Обнаружил солнце

— Отведи меня в бани. — Ночь на дворе, какие бани? — Тогда саке. Принеси саке. Когда он озвучивает свою просьбу, Тома долго и пристально всматривается в его лицо, но ничего не говорит — лишь задумчиво хмурится. Казуха не обращает на это внимания. Всё вокруг — и тени в углах, и отсветы на стенах от зажжённых светильников, и тихое позвякивание в коридорах снаружи, — всё это превращается в тусклые нелепые декорации. Ненастоящее. Мираж, до которого нельзя дотронуться — растает. Есть лишь он, его мысли и его руки — руки, которые только что убили человека. Он — который только что убил человека. Он — которого наверняка вот-вот поймают и казнят на виду у всех. Казуха падает на футон, считает вдохи и выдохи. В горле клокочет нервный смех, немного щиплет уголки глаз, он трёт их безжалостно до красноты, затем переплетает дрожащие пальцы — наскоро вытирал их об одежду, пока брёл обратно, потерянный и испуганный, — и прячет меж бёдер, чтобы не видеть. Кожа стянутая и немного липкая. Если сжать в кулак, можно ощутить вновь фантомную жёсткость чужих волос. Он не сдвигается с места, пока не слышит шорох сёдзи. — Ты сам не свой. Из-за того человека? О, думает Казуха, пока пальцы нервно комкают ткань. Если бы ты знал. — Оставь меня. Иди спать. Глухо стучит о дерево токкури — фигура Томы заслоняет свет, когда он наклоняется над столиком. — Ни разу ещё не видел, чтобы ты пил. — Иди спать, Тома. Тома вздыхает, не поворачиваясь. Руки его действуют быстро и привычно, расставляя набор и наполняя пиалу. — Ты собираешься пить в одиночестве? Казуха не отвечает. — Может… — Тома. Прекрати. Дай мне побыть одному. Оставшееся время проходит в мрачном молчании. Казуха не поднимает глаз, сжимая ткань так крепко, что пальцы начинают ныть, но не двигается до тех пор, пока Тома не выходит в коридор. Только тогда он перебирается к столу — неловко, словно конечности вдруг превратились в дерево, — и опустошает пиалу в один глоток. — Кампай, — запоздало произносит он в тишину, наливает сам себе снова — словно заправский попойца. Саке горячей волной спускается по пищеводу, кислит на языке — Казуха не даёт себе времени распробовать, сразу же выпивает ещё. И ещё — пока голова не станет туманной и пустой. — Я устал… Тома, я так устал, — бормочет он, хотя Томы уже нет в комнате. — Я хочу домой… Домой… Я не хочу… Я не хочу умирать, Тома… Слёзы прорываются на девятой чашке — грудь и горло горят, Казуха морщится, некрасиво кривя рот, низко наклоняется, почти стукаясь лбом об котацу, и испускает длинный дрожащий выдох, переходящий в жалобное скуление. Такое он слышал когда-то у молодых щенков, насильно оторванных от соска матери — но у него нет матери, и даже отец не может сейчас помочь советом. — Прости, отец… — всхлипывая, молит он прерывистым шёпотом, сжимая медальон, — прости, мама, прости, прости… чистые руки… горячее сердце… я всё испортил, я всё испортил… На следующий день его мрачное и подавленное настроение замечают не только Тома и остальные слуги — даже Скарамучча, позвавший к закату, то и дело поглядывает искоса. Казуха не видит этих взглядов — он играет одну мелодию и опускает руки, склонившись в поклоне. — Простите. У меня не выходит сегодня. — Сядь, — ему указывают на подушки подле стола, и он послушно усаживается на колени, всё так же не поднимая головы. — Ты сегодня странный. Что произошло? — Ничего не произошло, Ваше Высочество. — Ты мне врёшь? — Не смею, Ваше Высочество. Шелест листов затихает — с тихим стуком кисть ложится на подставку. Некоторое время Скарамучча молчит. — Впереди зима. Я планирую отправиться на охоту в ближайшее время, пока осень еще теплая, — говорит он наконец. — Ты когда-нибудь преследовал добычу? Ощущал азарт погони? О да, думает Казуха. Одну добычу я уже настиг. Крупную добычу — правда, ни мяса, ни шкуры, ни меха, лишь ожидание неминуемой расплаты. — Я не люблю охоту. — Разве ты не рассказывал, что охотился сам? Казуха поднимает голову, удивлённый тем, что слова, сказанные однажды между делом, запомнили. — Да. Ради мяса. Не для развлечения. — Исход всё равно один. Разве это не лицемерие? Казуха пожимает плечами. Он помнит времена, когда отец ещё не занимался посудой, а налоги росли быстрее соседских детей. Урожай с маленького огорода был не бесконечен — и тогда, вооружившись самодельными луками, они с Томо пошли в лес. — Моя мать говорит, что свою первую кровь ты запоминаешь на всю жизнь. Кого первого ты подстрелил? Казуха хмурит лоб, вспоминая. Им было всего семь, когда они решились на это — правда, затем потерялись в лесу и вышли к деревне лишь к вечеру, принеся столь жалкую добычу, что мяса с неё не хватило даже на следующий день. — Кролик, кажется. Он был… милым. Как домашний. Совсем меня не боялся. Позволил подойти так близко, что я взял его на руки. Но мне пришлось… пришлось свернуть ему шею. — Ты мог забрать его домой, а убить другого. У вас не было животных в доме? Например… коты? Они полезные. Казуха не напоминает, что им самим едва хватало еды. — Однажды мы с другом нашли котёнка. Я взял его с собой, но отец… — Был против? Выбросил? Убил? Он не сдерживает сердитого выдоха — Скарамучча, разумеется, не знает его отца, но сам факт того, что кто-то может обвинять его, одного из самых добрых людей на памяти Казухи, в подобной жестокости… — Нет, — отвечает он, пожалуй, излишне резко. — Отец начал чихать и кашлять, когда котёнок был рядом. Поэтому пришлось отдать его одной доброй госпоже — я боялся, что иначе отец совсем заболеет. — А, — ухмыляется Скарамучча, — я понял. Я знаю, что так бывает. Моя мать считает животных грязными — она не ест их и не желает видеть рядом с собой. В детстве я хотел собаку, но ей хватило одного взгляда, чтобы я забыл о своей просьбе. По спине Казухи непроизвольно проходит холодок — после встречи с императрицей ему не единожды снились кошмары. Без стыда он признаёт, что опасается этой женщины. — Расскажи мне о своей охоте, — просит внезапно наследник, — как это происходит у вас? Кто учил тебя стрелять? Отец? — Нет, Ваше Высочество. Ребята постарше многое умели — мы учились у них. Хорошие знания или плохие — в процессе совместных игр они впитывали всё без разбора. Товарищи научили его ругаться, плавать, драться, быстро бегать и врать с невинным видом, девочки — плести косы и венки, говорить приятные слова и целоваться. Затем он передавал эти знания по цепочке более младшим ребятам — и смотрел, словно гордый родитель, на их успехи. У него был отец, а матерью стала вся деревня. Разговор их затягивается, из ленивого любопытства превращается в оживлённую дискуссию — из покоев он выходит лишь к полуночи, провожаемый взглядами стражи, и, шагая по коридорам следом за Томой, осознаёт вдруг со странным тревожным чувством, что начинает постепенно привязываться к этим разговорам. Всё почерпнутую из библиотечных книг информацию он передаёт Скарамучче, с ним же делится воспоминаниями, легендами и стихами, с ним обсуждает загадки, долгие годы терзавшие разум, ему жалуется на проблемы деревни — и тот слушает, даже если занят чем-то ещё, запоминает, задаёт вопросы. Нельзя, думает Казуха, нельзя. Я не хочу быть псом. Если уж так нужно, пускай наследник сам привязывается ко мне. Разум — чист, сердце — холодно. На охоту Скарамучча отбывает во главе целого отряда — слуги бросают дела и высыпают во двор ради такого случая, желая посмотреть, Казуха делает то же самое, теряясь в толпе. Из спутников наследника он узнаёт лишь Горо на рыжей кобыле, выглядящего почти ребёнком по сравнению с крупными фигурами вокруг, но бодро отдающего им какие-то приказы, и отрешенно-невозмутимую красавицу Кудзё Сару. Тома наклоняется и шепчет на ухо: — Вот там, слева от генерала Кудзё, её отец, глава клана, а справа старший брат, господин Кудзё Камадзи, он следит за работой органов правопорядка. Позади них глава комиссии Кандзё, они заведуют финансами и, как водится, в быстрые сроки сами сколотили внушительный капитал, однако поймать их за руку никому до сих пор не удалось. Чуть левее… ещё левее… видишь того элегантного мужчину на белом жеребце? Это глава клана Камисато, что управляет комиссией Ясиро. Они близко сотрудничают с храмом Наруками и устраивают прекрасные торжества… Жаль, нам нельзя покидать дворец, чтобы посетить хотя бы одно. — Он… довольно молод, — отмечает Казуха. Он часто слышал о красоте юной госпожи Камисато — многие девушки Иназумы, пытаясь подражать её нежному стилю и манере поведения, скупали веера и ткани, даже Тисато это не обошло стороной в своё время. Глядя на её брата теперь, он начинает понимать, что во всём этом определённо был некоторый смысл. — Наверное, тяжело удерживать влияние, когда все вокруг считают тебя ребенком. — Полагаю, так, — соглашается Тома со вздохом. — Комиссия Ясиро действительно заметно ослабла, когда предыдущий глава заболел и покинул этот мир, однако господин Камисато, как я слышал, взялся за дела очень серьёзно. Пока они говорят, разношерстная толпа скрывается за стенами. Следом за ними территорию дворца покидают ещё несколько аристократов со своими людьми, ворота закрывают, и постепенно суматоха стихает — слуги, переговариваясь, возвращаются к своим обязанностям. — Не слишком ли их много? Они создадут столько шума, что охотиться придётся друг на друга, — замечает Казуха. Тома со смешком за рукав оттягивает его к лестницам, стараясь ни с кем не столкнуться. — Несколько знатных семей ждут в столице, чтобы присоединиться. Его Высочество не может просто отмахнуться от них — это традиция. Сколько бы людей его ни сопровождало, он обязан показывать им всем пример. Казуха оборачивается, щурится, глядя на ворота вдалеке. — Ни ради мяса, ни ради развлечения, — бормочет он, — так ради чего? Время до вечера он проводит в библиотеке — под надзором переставляет книги, моет полы и протирает полки, чтобы через неделю всё опять покрылось слоем пыли, и отпускают его только к самому ужину, отругав напоследок за медлительность. — Думаю, тебя порадует эта новость — говорит Тома, когда приносит еду. Казуха вопросительно мычит — он пытается придумать хокку про охоту, однако рифма к слову «леса» идёт туго. — Господина Масаоку нашли мёртвым в саду сегодня утром. Рука Казухи замирает, тело обращается в камень — он ожидает слов о поиске преступника, о том, насколько ужасно это деяние, однако Тома говорит совсем не это: — Голову, говорят, разбил спьяну. И зачем его только в сад на ночь глядя понесло… Облегчение — как волна, накрывает с головой, словно в тесную душную комнатушку впустили свежий воздух. — И поделом ему. — Не нужно, нехорошо так о покойниках. Казуха поднимает голову, несколько секунд смотрит на него, поражённый и почти возмущённый этой посмертной почтительностью к человеку, совсем её не заслужившему. — Ты можешь быть со мной искренним, Тома — он нехороший человек. Грязный. Я ненавижу его, ты это знаешь. Ни одного доброго слова он не дождётся от меня даже после смерти. Он возвращается к бумаге, закрыв тему на этом, но теперь голова полна мыслей и воспоминаний — совсем не до поэзии. Со вздохом он откладывает кисть и тянется, разминая спину. Думает: как славно, что всё сложилось таким образом — никто не увидит его грязных рук, никто не заподозрит в убийстве, когда все сошлись во мнении, что это лишь несчастный случай. Есть человек — нет человека. Господин Масаока мёртв — а он, Казуха, живёт. Когда он приходит в святилище, любуясь по пути закатным пожаром, там уже кто-то есть. Это место, разумеется, не сравнится с великим храмом Наруками ни в чём — Казуха не видел тот своими глазами, но читал и слышал многое о его богатом убранстве и вводящей в священную дрожь огромной сакуре, по легендам подаренной храму самими древними кицунэ из легенд. Выкрашенный в алый и утопающий в осеннем золоте листвы, дворцовый храм имеет всего один этаж, колонны тории немного облезли, как и ящик для подношений, однако Казуха всё равно чувствует, как расслабляются плечи, а дышать становится чуть легче от надежды, что молитвы электроархонту подарят прощение его грехам. В тишине пол тихо поскрипывает в такт шагам, когда он подходит к алтарю, опустив монету в ящик, и замирает, разглядывая спину, украшения и длинные волосы, которые сложно не узнать — жрица Яэ не поворачивается и никак не даёт понять, что знает о его присутствии. Сложив руки, неподвижная и безмолвная, она напоминает картину — лишь ветер, играющий с рукавами и кончиками волос, выдаёт в ней живого человека. Казуха, странно робкий, встаёт позади, не решаясь прервать молитву. — А, красный мальчик, — говорит она, не открывая глаз, и он вздрагивает, застигнутый врасплох. — Я полагала, что ты придёшь чуть раньше. — Вы ждали меня? — Я никого не жду — всё случится в своё время. Встань рядом со мной. Казуха слушается с некоторой заминкой. — Ты не смоешь здесь грех, твоё желание неискренне. Но можешь молить богов о другом. Он покачивается, поражённый, смотрит на неё, бездумно выдавая затаённый страх, однако она всё ещё недвижима и отрешена, словно не вскрыла сейчас несколькими словами то, что он так старательно прятал. — О чём вы… — Не трать зря ни слова, ни время. Никому не говори. Наберись терпения. Судьба благоволит тебе: многое потеряешь, но многое обретёшь, — говорит она. — Молчи, — говорит она, и он молчит до тех пор, пока она не уходит, оставляя его в растерянности. Лишь когда ветер нетерпеливо бросает ему под ноги лепестки вишнёвых деревьев, он принимается за молитву — и слова её теперь совсем иные. Оставляя свою душу запятнанной, он просит электроархонта за отца, Томо, Тому и всех, кто близок. И в самом конце — единожды, неуверенно — за Скарамуччу. Охотники возвращаются на третьи сутки — вечером во дворце живо и весело, с кухни пахнет мясом, а несколько особо ушлых слуг докладывают, что в крыле наследника звучит музыка. — Кажется, всё прошло хорошо, — замечает Казуха. — Полагаю, в ближайшие дни Его Высочеству будет не до меня. Значительно утешает тот факт, что даже в отсутствие Скарамуччи его никто особо не трогал эти три дня — даже о притихшей вдруг Розалине давно уже не было вестей. Умерла бы она вовсе к бездновой матери, бросил однажды в сердцах Тома; Казуха ничего не ответил тогда, лишь посмотрел внимательно, но мысленно согласился с каждым словом. — Погоди, не торопись с суждениями. Азар перехватил меня по дороге. Его императорское высочество ждёт тебя в саду через полчаса. — В саду? Обычно они встречались исключительно в покоях наследника: первым делом Казуха, разумеется, думает о том, что Скарамучча что-то заподозрил о произошедшем и желает проверить его; вторым — что это напоминает их первую, не самую удачную встречу. Третью мысль, спрятанную поглубже, он старательно не обдумывает, но она упорно лезет наружу, пока он шагает по коридорам, нервно сплетая и расплетая пальцы: хорошо, пожалуй, что он в порядке. Он находит Скарамуччу на мостике — тот стоит, склонившись над перилами, вглядывается в воду так сосредоточенно, словно там скрыта некая великая тайна, и выглядит так же, как и всегда — лишь щёку украшает подсохшая уже длинная царапина. — А, — тут же выпрямляется, стоит Казухе ступить на мостик, — вот и ты. Заставил меня ждать. Я этого не люблю. Несмотря на недовольный голос, он выглядит вполне умиротворенным. — Прошу меня простить, Ваше Высочество, не сразу сумел вас отыскать, — смиренно отзывается Казуха. — Рад, что вы вернулись невредимым. — Не оправдывайся, прими замечание с достоинством. Подойди. Они идут вперёд — Скарамучча впереди, Казуха за ним - и в молчании, которое, впрочем, совсем не ощущается тягостным, достигают небольшой полянки, где их уже ждут два окудзюмэсю. В одном из них Казуха узнаёт Такэси. У ног того стоит большая клетка. — Открывайте. Такэси наклоняется, поддевает защёлки, открывая дверцу, и чуть встряхивает клетку — наружу, подёргивая носом, выбирается сначала один кролик, белый как снег, а затем и второй, помельче и посерее. — Это… кролики, — указывает на очевидный факт изумлённый Казуха, с любопытством наблюдая за тем, как окудзюмэсю придерживают их, не давая разбежаться. — Вы привезли кроликов во дворец? — Не просто кролики, — поясняет Скарамучча, обернувшись, и усмехается. — Они твои. Ты можешь забрать их и делать что заблагорассудится — хоть гладить, хоть свернуть шеи и сварить рагу. — М… мои? — Ты не расслышал меня в первый раз? Казуха несколько мгновений смотрит на него, не понимая, шутка ли это, затем вновь переводит взгляд на кроликов, извивающихся в хватке. Их хвостики недовольно дрожат, и это впервые за несколько прошедших дней вызывает у него улыбку. — Ваше высочество, простите мне мою дерзость, но я не всегда понимаю, когда вы шутите, а когда говорите всерьез. — Что в словах «эти животные твои» кажется тебе непонятным или смешным? — по одному только голосу Казуха понимает, что Скарамучча начинает сердиться, и поспешно шагает вперёд, приминая ровно подстриженную траву. Окудзюмэсю чуть отклоняются, позволяя ему осторожно погладить мягкую шёрстку сначала одного кролика, затем второго. Ему хочется спросить, позволено ли забрать их во дворец, но он не решается делать этого сразу — разглядывает глазки-бусинки и розовые носы, ожидая, пока наследник успокоится. Впрочем, тот словно предугадывает вопрос: — Ты можешь забрать их к себе, но если узнаю, что они бродят по коридорам как по лесу — больше их не увидишь, будь уверен. Запомнил мои слова? — Запомнил, Ваше Высочество, — Казуха кланяется так низко, как только может, всё ещё не веря в происходящее. — Благодарю вас за доброту и щедрость. Я буду заботиться о них как… — Меня не интересует их судьба, — прерывает тот. — Как я уже сказал, делай что хочешь. Я просто вспомнил наш разговор — вот и решил… неважно. Суньте их обратно в клетку и отнесите в покои. Казуха отходит, позволяя окудзюмэсю подхватить кроликов за холку, провожает их взглядом. Все это кажется ему крайне странным. — Пойдём, — говорит Скарамучча. — Вернёмся во дворец. У меня ещё есть дела. Они сходят с мостика и неторопливо бредут по дорожке: Казуха слушает про прошедшую охоту, иногда смеётся и не перебивает, слыша по оживлённому голосу, как нравится Скарамучче эта тема. Внезапно тот прерывается на середине рассказа о том, как они загоняли огромного кабана, и запрокидывает голову, глядя куда-то вверх. — Видишь тот выступ? Казуха смотрит тоже — скользит по этажам и краю крыши главного донжона вверх, пока не находит указанное местечко над одной из крыш, под маленькой пристройкой-башенкой. — Вижу. — Туда можно забраться с террасы, но об этом мало кто знает. Однажды мать хотела наказать Мико за что-то, не помню уже, за что именно… очень жестоко наказать. Казуха с трудом представляет верховную жрицу в подобном положении - Яэ Мико кажется ему слишком возвышенно-величественной, словно бы выше всех рангов, ближе к богам, чем к людям. А богов даже императоры трогать не смеют. — Тогда я залез на крышу над ним, — продолжает Скарамучча, не подозревая об его мыслях, — прямо туда. Охранники не могли забраться из-за доспехов, бегали снизу как муравьи, забавное зрелище. Я прижал нож к горлу и сказал, что вспорю себе глотку, если мать не оставит Мико в покое. Казуха снова поднимает голову, щурясь — на мгновение ему кажется, будто он видит маленькую фигурку, подрагивающую на ветру, но отчаянно борющуюся за свою правду. — Она, наверное, испугалась? — Испугалась? — Скарамучча вдруг сухо, невесело смеется. — Ничего подобного. Но удивить её у меня вышло — Мико всё же была наказана, но гораздо мягче, чем планировалось. Вы защищаете её, хочется сказать-спросить Казухе: почему? Она не член семьи. И Розалина тоже не член семьи — но и её вы прячете от возмездия. Разве же это справедливо? — Могу я задать вопрос? — Задавай. — У госпожи гудзи… есть ли у неё кто-либо, кроме Её Величества и вас? Кто-то… вроде семьи? Возлюбленного, может быть? Если Скарамучча и удивляется вопросу, то никак этого не высказывает — голос его звучит всё так же ровно. — Нет. Как верховная жрица храма Наруками, она не может возлечь с мужчиной и иметь от него ребёнка. Верой, сердцем и телом она принадлежит только императрице. — Только императрице, — повторяет Казуха задумчиво, бросает взгляд на чужой профиль, подсвеченный солнцем. — Ни с кем более она не сможет связать судьбу? А если этого пожелает кто-то из членов императорской семьи? — Никто не посмеет требовать от неё подобного. За такое можно лишиться жизни. — Даже если это сын или брат? Скарамучча останавливается и поворачивается к нему — Казухе хочется спрятаться от его пронизывающего тяжёлого взгляда. — У тебя странные вопросы. К чему они? Почему ты вдруг так заинтересовался постелью Мико? — Я… — Казуха не сразу находит слова, и Скарамучча, помрачнев, понимает это по-своему: — Я знаю, что ты не единожды виделся с ней. Не стану спрашивать, о чём вы говорили, но учти: если позволишь себе больше, чем разговор — лишишься головы быстрее, чем успеешь что-либо понять. Верховная жрица — посланница между божествами и императрицей, никто не смеет относиться к ней без должного почтения, а рабы вроде тебя и вовсе не должны поднимать глаза, когда она проходит мимо. Казухе хочется отрицать, объяснить, что всё не так, но язык ощущается вдруг тяжёлым как слиток железа. Скарамучча наклоняется ближе — голос его тих настолько, что похож на шёпот: — Я никому не позволю оскорбить её, никому не прощу неуважения — даже собственной матери. Так что трижды думай, прежде чем сделать или сказать что-либо в её адрес. Он отворачивается, без слов показывая, что тема закрыта, и ускоряет шаг. Несколько секунд Казуха смотрит на выступ, мучаемый внезапно накатившей печалью, затем догоняет наследника. — Вы уходите? — Нужно увидеться с матерью. — Требуется ли вам моё присутствие сегодня вечером? Он не уверен, на какой ответ надеется больше, но Скарамучча кивает без малейших раздумий. — Накопилось много писем, будешь отвечать отказами как в прошлый раз. И еще… споёшь мне одну балладу. Про охотников, предполагает Казуха — и не ошибается. Скарамучче мало делиться впечатлениями тогда, в саду — он продолжает делать это и вечером, после музыки, пока Казуха, прикусив кончик языка от усердия, выводит как можно аккуратнее вежливые ответы, и голос, потеряв свою надменную прохладу, звучит как у любого увлечённого приятным делом мальчишки его возраста. Ему так сильно не хватает собеседника по духу, что это почти грустно, думает Казуха. Спрашивает мягко: — Это ваша первая охота, Ваше Высочество? — Третья, — тут же отвечает Скарамучча почти с гордостью. — Предыдущие понравились вам меньше? — О, гораздо. Я знал, что мать отправляет своих соглядатаев — её присутствие постоянно ощущалось. В этот раз… может, она, наконец, признала меня достойным самостоятельно вести за собой людей. К тому же, ни разу ещё мы не загоняли такого огромного кабана — это король кабанов, я говорю тебе! — Я верю, — невольно улыбнувшись, кивает Казуха. — Как в поэме: снежный государь воспрял ото сна, осколки льда стряхнул он с себя… — Только вот сейчас не зима… Думаешь, король снежных кабанов действительно существует где-нибудь на севере? В Снежной? — Может быть. Поэмы ведь чем-то вдохновлены. — Мой друг из Снежной рассказывал мне, что у них есть настоящие ледяные пустыни, куда даже путешественники боятся ступать — представь, сколько разных чудных созданий там можно было бы найти. Воодушевлённый, он бросается за картой, расстилает её прямо на полу и манит Казуху к себе, обводя обратной стороной чистой кисти огромную область у края карты. — Вот здесь. А вот тут — он стучит по другому месту, — Пепельное море, где погибло очень много людей, пытающихся продвинуться дальше. Здесь — равнина вулканов в Натлане. Так много загадочных мест, о которых мы знаем крайне мало — разве это не интригует тебя? Что там, на другой стороне? Там, где карта обрывается, потому что никто не смог продолжить её? Глаза его горят, и потихоньку Казуха тоже заряжается этим любопытством. Они ползают вокруг карты, обсуждая и споря, выдвигая теории и развеивая их, мечтая о великих приключениях и невероятных открытиях, и тем больнее Казухе осознавать реальность, когда в дверь стучат и стража возвещает о прибытии госпожи Моны. Скарамучча спешно сворачивает карту, выглядя раздосадованным и немного смущённым. Бросает взгляд на недозаполненную Казухой стопку, пару мгновений о чём-то сосредоточенно думает. — Мне, полагаю, оставить вас? — спрашивает Казуха тактично. Он помнит, что Моной называла свою ученицу гудзи Яэ, и присутствовать при разговорах, связанных с религиозными вопросами, ему не слишком-то хочется. — Да, пожалуй, — говорит, наконец, Скарамучча, и его живость спадает, свет в глазах блекнет, возвращая привычную отстранённость. — На сегодня ты свободен. Завтра вечером жду в это же время. Казуха привычно уже благодарит — неясно, правда, за что, — и отступает к дверям, открывшимся за спиной. Девушка в одеждах жрицы сталкивается с ним взглядом, чуть наклоняет голову, показывая, что узнала, высказывая безмолвное приветствие, и отворачивается. Через закрывающиеся створки Казуха видит, как она подходит к столу, и Скарамучча поднимается ей навстречу. — Что это? — не оборачиваясь, спрашивает Тома, держа одного из кроликов на вытянутых руках. Казуха задвигает за собой сёдзи и опускается на колени — второй с любопытством обнюхивает протянутую ладонь. — Кролики. — Прекрасно. Перефразирую: откуда здесь взялись кролики? Ты знаешь, что животных запрещено держать во дворце? — Это подарок Его Высочества. Посмотрел бы я на того, кто осмелится выкинуть их вон. Тома отпускает кролика и присаживается напротив Казухи, с подозрением вглядываясь в его лицо. — Ты ведь не лжёшь? С чего бы его Высочеству дарить тебе… столь странный подарок? — Ну вот пойди да спроси сам, — миролюбиво отзывается Казуха. Шёрстка у них мягкая и приятная, и он ощущает, как потихоньку расслабляется, просто поглаживая их. — Посмотри, какие они прелестные! Не будет ли им здесь тесно после лесных просторов? — Подарок дарят тебе, а ухаживать за ними мне придётся, — ворчит Тома, но совсем беззлобно — пушистые хвостики очаровали и его. — Схожу, найду для них еду и всё остальное. Покушав травы и моркови, некоторое время маленькие гости привыкают к комнате, а Казуха наблюдает за ними, сидя на футоне и чувствуя редкое умиротворение, пока Тома на фоне делится дворцовыми сплетнями: — Госпоже Розалине, говорят, обещают сшить накидку из прекрасного и редкого белого меха, а застёжки у этой накидки будут из чистого золота. Она провела с его высочеством ночь и утро, после чего выглядела необычайно довольной. — Пускай, — равнодушно отзывается Казуха. Он ни капли не завидует её щедрым дарам — в конце концов, разве может жизнь стоять ниже, чем последствия смерти? Какими бы прекрасными ни были меха, они сняты с мёртвого животного, а он теперь бережёт двух живых. Единственное, что беспокоит в этой ситуации — что это стало очередным показателем её высокого положения и поводом задрать нос ещё выше, чем прежде. Чем больше власти у людей с таким сердцем, тем более жестокими они становятся. — Что говорят по поводу… той смерти? Он не упоминает имя, боясь, что голос дрогнет и выдаст его. Однако Тома не обращает на это внимания, задумчиво почёсывая шею: — У этого человека было довольного много недоброжелателей, да и то, как он умер… довольно позорная смерть для репутации императорского двора. Напиться до такого состояния, чтобы и ноги не держали — кто бы посмел выносить подобную информацию на всеобщее обозрение? Люди строят догадки, но всем приказано молчать. — Хм, — только и отвечает Казуха, чувствуя огромное облегчение. Значит, даже вышестоящие лица склоняются к мысли, что он погиб из-за своих плохих привычек и неумения сдерживаться в выпивке, и серьёзного разбирательства не будет? Какое счастье. — Как ты их назовёшь? — спрашивает Тома, переводя тему. Ему тоже не слишком комфортно говорить о таком. — Я придумал несколько вариантов. Послушай-ка… если они прибыли из леса, будет неплохим вариантом и имя им подобрать соответствующее. Ты, — Казуха указывает на белого кролика, увлечённо обнюхивающего свою простую лежанку из плотной ткани, — будешь Морико, ребёнком леса. А ты… — он задумывается на мгновение, — может быть, Мидори? — Он же серый, а не зелёный, — смеётся Тома. — Необязательно соответствовать имени досконально. Тогда… Ицуки? — Дерево? — Разве плохо? — Нет, вовсе нет. Они твои, потому и право твоё назвать их как пожелаешь, хоть столом, хоть небом. — Морико и Ицуки… Пожалуйста, не доставляйте мне неприятностей. Всё здесь только и ждут возможности донести друг на друга. — Тогда тебе в первую очередь следует молчать, — замечает Тома. — Придётся прятать их, если кто-то пожелает нанести тебе визит. Последним, кто приходил к Казухе, был Такэру, ставший невольным свидетелем его вызова к императрице, и после этого он заметно робел в его присутствии, но иногда во взгляде проскальзывало нечто, похожее на затаённую зависть. Старые приятели, они выросли в одной деревне, приехали в одной повозке и жили в одной комнате — так почему же один имел свою комнату, ужинал с наследником и видел её высочество, а кому-то оставалось лишь довольствоваться объедками? И нет ничего странного в том, что постепенно, под влиянием остальных слуг, шепчущихся тут и там, пропасть между ними неуклонно разрасталась. Когда Казуха открывает глаза, в комнате темно: снаружи всё ещё стоит глубокая ночь, дворец погружён в мирный сон. Переводя дух после кошмара, он переворачивается набок, глядя на пробивающийся из-под сёдзи тусклый свет от коридорных светильников, медленно выдыхает, успокаивая бешено бьющееся сердце. Отстранённо гладит кроликов, свернувшихся в поисках тепла рядом с ним, игнорируя лежанку. Всего лишь сон — даже детали уже стёрлись из памяти. Полоска света внезапно прерывается — часть её пропадает, поглощённая чернотой, и когда свет не восстанавливается даже через долгую минуту, Казуха напрягается, осознавая, что в коридоре кто-то есть. Кто-то стоит, закрывая собой источник света, прямо за дверью. Он медленно приподнимается на руках, не сводя с сёдзи взгляда, готовый, что вот-вот они раскроются. Однако проходит одна, две, пять минут, но ничего не происходит — некто всё ещё стоит, не двигаясь, а спина у Казухи мокнет от нервного ожидания. Нет даже оружия, чтобы защититься. Где же стража, думает он, напряжённый до последней клеточки тела, почему никто не патрулирует это крыло? Вскоре он устаёт ждать. Руки подрагивают от усталости, когда он бесшумно встаёт на колени, сползает с футона и крадётся к двери, схватив за неимением другого варианта кисть для письма, сжав её в кулаке деревянным концом вверх и надеясь хотя бы ошеломить своего противника, чтобы успеть взглянуть ему в лицо. На крайний случай, всегда можно целиться в глаза. Однако он не успевает пройти и половину пути, когда тень за сёдзи движется. Полоска света ширится, слышится тихий скрип пола. Забыв об осторожности, Казуха бросается вперёд и торопливо раздвигает створки. Коридор пуст — он смотрит по сторонам, напряжённо вслушиваясь, но полумрак тих и спокоен — ни следа ночного гостя. Неужели показалось? Нет, он готов поклясться на крови, что кого-то слышал. Он возвращается обратно в комнату, ещё раз оглядев коридор, кажущийся почти бесконечным, задвигает сёдзи и некоторое время стоит у стены сбоку, ожидая непонятно чего. Оставшуюся часть ночи ничего не происходит. Утром он рассказывает об этом Томе, пока тот привычными движениями закалывает его отросшие с момента прибытия во дворец волосы. — Его превосходительству ты вновь говорить не собираешься, верно? — О чём? О шорохах в ночи? Об ощущениях и подозрениях? — Сколько раз уже такое было? После того отравления он должен воспринимать твои слова чуть более серьезно. — Однако тогда не наказали никого, кроме работников с кухни, которые не имели к этому делу никакого отношения. Даже если здесь замешана эта надменная госпожа, его высочество вновь защитит её. Он не может не догадываться, но всё равно дарит ей меха. Это бессмысленно, Тома. Тома вздыхает, но больше ничего не говорит. Осенние дни постепенно становятся короче, тёплое ещё солнце заливает золотыми лучами деревья, отражаясь от скатов крыш резиденции и изящных металлических украшений её фасада, когда Казуху, помогающего садовнику обстригать кусты, находит Тома. Некоторое время он щурится, прикрывая глаза ладонью, и наблюдает за ними, пока Казуха, попросив разрешения, сам не подходит ближе. — Что такое? — Тебе послание. — Мне? От кого? Тома протягивает ему письмо, и на листе бумаги, пахнущем женскими духами, написано аккуратным почерком и тонкими линиями: Чуть забрезжил закат Ускользнув от бакланов, играют Рыбы в мелкой воде. Казуха ни с чем бы не перепутал этот запах. — Госпожа…? Тома оборачивается, словно боясь, что их могут подслушать, и кивает. — Ко мне подошла одна из её служанок. Думаешь… что-то плохое? Что там сказано? Казуха ещё раз перечитывает. Строчки в голове складываются в догадку, но он не уверен, что понял правильно. В конце концов, с чего бы Розалине приглашать его на встречу, да ещё зашифровав это хокку? Если только… — Кто-то ещё видел, как тебе передали это письмо? Тома задумывается ненадолго, качает головой — сердце у Казухи падает куда-то ближе к желудку, — а затем, вспомнив что-то, облегчённо кивает: — Да, я был у кухни в этот момент, и вскоре оттуда вышли несколько слуг. Они определённо нас видели. — Ты сможешь найти их в случае чего? — Да, конечно. Полагаешь, это может быть ловушкой? — Нельзя полностью исключать такую возможность. — Тогда я пойду с тобой. Или лучше отправить стражу?.. Казуха аккуратно сворачивает лист и суёт его за пазуху. — Не спеши. Думаю, она не станет ничего делать столь открыто. Если бы хотела, чтобы никто не знал о письме, то сказала бы служанке поймать тебя в более уединённом месте — она не настолько глупа, чтобы так просто попасться, иначе не продержалась бы здесь так долго. Просто… дождись меня. Убедись, что те слуги не скроют ничего, если их привлекут к допросу. А если я не вернусь… тогда делай всё, что требуется, чтобы стража и его высочество обо всём узнали. Он не может не почувствовать себя странно от мысли, что их, двух мужчин, так тревожит какая-то избалованная наложница, которая и оружия-то, небось, в руках не держала. Однако недооценивать женщин, которым перешли дорогу, куда более недальновидно. Это он тоже знает. Когда закат разливается по горизонту, он всходит на мостик, чувствуя некоторое дежавю: совсем недавно здесь же он виделся со Скарамуччей. Просто так Розалина выбрала это место, или же кто-то донёс ей об этой встрече? Он склоняется над водой, ожидая, и через некоторое время почти уверяется, что понял всё неправильно, когда слышит шорох со стороны дорожки. Розалину, как и всегда, сопровождают две служанки, держась чуть поодаль: одна из них когда-то пыталась ранить его, и Казуха никогда не забудет этого. Сейчас она не смотрит ему в глаза, опустив голову, и выглядит кроткой овечкой, словно это может кого-то обмануть. — Доброго вам вечера, госпожа. Служанки остаются на дорожке, пока она, кутаясь в дорогой на вид хаори, высокая, с забранными в сложную причёску светлыми волосами, поднимается на мостик, в закатном солнечном свете похожая на настоящую принцессу. Казуха может признать, что она и правда несравненно хороша со своими чертами лица иностранки, узкими плечами, широкими бёдрами и грацией человека, привыкшего получать внимание. Иназумские девушки, встреченные им за всю жизнь, были невысокими и тонкими, на их фоне такая фигура могла бы казаться излишне крупной, но на самом деле ничего излишнего в ней нет. — Пройдёмся, — она проходит мимо, и он следует за ней, отступив на пару шагов в рамках приличия. — Могу я узнать, для чего вы хотели меня видеть? Она некоторое время молчит, и он разглядывает завитки её волос и переливы камней на заколке. Действительно, эти украшения имеют совсем другой стиль, отличаясь от его собственного как небо и земля. — Откуда ты родом? — спрашивает она вдруг. Казуха мысленно вздыхает — это вопрос начинает утомлять. — С острова Рито, госпожа. — Тот, что у моря? — Верно. — Кто твои родители? Это напоминает допрос у императрицы, только девушка перед ним не настолько пугающа. Он привычно уже говорит то, что говорил и тогда — мол, отец мастерит посуду, матери не помню. — Значит, твой отец торговец? — Скорее ремесленник, госпожа. — Хм, — отвечает Розалина коротко, останавливается — он останавливается тоже, — и оборачивается. Их скрывает от основной дорожки высокий куст, подстриженный им же сегодня, и он невольно напрягается, осознавая, что даже вздумай она сейчас напасть на него, никто этого не увидит. Однако она не двигается с места, лишь смотрит — и в глазах её он видит лишь привычное уже пренебрежение. — Мой господин, как я могла убедиться, очень тебя ценит. Потому хочу знать темы, которые вы обсуждаете. Разве может у сына ремесленника быть что-то общее с наследником империи? Казуха не позволяет себе усмехнуться — опускает взгляд и с достоинством отвечает: — Если человек всесторонне развит, моя госпожа, он всегда найдёт тему для разговора с таким же знающим собеседником. Он вновь колет её иглой, спрятанной за вежливыми словами, называя недостаточно образованной, и она это понимает. В прошлый раз закончилось поркой — Казуха почти ожидает повторения, однако сдержать язык оказывается слишком сложно. Он не хочет стоять здесь и слушать её насмешки. Кажется, и она кое-чему научилась за это время — не ругаясь, как в прошлый раз, она лишь сжимает губы и бьёт его по лицу. Казуха осторожно касается горящей щёки. Значит, понимает он, я ей пока для чего-то нужен. Она разворачивается и идёт дальше как ни в чём не бывало. Ему ничего не остаётся, кроме как последовать за ней. — Итак, ты играешь роль его придворного шута. — Полагаю, это называется не так, госпожа. — Тогда скажи мне, как это называется. Казуха мешкает — ему всё ещё не дали никакой официальной должности. Она усмехается, выговаривая с удовольствием: — Как я и сказала. Ему нечего на это ответить. — Заколка, что в твоих волосах — её подарил мой господин? Мой господин, повторяет мысленно Казуха. Как амбициозно — считать, что наследник империи принадлежит тебе больше, чем кому-либо еще. — Госпожа права. — Что ты сделал, чтобы получить её? — Вам лучше спросить у его высочества. Вероятно, ему просто нравится моя музыка. — Музыка? — повторяет она тихо. — Что за песни ты ему играешь? — Разные. У его высочества изысканный вкус. — Это я знаю. Кроме песен, что ещё ты делаешь? Весь этот разговор видится Казухе очень странным. Не думает же она, что сможет завлечь наследника сильнее, если будет делать то же, что и он? — Его высочество учит меня сражаться на мечах, — говорит он, подумав, и крайне хочет увидеть сейчас выражение её лица. Не пойдёт же она к Скарамучче тоже просить научить её? — Учит тебя? Сам? — она вновь останавливается, но в этот раз не оборачиваясь, и в напряжении её плеч Казуха читает недоверие. — Зачем слуге уметь сражаться на мечах? — Его высочество хочет передать мне свои уникальные навыки, — говорит Казуха машинально, размышляя о другом. — Какая глупость, — заявляет она снисходительно. Она успевает спросить его ещё о разных вещах: чем интересуется Скарамучча, о чём он спрашивает Казуху, часто ли ест с ним, дарит ли ещё что-либо, кроме денег. Казуха с удовольствием, не вдаваясь в подробности, говорит ей о том, как его высочество посвятил его в свои мечты о путешествиях и даже проложил их путь, но когда она спрашивает, что входит в этот путь, не отвечает, отделываясь общими фразами, и этим выводит её из себя. Язык чешется рассказать о кроликах, чтобы увидеть её реакцию, но он вовремя спохватывается. Если узнаёт Розалина — бедняжки не доживут и до следующего утра. За разговорами они делают широкий круг по саду и вскоре вновь оказываются у мостика, где служанки, бросив о чём-то вполголоса переговариваться, с нетерпеливым ожиданием уставших людей смотрят на них. Казуха в некотором роде даже сочувствует им, представив, как, должно быть, утомительно было стоять тут всё это время. Розалина уходит, не ответив на слова прощания, и ни разу не оборачивается. Казуха дожидается, пока она скроется с глаз, ждёт ещё немного, наслаждаясь золотисто-розовым небом — и идёт следом, надеясь лишь, что успевает к обозначенному Томой времени. В конце концов, если их увидят вместе, пойдут слухи — а это никому не сыграет на руку. Несколько дней проходят относительно спокойно: Розалина больше не напоминает о себе, и разговор за делами постепенно уходит в глубины памяти. Скарамучча тоже ведёт себя как обычно: несколько раз тренируется с ним, высказывая скупое одобрение, учит его играть в го, вызывая несколько вечеров подряд, и Казуха дописывает, наконец, те злосчастные ответы на письма и приглашения, стопка которых становится ещё больше. Об этом он Розалине в тот вечер тоже не упоминает, представляя, какая разразится буря, если кто-то узнает, что слуга имеет доступ к документам. Императрица ни за что не пропустит такое мимо ушей, а быть казнённым ему хочется в последнюю очередь. В один из вечеров он вновь задерживается — Скарамучче в голову приходит новая идея. — Каждый из нас напишет стихотворение, — говорит он, подталкивая к растирающему тушь Казухе чистый лист, — на одну тему, не подписываясь. А после я прикажу Азару найти человека, который отнесёт её в читательский дом, не привлекая внимания, и жители сами выберут, чьё же стихотворение пришлось им по душе больше. Выигравший сможет загадать проигравшему любое желание в пределах разумного. Это звучит довольно любопытно, и Казуха сам не замечает, как придвигается ближе, заинтригованный: — Если ваше высочество обещает не раскрывать свою личность и не наказывать меня в случае проигрыша. — В чём же тогда интерес, — почти обижается Скарамучча. — Разумеется, я сохраню это в тайне. И наказывать я тебя не стану — хотя бы за эту уверенность в собственной победе, которую никто бы не посмел высказать мне в лицо так открыто. Никто не узнает даже, что это стихи из дворца. — Если сказать, что это написали знатные господа из комиссии, люди с большим желанием захотят оценить их. Такова уж человеческая природа — успокаивать душу, отыскивая пороки в том, что тебе недоступно. — И ты тоже делаешь это? — Я лишь скромный человек, и подвержен тем же привычкам. — Сядь напротив. Я разрешаю тебе выбрать тему. Казуха бросает на него удивлённый взгляд — уж слишком много поблажек делают ему в последнее время, он не может не искать подвох. — Разве я смею отнимать у вас это право? — Если я сказал выбирать — выбирай и не болтай попусту. Ну? — Хорошо, — послушно говорит он, скользит взглядом по окружающим их предметам, раздумывая. Ничего тут не кажется достаточно интересным. — Моё предложение… верность в любви? — У кого-то сегодня романтичное настроение? — поддевает беззлобно Скарамучча, окуная кисть в тушь. Казуха скупо улыбается в ответ. — Что же, пусть будет так. Они тратят на это аж три часа, прерываясь на ужин, и Казуха позже не может даже вспомнить, что съел, настолько все его мысли были нацелены на стих. Скарамучча тоже ведёт себя тихо и задумчиво — то десятки минут сидит, подперев лицо кулаком и о чём-то сосредоточенно думая, то бросается в стих как в море, и его кисть дрожит словно лодочка в ураган. Иногда они смотрят на листы друг друга, оценивая количество написанного, сталкиваются взглядами, словно бойцы перед битвой, и расходятся, сохраняя уважение к чужому труду. Казуха не единожды чувствует направленный на себя взгляд — он жжёт кожу как клеймо. — Найдётся ли во мне что-то новое, господин? — спрашивает он однажды тихо, когда этот взгляд становится особенно нестерпимым, и поднимает голову, успевая заметить в глазах напротив смятение. Скарамучча поспешно утыкается в свой лист. — Я просто задумался. Казуха улыбается и ничего не говорит на это. На следующее утро он просыпается с трудом. Тома исчезает куда-то вскоре после завтрака, отправив его на кухню, и Казуха не встречается с ним вплоть до обеда. После казни главного повара и части прислуги кухня крайне нуждается в дополнительных руках, и Казуха с радостью бы находился там хоть целыми сутками, если бы не тот факт, что там же подрабатывает ещё значительная часть ребят из общей комнаты, и уже спустя пару часов нахождения с ними в одном пространстве Казуха обязательно обзаводится парой-тройкой свежих ожогов. Неприязнь и зависть с их стороны чувствуется так отчётливо, что почти душит, и каждый считает своим долгом как-либо её продемонстрировать. Кто-то подчёркнуто игнорирует его, даже если требуется помощь по делу, кто-то открыто задирает словами, а кто-то не ленится и руки распустить. Можно ответить одному, второму, но со всей толпой не совладать, и вскоре Казуха настолько устаёт, что попросту перестаёт обращать на них внимание. Он возвращается в комнату перед обедом, надеясь, что Тома не станет тяжело вздыхать при виде него — кто-то опрокинул миску, облив супом, но такая ситуация возникает уже далеко не в первый раз. Комната, благо, пуста. Сняв верхние одежды, Казуха некоторое время сидит, прислонившись к шкафу и наслаждаясь тишиной и прохладой. На кухне суетливо, в коридорах отчего-то тоже, туда-сюда снует стража, и он беспокоится, как бы кто-то не решил, увидев его, что он отлынивает от работы. Иногда его сердце одолевают не совсем праведные мысли: раз наследнику так нравится проводить с ним время, почему же он всё ещё вынужден работать не покладая рук как простой раб? Неужели нет во дворце должности лучше? Он мог бы стать поваром или личным музыкантом, мог бы работать в библиотеке или архиве, да где угодно, только бы подальше от этой обозлённой толпы. Неужели таланты так и не будут оценены по достоинству, и всё, что его ждёт — утреннее мытьё полов и вечернее прислуживание в покоях, из-за которого все ненавидят его только сильнее? Он подавляет эти мысли, заталкивает их поглубже, ведь звучат они слишком самонадеянно — разве может он, деревенщина без образования, обижаться на наследника за то, на что никаких прав не имеет? Разве не отчитал бы его отец, услышав такие мысли? Стараясь не думать об этом больше, он достаёт новый наряд, откладывает в сторону — его слишком жалко пачкать, — и продолжает перебирать ткани, пока не нащупывает что-то чужеродное в самой глубине. Некоторое время он изумлённо разглядывает личную печать наследника и футляр для свитков. Такие же лежат в покоях Скарамуччи: толстые, чтобы можно было вместить несколько документов, с металлическими узорами и золотом по краям, дорогие на вид. Но что эти вещи могут делать здесь, в его одежде? Понимание приходит слишком быстро. То и дело прислушиваясь, не идёт ли кто, он достаёт листы, быстро просматривает их. Документы, счета и приказы касаются его деревни и ещё пары ближайших, и то, что они обнаруживаются именно здесь, исключает любую случайность. Вот почему такая суета снаружи — вероятно, их уже ищут. Он суёт их обратно, закрывает футляр и несколько десятков напряжённых мгновений раздумывает, как же поступить. Если пойти к наследнику, его, скорее всего, перехватят по пути, и тогда ни о каких оправданиях не может идти и речи. Оставить здесь? Никак нельзя, комнату точно будут проверять. Подбросить кому-то? Выкинуть по пути? Но разве можно так обращаться с печатью? Он чувствует, как нарастает паника — в любой момент в покои могут ворваться и обнаружить его вместе с пропажей, а это — точная дорога на плаху. Поднявшись, он прячет футляр и печать за пояс хакама, завязывает оби чуть выше, чем обычно, убедившись, что ничего не торчит, замирает перед сёдзи, вознося молитвы электроархонту, и, выдохнув, выходит наружу. От них следует избавиться, оставив как можно дальше от комнат — и поскорее. За прошедшие месяцы он неплохо изучает переплетение дворцовых коридоров, зная, где меньше стражи, и теперь, всеми силами избегая встреч и стараясь выглядеть как можно невозмутимее, мысленно пытается придумать, куда же сунуть злосчастную находку. Каждый раз, когда кто-то проходит мимо, задерживая на нём взгляд, Казуха чувствует, как спину сковывает холод, а от пояса идёт жгучий жар. Он знает, что не крал, но всё равно чувствует себя вором. Услышав впереди голоса и звук, с каким ходит стража, он ныряет в боковой проход, прижимаясь к стене за выступом: проходите мимо, да поскорее. Однако те не торопятся — идут медленно, успевая болтать, и один из голосов кажется Казухе странно знакомым. — Мы проверили, там ничего нет. В библиотеке тоже чисто. — Кто станет хранить ворованное в библиотеке? Послушайте, но ведь ясно, что в первую очередь нужно обыскать комнаты тех, кто допущен до покоев его высочества. — У госпожи мы уже смотрели, и мало того — она была очень недовольна. — Вот как... Есть ещё один человек, часто бывающий там, его тоже следовало бы проверить. — Это ещё кто? Казуха застывает, чувствуя, как дрожат руки. Ему кажется, будто вся кровь покидает тело враз. — Каэдехара Казуха, — говорит знакомый голос робко. — Я отведу вас. Они проходят мимо — тень от фигур падает на пол, слышно, как звякают металлические нашивки на одеждах стражи, как шумно вырывается дыхание сквозь их плотно сжатые губы, — и постепенно всё стихает, а Казуха ещё стоит, не в силах сдвинуться с места, и ему кажется, словно мир крутится вокруг. Или это кружится голова? — Предатель, — шепчет он наконец, разлепляя ссохшиеся губы. Страх и горечь вскипают внутри и разливаются по венам чистым, незамутнённым гневом. — Такэру… Предатель! Предатель! Он выскакивает наружу, не проверяя даже, есть ли там кто, и бросается вперёд. Столько времени, думает он, я относился к тебе, прибывшему со мной из одной деревни, как к тому, кто никогда не сделает мне зла, я помогал тебе, я был к тебе добр — и вот чем ты отплатил мне? Чёрной неблагодарностью, несправедливостью, предательством? Да есть ли вообще совесть внутри тебя, живо ли ещё твоё сердце, Такэру-пастух с острова Рито? Ничего, ничего. То, что ты делаешь другим, к тебе, стократ усилившись, вернётся. Он проскальзывает в общую комнату, подгадав момент, когда коридор пустеет, без труда находит футон Такэру и прячет футляр с печатью в его чистой одежде. Затем для виду подхватывает подготовленное для стирки грязное бельё и выходит наружу. К вечеру дворец гудит. Когда Казуха заходит к Скарамучче, тот выглядит ещё бледнее, чем обычно — его кисть то и дело замирает, подрагивая и оставляя кляксы, из-за чего приходится брать новый лист и начинать всё заново. — Что-то беспокоит ваше высочество? — осторожно спрашивает Казуха, придвигая дзабутон и присаживаясь у стола. До самого вечера никто не беспокоил его, никто не допрашивал — значило ли это, что пропажу не связали с ним? Нашёл ли Такэру подарок сам, или его обнаружила стража? Несмотря на злость, чуть поутихшую со временем, он всё же надеется на первое. Такэру, несмотря на подлое предательство, не чужой человек. Какое-то время Казуха даже искренне считал его другом. — Ничего, что могло бы тебя касаться, — отвечает Скарамучча устало, откладывая кисть и потирая лоб. — Не могу больше работать. Разомни мне плечи, а потом сыграй что-нибудь лёгкое. Казуха выполняет поручение без лишних слов — напряжённые мышцы медленно расслабляются под руками, пока он мирно напевает под нос простую мелодию. Скарамучча прислушивается, не перебивая. — Что-то известно про стихи? — спрашивает наконец Казуха, когда молчание между ними становится каким-то почти неловким. — Кто выиграл? — Я ещё не запрашивал ответ. Так уверен в своей победе? — Разве могу я сравниться с вашим высочеством? — Ваше высочество, — доносится одновременно со стуком голос Такэси снаружи. — Прибыл господин Азар. Только-только размякшие плечи Скарамуччи тут же вновь превращаются в камень. Казуха торопливо убирает руки, но Скарамучча хватает за запястье — пальцы оказываются холодными и удивительно цепкими. Может, он мёрзнет, мелькает в голове у Казухи тревожная мысль. Попросить разжечь огонь? — Продолжай, — велят ему, освобождая руку. Ощущение чужой хватки сохраняется на коже, и Казуха подавляет порыв потереть это место. — Пусть заходит. Последнее относится к Такэси, и тот послушно раскрывает створки, впуская Азара внутрь. Тот кланяется, несколько мгновений странно смотрит на Казуху, переводя взгляд с его лица на руки, всё ещё почти интимно лежащие на плечах Скарамуччи, затем опускает глаза к полу и достаёт из рукава знакомый футляр. Казуха сжимает пальцы. — Обнаружены, ваше превосходительство. Виновный уже взят под стражу. — Кто? — Один из недавно прибывших слуг. Зовут Инаба Такэру, пастух с острова Рито. Казуха надеется, что контролирует выражение лица, когда Скарамучча поднимает голову и смотрит на него через плечо. В этом взгляде нет подозрения — лишь сонливая усталость. — Знаешь его? — Да, — он откашливается, возвращая себе голос, — да, ваше высочество, мы прибыли вместе. Но… Такэру никогда не был вором, он… — Никто не рождается с клеймом «вор» на лбу, — перебивает Скарамучча. — Ими становятся рано или поздно по разным причинам. И мне любопытно, от кого и как печать оказалась у этого человека. Азар, распорядись, чтобы его хорошенько допросили. — Я уже передал это начальнику тюрьмы, ваше высочество. Однако… слишком много людей теперь в курсе ситуации. Скрыть не получится. Скарамучча вновь потирает лоб. С каждым мгновением он выглядит всё более и более сонным. — Я распоряжусь о дате казни завтра к обеду. Ступай. Азар кланяется, бросает взгляд на застывшего Казуху и отступает к дверям. Когда те с тихим шорохом закрываются, Казуха обходит стол и опускается перед Скарамуччей на колени так стремительно, что тот вздрагивает от неожиданности. — Ваше высочество, я молю вас о снисхождении! Я знаю Такэру много лет, он исключительно честный человек, — только лжец и завистник, мелькает в мыслях. — Он не мог украсть эту вещь не столько потому, что попросту не осмелился бы, но и потому, что не вхож в ваши покои. Осмелюсь полагать, что здесь какая-то ошибка. Кто-то попросту навёл на него подозрения, — не просто кто-то, а я, снова думает он виновато. Подкладывая футляр Такэру, он и подумать не мог, что всё обернётся подобным образом. Тюрьма могла бы стать для него некоторым уроком, но казнь? Он никогда в жизни не желал ему столь ужасной участи! — Ваше высочество, умоляю, оставьте ему жизнь. Он труслив и глуповат, он в жизни не замыслил бы подобное сам! Отчего-то он уверен, что Такэру к пропаже не имеет отношения; но за предательство своей совести он поплатился слишком сурово. В комнате повисает тишина — Казуха слышит даже, как шумит ветер за окнами. Пожалуйста, мысленно просит он, пожалуйста, прислушайся ко мне! — Раз уж ты так горячо просишь за него, — говорит, наконец, Скарамучча, справившись с изумлением, — то он, должно быть, и правда тебе дорог. Разумеется, этот слуга не смог бы украсть печать сам, однако ее нашли в его вещах на глазах у множества людей, и в их глазах он теперь вор. Я мог бы отменить приговор… — Казуха с надеждой поднимает голову, когда тот встаёт и отходит к окну, — если бы это было любое другое обвинение, помимо воровства и убийства. Некогда мать издала чёткий и ясный приказ — воров и убийц казнить без сожалений. Сердце у Казухи падает, на лбу выступает холодный пот. Нет, думает он, как же так, я же не хотел этого, не хотел! — Ваше высочество, это какая-то ошибка. Он не крал. Его наверняка подставили. — Завтра будет готов результат допроса, там и узнаем, как всё было. Встань. Казуха послушно поднимается, пошатывается — ноги едва держат его. Скарамучча оказывается рядом и подхватывает, не давая упасть. — Что с тобой? Он качает головой, не в силах вымолвить ни слова, полный изнутри виной как кувшин вином. — Ступай к себе и отдохни. Если найдется настоящий вор, то я обещаю сохранить ему жизнь. Но он в любом случае останется в тюрьме. — Благодарю вас, ваше высочество! — кланяется Казуха, стараясь сохранить в сердце этот росток надежды. — Доброй вам ночи. Он выходит в коридор, едва чувствуя ноги, всё вокруг кружится, и ему приходится опереться о стену и прижаться к ней виском, чтобы отдышаться и немного прийти в себя. Так его и находит Тома. — Что такое? — спрашивает он, торопливо подходя ближе и подхватывая под руку. — Тебе нехорошо? Вызвать лекаря? Казуха качает головой. Ему не нужен лекарь. Он и сам уже не знает, что ему нужно. — Пойдём, Тома. Вот бы утро не настало, думает он уже в постели, поглаживая медальон матери, прежде чем тревожно и неглубоко заснуть, прижимая к себе недовольно извивающегося Ицуки. Такэру не умрёт, если утро не настанет. Он просыпается несколько раз за ночь, ворочаясь с боку на бок, не находя себе места, и в очередное из таких пробуждений вновь слышит шорох за дверями. На этот раз страха нет — есть лишь гнев. — Пошли прочь, кто бы вы ни были! — говорит он громко, уставший от этих странных загадок, и торопливо поднимается на ноги. — Хватит прятаться! Сёдзи открываются с тихим скрипом. Снаружи, разумеется, и в этот раз никого нет. Он делает шаг в пустой коридор, замирает на несколько минут, прислушиваясь — вдруг где прозвучит топот убегающих ног, — и вздрагивает, когда что-то тёплое касается кожи на лице, стекает до подбородка. Казуха медленно проводит ладонью по щеке, смотрит на пальцы — липкие и тёмные. Ещё одна капля проносится перед глазами, сливаясь с натёкшей за ночь лужей чуть левее его ноги. Он переводит взгляд на два тела, сидящих у стены в ряд — в темноте кажется, будто они спят, но запах соли и железа слишком сильный. Затем поднимает голову — к теням, подвешенным над дверью словно обереги, — и сгибается пополам, прижимая руку ко рту. Дворец просыпается медленно. Он будит Тому, запирает двери, пока тот не возвращается со стражей. Затем вместе с Такэси и ещё двумя окудзюмэсю является мрачный Скарамучча. Казуха устало прислоняется к стене, чувствуя плечом тепло чужого тела, и они молча смотрят на то, как высокие крупные фигуры в доспехах осторожно снимают тушки мёртвых кроликов, баюкая их в ладонях, а Тома затирает кровавые лужицы. Последним прибывает лекарь с сонной Нанако, присаживается на колени рядом с телами стражников и цокает языком. — Перерезали шею — судя по всему, очень быстро, раз они не успели отреагировать должным образом. Судя по всему, убийц было двое или даже больше. — Почему тогда я до сих пор жив? Им ничего не мешало просто войти и закончить начатое. — Значит, это не было их целью, — отвечает Скарамучча вместо господина Ямады. — Вероятно, это попытка запугать, а не убить. — Кому нужно меня запугивать? — спрашивает Казуха, позволяя Нанако проверить пульс, реакцию зрачков и лоб на наличие жара. Разумеется, он не ждёт ответа на этот вопрос, да и Скарамучча не торопится его давать, однако, судя по морщинкам на лбу, он задумывается — именно эту реакцию Казуха и хочет получить. Сейчас будет не так-то просто защищать фаворитку, когда в дело замешаны столько людей, его собственный подарок и даже два трупа. — Возьми, — говорит Нанако, доставая из небольшого деревянного кодансу, который она принесла с собой, флакон и вкладывая его в руку Казухи. Несмотря на внешнее спокойствие, ладони у неё влажные и подрагивающие. — Пей вечером. У тебя нервное истощение, потому ты и спишь плохо. — Спасибо. Казуха сомневается, что лекарство поможет, особенно после всего, что произошло, но всё же склоняет голову и принимает его. — Прошу прощения, что прервал ваш отдых, ваше высочество. — Прекрати, — отзывается Скарамучча, отмахиваясь от лекаря, пытающегося прощупать и его пульс. — Это переходит все границы. Если подобное уже было ранее, почему ты не сказал? — Боюсь, у меня не было доказательств. — Теперь я займусь этим делом сам. Эти, — он кивнул на убитых, — ни на что не годятся, раз не успели даже поднять шум. Я дам тебе других, в ком я уверен. И ещё… если вновь что-то произойдёт, докладывай мне немедленно. Не слишком хочется однажды обнаружить и твой труп. Понятно? — Да, ваше высочество, — Казуха ёжится, переступая с ноги на ногу. Ночи прохладные, а он выскочил босиком и в лёгкой ночной одежде. Скарамучча, заметив это, отпускает лекаря и Нанако, ещё раз бросает взгляд на Казуху и Тому с руками, запачканными кроличьей кровью, разворачивается и уходит, сопровождаемый окудзюмэсю. Казухе кажется в полумраке, будто Такэси уважительно кивает ему головой на прощание. Он помогает Томе закончить уборку, несмотря на протесты, затем они тщательно моют лица и руки. Казуха то и дело бросает тоскливый взгляд на пустые лежанки и мисочки с недоеденным кормом, чувствуя, как комната враз стала в десять раз более пустой. — Какой ужас, — бормочет Тома. — Насколько же кто-то ненавидит тебя, что не пожалел и этих беззащитных созданий? Очень ободряюще, благодарю, мрачно думает Казуха. — Где ты вчера был весь день? — спрашивает он. — Ты заходил в комнату после завтрака и до обеда? Он не рассказал Томе про историю с футляром, отвечая невнятно прошлым вечером на расспросы, чувствуя себя виноватым не только из-за ситуации с Такэру, но и из-за вновь подорванного к Томе доверия. Больно странно он вёл себя в то утро, весь день не показывался на глаза, да и кому могло быть проще подложить улику в такое удачное место, не вызывая никаких подозрений? В прошлый раз, когда он подозревал Тому — после истории с отравлением — тот воспринял это очень тяжело и обижался ещё несколько дней после. Казухе никогда не нравилось ссориться с ним, однако как так вышло, что каждый раз именно ему везёт оказаться крайним? Не слишком ли много совпадений и обстоятельств? — Я был занят. — Чем? — Мне весь список перечислить? Казуха смотрит на него — Тома отвечает спокойным уверенным взглядом. — Ты опять подозреваешь меня, — говорит без вопроса. — Я ожидал этого. Полагаешь, я смог бы убить тех двоих? И кроликов тоже? — Я не… — Казуха мешкает, не зная, как объяснить, что подозревает его вовсе не в этом. — Я не думаю, что ты их убил. — Тогда к чему вопросы? — Я не могу узнать у тебя, что ты делал? Тома вздыхает и отворачивается. Он никого не обвиняет, но Казуха всё равно чувствует себя так, будто предали не его, а он сам стал предателем. — Утром я сходил на кухню, чтобы распорядиться об обеде, затем отнёс бельё в прачечную, заглянул к швее, чтобы узнать, как продвигается пошив зимней одежды, к полудню… — Хорошо, ладно, я понял, — прерывает Казуха и опускается обессилено на футон. Совсем недавно, вспоминает он, Морико и Ицуки спали прямо здесь, рядом, и я мог коснуться их, если вновь становилось тревожно — прямо как мамин медальон, только тёплый и пушистый. А теперь… теперь они мертвы. Убиты так жестоко. И на их месте рано или поздно окажусь уже я — если не успею ничего предпринять. — Прости, Тома. Я уже не знаю, кто мне здесь друг, а кто враг. Я очень устал. Тома подходит ближе и опускается на колени напротив. От тёплого взгляда Казухе вдруг хочется плакать как ребенку. — Я был первым, кто тебя встретил здесь, помнишь? — спрашивает он тихо, касаясь ладонью его колена. — Я помогал тебе, учил тебя. Я заступился за тебя перед его высочеством. Я потерял свою должность, следуя за тобой, и не высказал ни слова недовольства, потому что решил, что быть здесь и помогать тебе — не так уж и плохо. — Я… — Казуха касается щеки, ощущая под ними влагу, — я… Ему хочется просить прощения, но слова не идут. Здесь, в ночной темноте маленькой комнаты, он ощущает вдруг, что у него нет никого ближе человека напротив. — Ты хороший человек, я это знаю. И его высочество тоже знает, иначе не подпустил бы тебя так близко. Мне грустно видеть, что с тобой происходит и как ты ломаешься здесь. Ты можешь доверять или не доверять мне, это только твоё решение, однако… я никогда не желал тебе зла. Мои слова абсолютно искренни — и это всё, что я могу сейчас сказать в своё оправдание. Доброй ночи. Он встаёт, не дожидаясь ответа, похлопывает Казуху по плечу и выходит — совершенно бесшумно. — Как ты можешь! — говорит Розалина тихо и гневно, стоя перед ним в плотно запахнутых нижних одеждах, и даже так, растрёпанная и босиком, она выглядит удивительно грозной. — Как ты можешь обвинять меня в таких вещах с этим взглядом! Говорить со мной как с преступницей — неужели я совсем ничего для тебя не значу теперь, коль не заслужила и капли твоей милости? Скарамучча возвращается не в настроении, и она, пришедшая вечером и спавшая в его постели, просыпается от того, как он сидит в темноте и молча смотрит на неё. Их спор длится уже долго, и ему бы выгнать её вон, ему бы заточить ее в темницу без разбирательств, ведь он знает, прекрасно знает, сколько подлых дел за ее спиной, однако стоит увидеть её полные слёз глаза, вспомнить, как она была исключительно верна ему все эти годы — и он чувствует себя настоящим злодеем. Она была поддержкой столько лет — разве может он просто избавиться от неё теперь, когда всё стало так запутанно, когда он больше не чувствует к ней той же страсти и привязанности, как когда-то прежде? — Моя милость длилась слишком долго. Ты перешла черту, и больше я тебя жалеть не намерен. Говори правду. — Разве жалел ты меня, когда угрожал мне? Жалел ты меня, защищая этого раба ценой моего унижения? — Не смей упоминать его, когда я задаю тебе вопрос! Розалина замолкает и качает головой. Свет красиво играет на её распущенных волосах, но это больше не трогает ничего внутри Скарамуччи. Он смотрит на неё как на картину — красивая, но не жизненно необходимая. Она подходит и опускается на постель рядом с ним, обнимает за руку, кладёт голову на плечо. Тихо вздыхает. — Я невиновна, и это правда. Мое недомогание усилилось, лекарь был здесь и подтвердит эти слова. Девушки не выпускали меня из покоев весь день. Но то, что случилось... так даже лучше. Прошу, не обеляй этого человека в своих глазах — он не так прост и смирён, каким хочет казаться. Он змея. Ты пригреешь его на груди и получишь ядовитый укус. А я... я всегда заботилась исключительно о твоем благе. Когда-нибудь чёрные времена закончатся, ты воцаришься над Иназумой как солнце, все будут любить тебя, даже больше, чем твою мать, я рожу тебе сына… или двух… и мы будем строить свою империю, а вишни всё так же продолжат цвести… Он невольно расслабляется под действием её шёпота, рисующего идиллические картины. Представляет это: он на троне вместо своей матери, меняя её указы, получая любовь и преданность; он, путешествующий по стране и за её пределы; он во дворцовом саду вместе со своей семьёй под опадающими вишнёвыми лепестками, и они идут впереди, смеясь, озарённые солнечным светом… но почему вместо силуэта Розалины он видит совсем другой силуэт? Эта картина слишком яркая. Он морщится, чувствуя, как раскалываются виски, жмурится, падая спиной на постель, а когда открывает глаза, свет уже потушен, кроме одной-единственной прикроватной лампы, а Розалина нависает над ним, щекоча волосами его шею и грудь, и её белая кожа выглядит почти потусторонне. Мёртвая невеста из повести Казухи. Призрак, забирающий души. — Что такое? — спрашивает она, гладя его по щеке, — что случилось? Ты опять заснул? — Что? — шепчет он, и её лицо искажается чем-то, похожим на жалость. Он не желает видеть это на её лице. На чьём угодно лице. — Иди к себе. Оставайся в покоях, пока я не позволю тебе выйти. Он садится, отстраняя её руку. — Но… — Не заставляй меня повторять. Я устал. Хочу побыть один. Уходи. Она собирает вещи и молча выходит, опрокидывая по пути чернильницу со стола, но у него нет сил и желания что-либо с этим делать. Пускай злится — иногда это полезно. — Такэси, — зовёт он. Получается негромко, но дверь приоткрывается, впуская высокую массивную фигуру. Телохранитель останавливается рядом с постелью, согнувшись в глубоком поклоне. Верный окудзюмэсю. Человек, выбранный однажды для него Яэ Мико. — Ваше высочество, жду приказаний. — Проследи, чтобы Розалина была заперта в своих покоях и могла выйти наружу только в бани с сопровождением стражи. Никого к ней не впускать, писем и записок не принимать, хорошо кормить. В случае нарушения этого приказа спрашивать буду с тебя. Ты все понял? — Как прикажете, ваше высочество. Я распоряжусь, чтобы с ее дверей не спускали глаз. — И еще кое-что… Ты верно служишь моей семье уже много лет. Полагаю, я могу тебе доверять, верно? — Я верен вашему высочеству до последнего своего вздоха. — В таком случае, приказываю тебе с сегодняшнего дня так же верно служить Каэдехаре Казухе. Теперь он должен быть под твоей неусыпной охраной. Никто не должен ему навредить. Такэси не выглядит удивлённым — лишь молча кланяется ещё раз, без слов высказывая своё стремление идти куда угодно по его велению — хоть на смерть. Скарамучча смотрит на лампу так долго, что начинают слезиться глаза. Добавляет тихо, словно доверяя секрет: — Сохрани его жизнь, Такэси. Береги его для меня, чего бы это тебе это ни стоило.