором роде облегчение, замечая в чужих глазах искреннюю тревогу. — Где ты был? Представляешь, о чем я мог подумать, найдя утром у твоей пустой постели одну лишь обувь? — Все хорошо, — Казуха сжимает его ладони, мягко отцепляя их, — я просто выходил подышать. — Опять не спал всю ночь? — Спал, — на этот раз Казуха даже не врет. — Что-то случилось? Тома убирает руки, моргает озадаченно. — К чему ты спрашиваешь? Казуха обходит его и присаживается на край футона. Ему не хочется разговаривать — лишь понять, что же все-таки было не так с той просьбой о встрече, почему же никто не пришел. — Помнишь, рассказывал мне про списки? — говорит вдруг Тома. Казуха кивает, выныривая из своих нерадостных мыслей. — Если тебя столь заинтересовала эта тема, то их нашли вчера вечером у старшего писца. — У писца? А что же тот мужчина? — Говорили, что он планировал отбыть обратно на Рито на рассвете. Полагаю, сейчас уже в пути. К слову об этом… Раз уж родом вы из одного места, то можете быть знакомы друг с другом, верно? — Вполне вероятно. — Говорят, его дочь, что после свадьбы вступит в комиссию Тэнрё — девушка удивительной красоты. — Из какой же семьи эта девушка? — спрашивает Казуха без любопытства, полностью занятый мыслями о другом. Мог ли все же просить о встрече тот, кто сегодня отбывает? Могли ли вчерашние слова господина Масаока касаться его? Если так… разве с подобными подозрениями кто-то отпустил бы его домой так просто? Я уверен, что никуда он не поехал, хочет сказать Казуха, я уверен, что он уже за решеткой. Однако не успевает он и рта раскрыть, как слова, сорвавшиеся с языка Томы, превращают его в кусок бессловесного камня. — Она единственная дочь главной ветви семьи Хийраги. Из комиссии Кандзё, но это я уже говорил. Видимо, господин Хийраги очень заботится о дочери, даже сам прибыл в комиссию с визитом, чтобы получить для нее лучшие условия. Казуха хватает его за рукав, открывает рот, затем закрывает его, не в силах высказать все те мысли, что наводнили разум в этот момент. Все кусочки мгновенно складываются воедино, и он понимает, что все это время был непростительно глуп; настолько глуп, что опоздал. Что бы там ни хотел сказать ему ночью господин Хийраги, отец Тисато … вряд ли кто-либо когда-либо уже узнает это. — Тома! — шепчет он, — Тома, где он? Где господин Хийраги? Молю тебя, узнай, что с ним! — Но… — Скорее! Мне нужно знать это как можно скорее! Дворец огромен — без списков новоприбывших с результатами распределения он никогда бы не узнал, где именно находится Казуха: во дворце ли, в комиссии, в казармах… Однако он слишком поторопился. Был неосторожен — попал под подозрения. Если с отцом Тисато что-то случится — это будет на его, Казухи, совести — Быстрее! — он отталкивает от себя руку Томы с гребнем. — Быстрее, узнай! Он не может успокоиться, оставшись в одиночестве — ерзает на постели, готовый бежать куда-то, затем замирает, потеряв все силы, и вновь рвется наружу. Время тянется и тянется, он успевает представить в красках, как и Тому хватают за излишнее любопытство, бросают в темницу, когда слышит стук открываемой сёдзи. — Это я, — говорит Тома запоздало, уже шагнув внутрь. — Узнал? Где он? Он еще здесь? — Боюсь, новости невеселые… Казуха выслушивает его с непроницаемым лицом — а затем выскакивает наружу и бежит так, что все вокруг смазывается в невнятные тусклые пятна. — Его шпионов поймали, господин Масаока лично допрашивал их. Казуха заворачивает за угол, ударившись плечом, но не обратив на вспыхнувшую боль никакого внимания. — Говорят, его схватили ночью на лестнице. Возможно, пытался сбежать через прачечную после того, как подкинул свитки старшему писцу. Казуха едва не сталкивается с кем-то, кричит извинения на звонкий вскрик, но даже не различает ни лица, ни одежд. Голос Томы звучит в его голове, говоря то, что он так боится услышать. — Господин Масаока, говорят, просил у его высочества право лично руководить всеми допросными мероприятиями в отношении этого дела. А когда за пытки берется этот человек… Впрочем, ты и сам знаешь. Ты уже встречался с ним, помнишь? — Нет, — бормочет он. — Нет, нет, нет! Он опаздывает, абсолютно и непростительно. Он не успевает спасти отца Тисато, он не успевает даже посмотреть в глаза тому, кто умер в попытке подарить ему свободу — когда он прибывает на место казни, там уже нет никого, кроме оттирающих кровь слуг и молчаливых птиц, равнодушно взирающих свысока на его попытки сдержать рвущиеся из груди рыдания. — Но господин Масаока так и не смог получить от него ответов, потому обвинил его в шпионаже, подкупе дворцовых слуг, проникновении на территорию без приглашения, нарушении правил дворца и неуважении к императорской семье. К сожалению, большая часть обвинений была доказана. Казнь… состоится сегодня утром. Эй! Постой, ты куда?.. Казуха пишет письмо Тисато, разрывает лист, пишет новое, пытаясь облечь в слова свою вину и не разворошить ее боль. Чернила размазываются слезами, превращаются в мутные пятна, и ему приходится переписывать снова и снова, пока текст не выглядит достаточно разборчивым. Из-за него погибает второй человек, и он больше не может выносить это. Мне жаль, пишет он. Соболезную твоей утрате, пишет он. Прости меня, пишет он. Он пишет, пишет, пишет, и ни одно слово не может успокоить боль и вину. Семья Хийраги всегда была добра к нему — а теперь Тисато, потерявшая мать еще во младенчестве, осталась совсем одна, связанная по рукам и ногам нежеланным браком. Когда он сворачивает и запечатывает свиток, Тома стоит неподалеку, прислонившись к стене, и смотрит, молча и внимательно. Казухе уже все равно, что один из его секретов оказывается на грани раскрытия. — Куда ты идешь? — Искать Минато, — сухо отвечает Казуха. — Он в восточном крыле, если не ошибаюсь. Зачем тебе Минато? Разве вы друзья? Тома пытается следовать за ним, но Казуха вскидывает ладонь — жест, который не единожды он видел у Скарамуччи и у Розалины, — и тот, словно дрессированный пес, послушно останавливается, словно натолкнувшись на невидимую преграду. — Дождись меня здесь, — велит Казуха и задвигает за собой сёдзи. Они с Харуто встречаются вечером — снаружи, неподалеку от того самого пруда, где Казуха не так давно услышал разговор, не предназначенный для его ушей. — Так ты и правда непрост, — говорит Харуто, шагая на дорожку навстречу из полумрака кустов и деревьев. Фонарь неподалеку отбрасывает на его худое лицо желтоватые отблески, превращая в посмертную маску. Казуха сдерживает дрожь. — Что это значит? — Наружу выходишь и не боишься. Брат сказал, его высочество тебе такую волю дал. — Это не имеет к делу никакого отношения. Харуто улыбается краем рта. Он высокий — выше Казухи на голову, — и нависает над ним так, что тяжело дышать. — Нет, имеет. Многое изменилось. Я хочу пересмотреть условия нашей сделки. Казуха скользит встревоженным взглядом по его лицу. Это все крайне некстати. Крайне невовремя. — Еще больше денег просить собираешься? — Денег мне достаточно. Мне нужна услуга. — Какая услуга? Тот пожимает плечами, словно речь идет о погоде или абсолютно неважной чепухе. — Скажу позже, когда ты понадобишься. Но учти, откажешься — пожалеешь. — Да неужели, — бормочет Казуха, чувствуя себя очень уставшим. Ему хочется отказаться, сохранить гордость, однако он понимает — без Харуто с Рито связаться будет куда сложнее, если вообще возможно. На этом поле он в заведомо проигрышном положении, несмотря на все свои преимущества. Харуто ничего не отвечает, принимает перевязанный свиток и кошель, деловито взвешивает на ладони. Поворачивается, чтобы уйти, но через пару шагов останавливается. Казуха смотрит на его спину, ожидая. — Ты не забывай, — говорит Харуто, и его негромкий голос разносится, кажется, на весь сад. — Я знаю, где живет твой отец. Так что лучше тебе меня слушаться. Казуха швыряет камень в пруд с такой яростью, словно вместо в руках головы всех его врагов. Поверхность воды идет рябью, но быстро успокаивается. Любые беды, думает он, опустошенный этой вспышкой, все эти смерти не оставляют после себя никаких следов. Словно и не было человека. Раз — и все. И никому больше нет дела. — Так-так, — за спиной отчетливо хрустит ветка, но звук этот тонет в протяжном голосе. — Так-так. Ты еще кто такой. Казуха не оборачивается. Сжимает кулаки. Не издает ни звука, прямой и напряженный как тетива, но господину Масаока и не нужны его ответы. Он определенно нетрезв — воздух вокруг пропитывается алкогольным амбре, тишина превращается в какофонию коротких невнятных звуков. Казуху передергивает. Он ненавидит этого человека. Он так сильно его ненавидит… — А, это ты, — бормочет господин Масаока медленно и невнятно. Казуха краем глаза видит его фигуру слева от себя: он без доспехов, лицо круглое, красное и блестящее, как яблочный бок, а в руке пузатый кувшин для саке с серебристым узором на темном дереве. — Пшел вон! Иначе… Иначе я и тебе голову отрублю. Как тому глупцу. Думал, обманет меня? Меня! Собаке — собачья смерть. Его высочество меня похвалил… за внимательность. Я бы еще голову насадил на пику… чтобы неповадно было. Понял? Понял меня? Вы все там окажетесь. Псы. Я только… только генералом стану. И тому… тому голову отрублю. Перед всеми! И этой девчонке Кудзё! Возомнила из себя… Генерал… Тьфу! Девка для утех будет! Он пьяно смеется, вряд ли уже различая, кто перед ним, начинает ругаться с воздухом, взмахивая кувшином и проливая саке. Торжествует. Празднует. Называет какие-то имена, обещает расправиться с ними, как только станет генералом, снова начинает ругаться — все это выглядит настолько жалко, что Казуха не понимает, как этот человек мог когда-то вызывать у них ужас. — Пшел вон! — снова повторяет тот, поворачиваясь, и вдруг наваливается на Казуху, хватает за грудки, дыша в лицо алкогольным смрадом. — Я тогда не отхлестал тебя как следует. Как свинью! Свинья есть свинья! Живет в грязи! Все вы там ползаете… Все вы в грязи! Он наступает, оттесняя, слюна брызжет изо рта, попадая Казухе на щеку. Казуха отталкивает его, не жалея сил, полный отвращения и ярости, отступает на пару шагов, вытирая лицо рукавом, и вскидывает голову, когда слышит вскрик и гулкий стук. — Убью! — воет толстяк, жмурится, пытаясь подняться с земли, но руки его подламываются. Он кашляет, хнычет как ребенок, жалкий и смешной. — Как… как посмел… Ты мертвец! Мертвец! Казуха присаживается рядом, отклоняется от кулака. Откатывается вбок треснутый кувшин. Камень рядом блестит от крови — как и чужой лоб. Жаль, мелькает в голове быстрая холодная мысль, что он не умер, ударившись об этот камень как следует. Может, стоило бы постараться толкнуть еще сильнее. — Вы пытали господина Хийраги? — спрашивает он мрачно, не ожидая ответа. — Ты мертвец, ты мертвец! Я отрублю тебе голову! — Вы делали это? — Какая разница! — внезапно чужой голос звучит относительно внятно. Прекращается пьяный вой. Казуха напрягается, готовясь к отпору, но тот лишь яростно плюется. Промазывает. — Много вынюхивал, вот и сдох как скотина. А тебя я запомнил. Клянусь архонтами, до завтрашнего дня не доживешь. Казуха смотрит на деревья. Смотрит на кусты. На небо, темное и беззвездное, пока, сжимая окровавленные волосы, держит голову господина Масаока в пруду. Пока его тело дрожит и бьется, сжатое его коленями, пока его пальцы бессильно царапают землю и попытке уцепиться за что-либо. Он считает: раз, два, три… Электроархонт не увидит. Электроархонт не покарает. Разве может покарать та, кому все равно? — За Футабу, — шепчут его губы беззвучно вместо привычной молитвы. — За отца Тисато. За Футабу. За отца Тисато. За Футабу. За…. Он замирает, когда тело под ним больше не шевелится. Считает до двадцати, поднимается, падает, поднимается снова. Сдерживая едкую тошноту, позволяет себе лишь один быстрый взгляд на лежащего головой в воде человека — ужасная, трагическая неосторожность пьяного, упавшего на камень, потерявшего сознание и скатившегося в воду. Ужасная. Трагическая. Случайность.