Нам никто не помешает

Жарко и влажно. Дышать немного трудно. Зеркало запотело от высокой температуры. От горячей воды, льющиеся из душа, уже исходил пар. Кожа раскраснелась и распарилась, чувствовалось лёгкое жжение. Россия убавил горячую воду, пока не успел зажариться окончательно, и из душа полилась сперва теплая, а следом прохладная вода. Подставив голову под струи воды, он ощущал, как все тяжёлые мысли покидают его. Мозг как будто выключился, осталось только чувство холода и влаги. Шум воды нарастал, словно пытаясь заполнить образовавшуюся пустоту. В ушах зазвенело. Иван откинул голову назад, подставляя лицо. Вода уже текла холодная, почти ледяная, и тело бросило в дрожь. Озноб захватил его, но Брагинский даже не собирался менять температуру. Наконец Россия закончил водные процедуры и закрутил вентили до упора. Вместе с водой ушли и плохие мысли. Оставалось надеяться, что заряда бодрости хватит на этот день. Ваня вылез из ванной и начал живо растираться махровым полотенцем, постепенно унимая дрожь в теле. Даже зубы немного постукивали. Но вытеревшись, Брагинский почувствовал себя лучше, и стало гораздо теплее. Опустив взгляд, он осознал, что полотенце для ног, на котором он стоит, было не его, а Гилберта. Иван цокнул языком. Байльшмидт не любит, когда его вещи используют другие, и случайность для него не оправдание. Россия почесал мокрую макушку и быстренько закинул полотенце на батарею, чтобы то высохло как можно скорее. Желательно до того, как Пруссия встанет. Сегодня был необычный день: не было утренних тренировок прусса, не было вкусного завтрака, не было привычного рабочего дня. Однако сегодня не праздник, выходной или какая-нибудь знаменательная дата, а скорее траур. Поминки хороших отношений с пруссом, наверное, на ближайшую неделю. Гилберт вчера надрался, как скотина, и завалился домой в три часа ночи, разбудив Ваньку. Начал что-то плести про жизнь, тяжкую его судьбинушку, про то, какой Брагинский мудак, ещё что-то про любовь, а потом вспомнил политику и историю. Лучше бы Пруссия не начинал... "Вспомнить всё" – так можно было бы назвать ту ночь. А лучше "припомнить всё". Гилберт наговорил лишнего, а Иван ответил слишком резко и холодно. Байльшмидт тогда взбесился ещё сильнее, его понесло, он уже не мог остановиться. А Россию всё больше поглощали отчаяние и гнев. Обида пробила их обоих. Они подрались: разукрасили друг другу морды, отпинали бока, набили шишек. И главное: они расцарапали старые раны, достав все забытые обиды из глубины души. Байльшмидт спал на диване в той же позе, в которой упал на него ночью. А Брагинский вернулся в свою постель только под утро и не мог долго уснуть, пока пьяный вдрызг прусс дрых внизу. Сейчас Россия стоял рядом со своим сожителем, спящем в позе звезды вверх тормашками, и смотрел на его лицо с открывшимся во сне ртом. Разило перегаром, наверное, за несколько метров. И Иван размышлял над дальнейшей его судьбой: стоит ли проучить нахала или лучше избежать очередной ссоры и простить заразу? Но нервы он потрепал ему знатно, а ведь сегодня ему не абы куда, а в Вашингтон на саммит, ещё и с самого утра. На лице России отражалась великая скорбь, глаза были тусклыми, под ними фиолетовые ярко выраженные синяки и мешки, лицо бледное осунувшееся. Иван будто не встал с постели, а восстал из мертвых. Он чуть склонился над Пруссией и нежно коснулся его щеки. Пальцы осторожно и почти невесомо прошлись по коже лица, где уже проступала щетина, и вдруг резко схватили, больно ущипнув. Россия с меланхоличным взглядом и внутренним удовлетворением тянул кожу щеки Пруссии: тот недовольно промычал что-то нечленораздельное и махнул рукой в жалкой попытке отбиться. Иван в последний раз дёрнул его, с удовольствием слушая стон боли, и отошёл, недовольный, что Гилберт даже не проснулся. Месть удалась не в полной мере, но хоть какое-то удовлетворение. В Вашингтоне было тоскливо и скучно. Ивану никогда не нравился этот город, в котором – кроме бизнеса, банков и курса валюты – больше никого и ничто будто бы не волновало. Конечно, это было не так, но холодные, идущие лишь к своей цели люди и ощущение пустоты и унылой монотонности приводили именно к таким выводам. Саммит начался час назад. Россия не смотрел ни на кого конкретно, пребывая в прострации и борясь со сном, а вот на него обращало пристальное внимание довольно большое количество глаз. Одна пара таких изрядно надоела Брагинскому. В какой-то момент Иван не выдержал прожигающего ненавистного взгляда и посмотрел в ответ. Безразличные аметисты встретились с голубыми сапфирами, обычно такими живыми и уверенными, а сейчас отчаянными и пропитанными болью и ненавистью. Иван покачал головой: у Америки было полвека, чтобы избавиться от этой больной фантазии. Россия не станет его. Ваня не будет ему принадлежать. Этого никогда не случится. Однажды он чуть не допустил этого, но всё в прошлом. Сейчас у него есть силы бороться, всё не так, как в девяностых... Во время перерыва Джонс направился к нему с явным намерением поговорить. Брагинский еле сдержал порыв позорно сбежать, как он уже сделал это в последнюю их встречу в доме Ивана. Америка встал перед ним на расстоянии вытянутой руки и опустил голову. Вся его уверенность куда-то испарилась. Россия молчал: начинать разговор с американцем не хотелось от слова совсем. Но Альфред всё же раздобыл где-то смелости и поднял полный различных эмоций взгляд. – Россия, ты трус! Почему ты ушёл тогда? Голос его был пропитан ядом, отчаянием и негодованием. Иван удивлённо распахнул глаза, не ожидая подобных слов от Джонса. – Может, ты будешь тише? – Собрался с мыслями русский. – Ещё не все вышли... – Мне плевать! Пусть все знают...! – Россия схватил его и зажал рот рукой. – Тс, заткнись, пожалуйста. – Америка на мгновение растерялся, оказавшись в объятиях Ивана. Брагинский увидел заминку и отпрянул от смутившегося Альфреда. – Если хочешь поговорить – ладно, но давай наедине? Америка был напряжён, казалось, вот-вот и он взорвётся от переполняющих его эмоций. Он несдержанно схватил Ивана под руку и вытянул его в коридор. Они скрылись от лишних глаз, и стремящийся в непонятном направлении Альфред завёл его в безлюдное место в каком-то тупике. Джонс резко развернулся к нему и сжал за грудки. – Раша, что значит твой поступок?! Россия недоуменно выгнул брови и обхватил руки, держащие его за пиджак. – Во-первых... – Он отдернул от себя наглые ручонки американца. – Не трогай меня. Во-вторых, о каком поступке речь? – Не успел Джонс рта раскрыть, как Иван перебил его. – И в-третьих, чего ты добиваешься, Америка? – Выплюнул Россия, раздраженный и уставший от него. Альфреда передёрнуло то ли от нервов, то ли от клокочущей в нём злости. Он сделал шаг назад, и Иван смог хоть немного выдохнуть и почувствовать облегчение. – Я говорю о том, что ты ушёл и оставил меня в собственном доме. Ничего так и не ответив! А добиваюсь я... Добиваюсь я тебя, разве не ясно!? Америка сбивался, запинался, он был в постоянном движении, не мог успокоиться, что-то теребил из одежды или размахивал руками, иногда сжимал кулаки и порывался дотронуться до России, но тот успевал уворачиваться. – Я ответил тебе. – Произнёс Иван, но, увидев непонимание на физиономии Альфреда, решил пояснить. – Сказал: "извини". Джонс замер в изумлении. Было видно, что догадки посетили его мозг, но американец отчаянно не желал верить в них, извращая смысл сказанного, абстрагируясь от навязчивых мыслей. Растерянность во взгляде сменилась недоумением и раздражением. – И что, всё? – Изогнул он брови, посмотрев в глаза Ивана. – И что это значит? – Он замолк. Застыл. Не хотел слышать ответ. – То, что ты и так уже понял. – Нет-нет, я не понимаю. Ответь, Россия. Ответь нормально, Россия! – Голос его едва заметно дрожал. Брагинский чувствовал, что этот разговор ни к чему хорошему не приведёт. Но прекращать было уже поздно. – Это значит, "нет". – Произнёс Иван. – Я не могу ответить тебе взаимностью. Извини. Россия извинился за то, что не испытывал. Но прощения он не ждал, да и не нужно оно ему было. По правде говоря, Брагинскому было глубоко наплевать, он не испытывал жалости ни капли. Он просто не мог жалеть Америку, который на самом деле не любил его, а лишь желал заполучить его. Овладеть им, подчинить. Сломать. Сделать своим в самом извращённом и удручающем смысле слова. – И что теперь?... – Голос Джонса был безучастным. Иван вдруг растерялся. – Не знаю. Я планировал продолжать жить дальше. Советую и тебе забыть обо всём, как о страшном сне, и заниматься своими делами как раньше. Америка поднял на него взгляд: – Ты спросил, чего я добиваюсь? Я ответил: тебя. – Россия закатил глаза. Слушать о "великой" американской любви не было желания совсем. – Я ведь люблю тебя. Я бы дал тебе всё, что ты пожелаешь. Весь мир в моей власти, ты мог бы просить, что угодно. Деньги, ресурсы, люди, земли... Хотел бы вернуть свой Союз? Я бы вернул тебе всех, всех, кто ушёл тогда! – Джонс вновь схватил его за ворот, притянув к себе. – Всех и даже больше, стоит лишь тебе захотеть. Ты бы ни в чём не нуждался. Почему ты так глуп и не понимаешь этого? Почему бы тебе просто не сдаться, не подчиниться мне?! Вот. В этом и была причина, почему. Россия не позволит кому-то помыкать собой и тем более не продаст себя. Он не сможет сдаться и преклониться перед кем-то. Иван рассмеялся: негромко, весело и зло. Брагинский сжал в кулаках ткань американского пиджака и дёрнул на себя. – А почему ты так глуп, и не понимаешь, что я не собираюсь стелиться перед тобой? Почему никак не поймёшь, что я не стану подчиняться? – Прошипел он ядовито ему в лицо. В глубине глаз на секунду вспыхнули алые искры. И, наверное, если бы Америка заметил их, то отпрянул бы. Но он не увидел. – Да хватит уже! "Я не сдамся, я буду бороться..." – Проворчал, кривляясь Джонс. – Сколько уже можно? Ты больше не тот, кем был в двадцатом веке. Ты не представляешь той угрозы. Ты один. Россия на мгновение обмер. Однако ярость, вспыхнувшая в нём, уже не могла улечься обратно. Вдруг Альфред тихо и как-то гадко рассмеялся. – А-а, ты же не один. У тебя есть твоя чокнутая сестра, которая тоже не представляет опасности, и твоя область... Калининград, если не ошибаюсь? Ха-ха, это так жалко, что даже забавно. – Из уст Америки выходили слова пропитанные язвительностью и ядом. Глаза стали ледяными, лишенными всякого сочувствия. – Единственные, кто остался с тобой. Но знаешь, как просто будет лишить тебя и их? Беларусь уже уходила однажды, думаешь она не уйдёт снова? А этот Гилберт... Посмотри на карту, его территории так легко окружить, взять в блокаду, отобрать. Совсем крохотный кусочек той великой Пруссии. Его сердце, столица, принадлежит тебе, и если отобрать эти земли, ты лишишься и его. Тогда сердце перестанет биться, и Гилберт наконец умрёт. У тебя не останется никого... – Прошептал Америка таким тоном, словно бы одни эти слова делали его победителем. Реакция на лице России заставила ощутить эту преждевременную победу. – Самая одинокая страна боится одиночества. Не пора ли привыкнуть, Империя Зла? – Издевательски произнёс Альфред, прекрасно зная, как действует на Ивана это прозвище. Но Брагинский ничего не делал. Он молча осознавал всё сказанное. Джонс не мог понять, что же тот чувствует, от чего начинал нервничать и раздражаться. – Знаешь, ты прав. В чем-то ты определенно прав. – Пробормотал Россия и даже кивнул пару раз. – Да, их легко отобрать. Но это и значит, что они у меня есть, и я не один. Мне достаточно с лихвой этих двоих, искренне дорожащих мной. А как тебе живётся в стервятнике? Окруженный сотнями и одинокий в толпе. Думаешь, будешь блистать на пьедестале вечно? Что будешь делать, когда ударишься о самое дно? Думаешь, хоть кто-нибудь подаст руку, хоть кто-нибудь будет рядом? Хоть кому-то ты будешь нужен? Россия говорил спокойно, но сквозь зубы. И злость клокотала в нём, придавая сил. Миг, и тело Америки летит в стену со всего размаху. Иван тяжело дышит, смотря на лежащую на полу тушу американца. Крехтя и постанывая от удара и боли, Альфред грузно перевернулся с живота на спину. Громко закашлялся. Сдерживая себя, чтобы не пнуть, Брагинский сказал достаточно громко, дабы сквозь звенящий шум в ушах Альфред услышал его. – Больше никогда не смей угрожать тем, кто мне дорог. Ты глуп, если думаешь, что я все так же слаб. – Он присел на корточки. Америка лежал, оправившись и почти не чувствуя боли, но вставать почему-то не собирался. – Надеюсь, полёт в стенку переубедил тебя. Иван ушёл, а Альфред остался в том же положении, молча смотря в потолок пустым взглядом. После, на продолжение саммита, Америка опоздал. А когда явился, то был вынужден отбиваться от вопросов о том, почему его висок и скула повреждены, почему он выглядит помятым и почему порвана ткань на плече. Джонс отчего-то смеялся и отнекивался, что всё в порядке. Россия же чувствовал себя отвратительно. Домой он прибыл под вечер. Уставший и голодный Иван вошёл в дом. Скинул с себя обувь и пальто, а пока шёл на кухню, сбросил и пиджак. Войдя, он замер. На столе в банке стояли подсолнухи. Россия медленно подошёл к ним и дотронулся. Жёлтые гладкие лепестки приятно ощущались подушечками пальцев. Подсолнухи солнечно улыбались ему, и Ваня не сдержал ответной улыбки. В этих цветах было больше жизни и радости, чем сейчас в нём. Россия прикрыл глаза. Вдруг его плеча кто-то коснулся, но он даже не вздрогнул. – Привет. – Измученно улыбнулся Иван. – Привет. – Произнёс Байльшмидт. – Ну как там...за океаном? Россия развернулся к нему лицом. – Плохо. – Заверил прусса Ваня. – Очень. Дома лучше. Эти слова странным образом сняли оцепенение и печаль с лица Пруссии и вернули бодрости, а ещё неожиданной радости. Гилберт усмехнулся и хлопнул русского по плечу. – Ещё бы. – Он вдруг неловко замолчал, посмотрев за спину Ивана. – Это, ну... Как тебе? Россия сначала не понял, о чём тот говорит, но после до него дошёл смысл. Золотистые подсолнухи грелись под лучами вот-вот начинающего уходить солнца. – Это мне? – Ну не мне же. – Нахмурился Пруссия. Ему и без уточнений неловко и, честно говоря, стыдно. Проснулся он к обеду, и воспоминания нахлынули внезапно и почти сразу. От этого голова разрывалась и раскалывалась, грозясь взорваться на тысячи осколков, а мозг превратить в кипячёную кашу. Он осознал свои ошибки и теперь мучился угрызениями совести. Вина съедала его, а самовлюблённый Байльшмидт ненавидел это чувство. Необходимо было извиниться перед Брагинским. И подсолнухи были лучшим вариантом. – Спасибо. – Есть хочешь? – Спросил Гилберт. Зря что ли он кашеварил четыре часа на кухне, ради этого чертового русского? Россия заметно расслабился и, казалось, не был больше таким уставшим и измученным. – Конечно. – Улыбнулся он. Вечер. Солнце едва скрылось за горизонтом. Небо было светло-голубым, немного тусклым, лишь у самого горизонта оставались бледные светло-желтые лучи. Темнело сейчас довольно поздно, поэтому такое серо-голубое светлое небо с парящими облаками будет ещё долго. На террасе стоял стойкий запах табака. Россия выкурил уже вторую сигарету и изрядно надымил, так, что тошнотворный запах дошёл аж до второго этажа, закравшись в открытое окно комнаты Пруссии. Гилберт с грохотом закрыл окно. Надо бы спуститься к этому русскому, который, судя по всему, решил поддаться хандре. А это было ой как не хорошо. Дым от сигарет уже добрался до кухни, проходя через открытую дверь, выход из которой был как раз на террасу. Байльшмидт выглянул наружу. Прохладный воздух сразу почувствовался кожей. И было бы даже свежо и вполне приятно находиться здесь, если бы не сигареты Брагинского. – Ты же не куришь. – Язвительно заметил Гилберт, смотря на русского. Тот сидел сгорбившись на скрипящей старой табуретке, которую выстругал Казахстан ещё в советские времена, а между бледными и длинными пальцами была зажата сигарета – редкое явление в доме России, ведь он действительно не курил. Почти. – Настроение паршивое, знаешь ли... – Иван опустил глаза на сигарету, а после перевёл взгляд вдаль – на темный лес. Гилберт только сейчас заметил, что на Брагинском была одна лишь майка тельняшка. Но больше его поразило то, что на узкой скамейке напротив, где стояла импровизированная пепельница, лежала фуражка из комплекта советской формы. По коже пробежал холодок, мурашки забегали по рукам и шее, и Байльшмидт сглотнул. Отвратительная ситуация вырисовывается, с печальным исходом, вероятно. Пруссу только этого и не хватало: вспоминать былые комсомольские деньки и ностальгировать по коммунизму. Что ж стряслось у этого русского сегодня, что его так повело и подкосило? Гилберт вздохнул. Ему абсолютно не нравилось происходящее. – И что? Теперь курить начинать? – Пруссия отобрал сигарету у несопротивляющегося русского и затушил её в пепельнице. Гилберт знал, курил Брагинский в исключительных случаях, когда на душе, как говорится, кошки скребли и было в конец паршиво. Русская хандра дело редкое, но весьма запоминающееся и проблематичное. Вывести из неё Ивана ещё на начальном этапе могло только одно. – А что ты предлагаешь? – Россия тусклым взглядом обвёл пепел и два окурка в пепельнице. А после поднял глаза на Байльшмидта. – Водку. – Просто и лаконично отозвался Пруссия. Иван издал нервный смешок. Байльшмидт полез за бутылкой. После того, как неожиданные приходы Америки в гости прекратились, Гилберт всё-таки вернул себе право на водку. Раньше же каждый второй приход Джонса "отмечался" Пруссией. Он так заливал в себя алкоголь, словно это была вода, поэтому заботливый Россия спрятал от него всё спиртное в доме. И Гилберт подозревал, что даже сейчас не раскрыл всех заначек. – В смысле? – Прусс открыл шкафчик и обнаружил пустоту. Водки не было. Кончилась. Тут два варианта: либо Иван принялся за старое, либо Гилберт вчера сам её допил, когда завалился домой средь ночи. Наверное, всё же второе более вероятно. – Э-э, Вань, тут нет нифига. – Байльшмидт обернулся. – Ничего удивительного... – Пробормотал русский. Тут же Россия спокойно подошёл к куханному дивану и каким-то образом достал из него нычку водки. – В холодильнике закуска. И пиво. – Сказал Иван, держа в руке бутылку. Водка с пивом смесь невероятная... Печень наверняка обрадуется. Особенно у него, Гилберта, после вчерашней-то пьянки. Одной бутылки определённо мало. Две – уже неплохо. Но, чтобы Брагинскому и Байльшмидту стало хорошо, необходимо как минимум три бутылки. Поэтому, когда Иван достал из-под хлипкой доски в полу террасы пятую бутылку и открыл её, настроение поднялось до отметки очень хорошо. И они достигли нужной кондиции. – Эх, Россия, потрепало же тебя сегодня в этой Амер... Ик! Америке. Будь она не ладна. – Байльшмидт подлил в рюмки ещё водки, не обделив ни себя, ни товарища. По ощущениям он пребывал в невероятно лёгком и приподнятом состоянии. Прямо-таки парил над землёй. – С чего ты взял? – Спросил Иван, приняв рюмку из рук прусса. – А то я не вижу, с какой миной ты сидишь. – Недовольно отозвался Гилберт, хмуря брови. Он опрокинул в себя стопку и зажмурился, допив всё до дна. Рюмка с грохотом приземлилась на стол. – Сидишь куришь... Молча... Меня не зовёшь. Тельняшку натянул. С чердака фуражку достал. Кто-то напомнил про великое социалистическое прошлое? – Спросил Пруссия с явной угрозой, направленной на злостного нарушителя внутреннего покоя Брагинского. – Да. Был один чёрт. – Пробурчал Россия. – Лучше бы не летал сегодня никуда. – Он быстро выпил всё содержимое до дна и резко мотнул головой. – Кто? – Гилберт физически едва держался. Его покачивало из стороны в сторону, поэтому он опёрся рукой о колено. Они были за столом, сидя в пол оборота друг к другу, чтобы, так сказать, контакт был лучше. На столе стояли где-то пустые, где-то ещё не до конца, бутылки и тарелки с закуской, что неумолимо и безвозвратно заканчивалась, в отличие от спиртного. – Америка, кто. Гилберт шмыгнул носом. Глаза опасно заблестели. – Как... Ик. Неожиданно-то. Водка вновь заполнила стопки до краев. Байльшмидт снова заговорил: – Что он сказал тебе? – Напряжение явно чувствовалось в его голосе. Прусса крайне интересовало и беспокоило то, что сказал тому америкос, раз Брагинского так перекосило. Как же хотелось вправить мозги этому заокеанскому демократу. – То, что не хотелось бы слышать. – Ответил Брагинский, игнорируя недовольное выражение на лице Гилберта. Пруссия буквально влил в него водку. Не получается разговорить простым путём, будем традиционным. Алкоголь поспособствует развязыванию языка. – Он что, совсем офонарел? – Взбесился Байльшмидт, услышав краткий пересказ сегодняшней встречи России с Америкой. – Пендос проклятый. Угрожать нам вздумал, а по харе он получить не хочет? Боевой дух у Пруссии, к счастью или сожалению, не отнять. Но на пьяную голову воинственность прусса грозилась перерасти в буйство, а потом и в военный конфликт. – Успокойся, Гилберт. – Ваня так и знал, что подробности разговора с Джонсом ему рассказывать не надо. Особенно про то, что Беларусь "уйдёт", а Гилберта "тю-тю – и нет на карте". – Успокойся. Я сказал ему всё, что нужно. – Да ему врезать мало, а ты с ним разговаривать вздумал! – Размахивал руками Пруссия, в одной из которых была уже пустая бутылка водки. Брагинский отобрал её и поставил на стол, хотя его самого пошатывало, а перед глазами начинало плыть. – Да я его о стенку шандарахнул! – Не выдержал Иван. – Всё, доволен? Байльшмидт вылупился на него, как баран на новые ворота. – Прямо там? – Мы были в коридоре. – Тихо ответил Иван. Ему, если честно, собственный поступок не принёс должного удовлетворения. Однако, если бы он никак не ответил и пропустил всё мимо ушей, как делал обычно, то ему было бы ещё хуже сейчас. Ко всему прочему, Альфред ничего толком не ответил, даже сдачи не дал. Что с ним такое? – Сильно ударил? – Заплетающимся языком еле выговорил Гилберт. – Нормально. Не так сильно, как хотелось бы. – Правильно. – Байльшмидт довольно кивнул. – Всё правильно ты сделал. – Он закивал. К нему будто вернулся воинственный настрой, который беспокоил Брагинского. – И что он в ответ? – Ничего. Никакой реакции почти. – Ты ж сказал, что не сильно ударил. – Я не сильно. – Возмутился русский. – Он покряхтел немного, а потом лёг молча. И всё. – Странно. – Гилберт задумчиво нахмурился и взял свою недопитую рюмку. Выпив, произнёс. – Может, до него дошло что-то? – Надеюсь. – Прошептал Иван. – Или ещё раз надо было вмазать! – Вдруг переменилось настроение прусса. – Поехали к президенту! Брагинский вздрогнул и вылупил на него глаза: – Зачем? – Пусть нас отправит на своём президентском самолёте прямо в Америку! Мы этого Джонса так отмутозим... – Вскочил Байльшмидт. Россия остановил его, схватив за плечи и усадив обратно: – Ну куда мы поедем на ночь глядя? Пруссия весь в расстроенных чувствах приземлился обратно на стул. Обиженно фыркнул и схватился за бутылку. Та печально побулькала остатками жидкости, и Гилберт, ещё более расстроенный, допил алкоголь прямо с горла. – Значит, не хочешь в Америку? – Сказал, будто и не спрашивая, Пруссия и смачно стукнул дном бутылки о стол. Он отвёл взгляд от русского и поджал губы, задумавшись о чем-то. – Не хочу я никуда. Зачем мне эта Америка? – А вот Америке есть зачем приходить сюда. – Фыркнул прусс и пробормотал себе под нос. – Всё свататься ходил. Или уже... – Что? – Не расслышал Брагинский. А то, что всё-таки долетело до его ушей, никак не хотело связываться в нормальные слова и логичные предложения. – И что у вас с Америкой теперь? – Всё как раньше. – Пожал плечами Россия. – Глубокие сердечные чувства. Также горячо ненавидим друг друга, как, впрочем, и всегда. – Иван вновь удручённо вздохнул и потянулся за припасенной бутылкой. Гилберт смотрел на него странно, так, будто осознал что-то, что сильно его огорчило или даже глубоко задело. Ивану хотелось спросить, что же именно, но не знал как подступиться, ещё и язык заплетался... – Так от чего ты такой... Пасмурный сегодня? – Спросил Пруссия, даже не глядя на Брагинского. – Потому что тебя оскорбили слова Америки? А ты бы хотел другое от него слышать? Россия удивлённо посмотрел на прусса: – Да, хотел бы услышать от него что-то вразумительное. А не его... Этот... Бред, короче. – Иван прикрыл рукой глаза, чувствуя, что ещё парочка стопок, и вертолетики обеспечены. – Слушай, я так набухался щас... Ик. Что ничего уже не понимаю и не хочу понимать. – А чего хочешь? – Байльшмидт выпил немного больше, но как-то держался. Хотя речь и вестибулярный аппарат явно подводили его. Гилберт облокотился локтем о колено и наклонился корпусом к Ивану, встретившись взглядом с мутными аметистовыми глазами. Россия повторил его позу, чуть не свалившись со стула, но Байльшмидт удержал его. – Сам не знаю. – Вздохнул Ваня. – А знаешь, чего я хочу? – Пруссия неожиданно положил свою горячую ладонь на шею Ивана, притянув к себе и впечатавшись лбом в чужой. Россия сглотнул. От того, что алый острый взгляд смотрел так близко и заглядывал прямо в глаза, словно в душу, мурашки стыдливо побежали по рукам и шее. – Чего? – Еле вымолвил Брагинский. Гилберт ничего не ответил и резко прильнул к нему, впившись в его губы. Глаза шокированно округлились и в упор смотрели напротив, на лицо прусса, который прикрыл свои очи бледными ресницами. Горячие губы обжигали, чувствовался горький вкус водки. Иван ощущал мелкие трещинки на обветренных губах Гилберта, которые медленно скользили по его собственным. Рука Байльшмидта сползла с шеи на лицо, притягивая ближе. Напор поцелуя усиливался. Гилберт целовал отчаянно, словно больше никогда не сможет коснуться его. Вероятно, он так и считал. Брагинский будто очнулся. Его, чёрт возьми, целует Пруссия и делает это с явным наслаждением. Россия резко схватил его лицо в свои широкие ладони, прикрыв глаза, и раскрыл рот, позволяя углубить поцелуй. Впился губами рьяно и страстно, проникая языком в чужой рот и изучая его, чувствуя как всё трепещет внутри. Целовались долго и жарко, наконец дорвавшись до желанного. С упоением ощущали друг друга, сплетая языки и прижимаясь губами. Россия заскользил руками на плечи прусса, обхватывая их и обнимая, ближе притягивая к себе. Вдруг Пруссия отрывается от него, изумлённо смотря на Брагинского. Раскрывает рот в недоумении, не находя слов, что спросить или сказать. В глазах чистый шок, на лице растерянность. – Что? – Единственное, что смог выдавить из себя Гилберт. Он отчаянно схватился за плечо русского, боясь отпускать этот миг иллюзорной надежды. – Ты поцеловал меня. – Не менее удивлённо произнёс Россия. – Ты меня тоже. – Ответил Пруссия, смотря на него круглыми глазами. – И что? Байльшмидт ещё больше потерялся. Всё казалось сном, не по-настоящему. Вот он отпустит чужое плечо, и всё рассыплется прахом, а он проснется в холодной постели. – Ч-что это значит? – Язык и так с трудом поддавался действиям от выпитого алкоголя, а от происходящего совсем заплелся. Гилберт застыл, превратившись в слух, ловя каждое движение Ивана. В глазах уже не удивление, а страх оказаться вновь наедине со своими жалкими болезненными чувствами. Россия видел окружающий мир в удвоенном количестве и немного мутно, а ещё всё вокруг начинало крутится перед глазами. Но эмоции Гилберта он прекрасно видел и чувствовал. И мог представить, что за буря бушует у него внутри, ведь у самого разразилась такая же. В груди всё стискивало от ноющей боли и распирающих чувств. Иван глубоко вдохнул, пытаясь собраться с мыслями. Он положил ладони на руки прусса, ощущая жар, и посмотрел в устремлённые на него и ожидающие ответа глаза. – Значит то, что я люблю тебя. – Выдохнул он, чувствуя дрожь в теле. Всплеск эмоций в алых глазах говорил сам за себя, без слов. На губах прусса расцвела совершенно глупая облегчённая улыбка, оголявшая все его потаённые чувства. Рука, доселе крепко сжимающая плечо, перехватила чужую ладонь. Гилберт глупо засмеялся, прижавшись губами к тыльной стороне ладоней Ивана. – Я тоже. – Зашептал он, расцеловывая его руки. – Я тоже люблю тебя. – Он поднял голову и вдруг прижался губами в поцелуе. Россия замычал. Щеки, и без того покрытые пьяным румянцем, заалели ещё больше. Пруссия переплел их пальцы, сжимая ладони, согревая своими горячими руками чужие – почти всегда холодные. В спальне было прохладно. Лёгкий утренний ветер колыхал занавески. Сквозняк бродил по комнате, и Иван пошевелил ногами, в надежде согреться. Но неожиданный холод его всё же разбудил. Россия поднял голову с мягкой подушки и повернулся на другую сторону кровати, где было пустое место. Но судя по примятым простыням и подушке, Гилберт был тут совсем недавно. Брагинский повернул голову назад и увидел открытую настежь балконную дверь, которая и послужила причиной раннего пробуждения. Иван поднялся с постели, прихватив с собой одеяло, и вышел на балкон. Пруссия ожидаемо сидел здесь на стуле. В его руке тлела сигарета, изо рта струился дым. Тот вздрогнул, когда услышал звук скрипнувших половиц, и обернулся на вход. Перед ним стоял сонный Россия со слипающимися глазами и трогательным следом на щеке от подушки, весь закутанный в одеяло. – Ты чего тут сидишь? – Хриплым ото сна голосом спросил Иван. И тут же усмехнулся. – Ты ж не куришь. – Фыркнул он. Байльшмидт ничего не ответил и поднялся со стула. Интерес к сигарете тут же пропал, как только в поле зрения появился такой хорошенький кокон из одеяла. Но на лице не проявилось ни одной эмоции. С совершенно пресным выражением Гилберт подошёл к Ивану и чуть раскутал его. Россия грустно смотрел на его потеряный вид. Стало ясно, почему Байльшмидт сидел тут в одиночестве с сигаретой в зубах. Протрезвел, и всё осознал. – Чего молчишь? – Поджал губы Иван. – Я просто... – Прусс мотнул головой пару раз, отгоняя от себя все мысли и видения. – Я просто в шоке. Брагинский недоуменно нахмурился: – Что? Почему? Гилберт схватил его лицо обеими ладонями и неверяще посмотрел на него широко раскрытыми глазами. – Ты мой. Мне не верится, что ты наконец мой. – Произнёс Байльшмидт. Он глядел в фиалковые очи, которые удивлённо смотрели в ответ. Ему казалось, что всё привиделось, что всё было сном. После попойки они ушли в спальню Брагинского и тут же свалились спать. Но на рассвете Пруссия проснулся с жуткой головной болью. Потом, вдоволь насмотревшись на спящего Россию, вышел на балкон, предварительно взяв сигареты из штанов Брагинского. Сидя и куря на балконе, смотря при этом на восходящее солнце, он пребывал в глубоких раздумьях. В мыслях был лишь Россия и вкус его губ. И больше ничего. А сейчас он стоит перед ним. Реальный и не собирающийся ни отталкивать его, ни уходить прочь. А наоборот льнул к его рукам, наконец счастливо улыбаясь. И радость поднималась из груди от осознания, что счастье это вызвано им, Гилбертом. – Теперь и на трезвую голову понял, что я люблю тебя, дурака. – Лыбился Россия, несмотря на холод и похмелье. – Если бы мы были в сказке, я бы тебя даже поцеловал. – Байльшмидт замер от удивления, и Иван хихикнул. – Но от тебя перегаром за полверсты несёт. Байльшмидт расслабился и рассмеялся. – От тебя тоже, дурень. – Сказал Пруссия и пихнул того в плечо. А после крепко прижал к себе, стискивая в объятиях.