Спасение утопающих

— Ты это серьезно, Майки? Снова сидеть дома и ничерта не делать?       Сано щурит темные глаза, хмурится и складывает руки на груди. После покушения на Такемичи он всегда в состоянии полной боевой готовности. Как приходит в себя после галоперидола, не отходит от него ни на шаг — еле выгнали из туалета. Чуть что срывается, скалится и хуярит ногами несчастную мебель, сказал бы кто раньше, каким Майки бывает, закрыли бы в комнате с поролоновыми стенами, так он бы и их порвал, перекатывая между зубами упругую синтетику. Ему не было стыдно за то, что он сломал челюсть Санзу, и за то, что испортил бумаги Коконоя тоже, и что на утро на них всех наорал. Только перед Ханагаки он никак не мог извиниться, что задержался, просто не знал, что сказать в свое оправдание. Вместо этого у Майки знатно начала протекать крыша. На следующий же день он сказал, что Такемичи больше в Бонтене не работает, а затем и вовсе запретил выходить из дома в одиночку. Манджиро впервые в самом деле покусился на его свободу, как он считал, исключительно из благих соображений.       Ханагаки его бедовая башка совершенно не устраивала. Если он первые пару дней сам отходил от шока, то на третий наконец-то заметил странности в виде Сано, прилипшего к нему как банный лист и практически никогда из поля зрения не пропадающего. Сначала он пытался с ним поговорить, после начал откровенно ругаться. — Я не запрещаю тебе выходить на улицу, — холодно сказал Майки. — Ты можешь выходить. Но я не буду выпускать тебя куда-то одного.       Обычное утро, завтрак из какой-то заморозки, разогретой в микроволновке — скотина такая, даже курьеров на порог дома не пускал, чтобы привезли нормальной еды. Магазин считал чуть ли не полигоном, где всех насмерть обязательно убьют. Сходил с ума как только мог. — Я понимаю, что ты волнуешься из-за нападения Санзу, — в который раз повторил Такемичи. — И я правда благодарен, что ты спас меня, но это перебор, тебе не кажется? Санзу сейчас в больнице, он до меня не доберется.       Майки, до этого ковырявший вилкой наполовину размороженные брокколи, с вызовом уставился на него, по какой-то неясной причине не понимая недовольства. Он ведь так старается! — И кто сказал, что другие не попытаются? — Это Манджиро тоже говорил не впервые. — Я больше не буду так рисовать тобой, — добавил с нажимом. — Я отказываюсь, — театрально ударил кулаком по столу, напугал только стеклянную солонку, содрогнувшуюся от его удара. — Ты никуда без меня не пойдешь, Такемучи.       Майки практически никогда ему ни в чем не отказывал. А теперь все, что он делает, кажется неправильным.       Ханагаки устало потер переносицу, размышляя о том, как эту непробиваемую беду преодолеть. Птичкой в золотой клетке он быть не хотел, учитывая, что птичку постоянно дергали за крылья в попытках неумело приласкать и злились, если получали прямые удары клювом по пальцам. — И телефон у меня забрал тоже ради моей безопасности? — парировать было нечем, Такемичи продолжал лишь из игрового интереса.       Майки хотелось самую малость придушить, похлестать по щекам и загнать в ледяной душ, чтобы образумить. Донести, что ему сейчас никто не угрожает с такой сторожевой собакой, у которой только слюни не идут для устрашения, а все остальное присутствует. — Да, это ради твоей безопасности, — Манджиро говорил монотонным, слегка раздраженным голосом.       В моменты, когда он не был злым, то казался куклой, лишенной всяких эмоций. Не улыбнулся ни разу после происшествия, параноил, расцарапывал себе руки до красных отметин и бродил кругами по комнате. Циклично повторяющиеся действия — первый признак безумия. — Ты не в себе, Майки, — диалог, как зацикленная пластинка начинался и заканчивался всегда одинаково. — Я с тобой вообще разговариваю или с «Этим»?       Сано встал, обошел стол по кругу, раздраженно схватил Ханагаки за плечи и потряс, не в силах справиться с эмоциями. Кто кого пытался вразумить, было не до конца ясно. Его пальцы слегка подрагивали. У Такемичи появилось желание поискать в аптечке галоперидол. Коконой скотина, с того вечера не выходил на связь, не без помощи Майки, а успокаивать этого сумасшедшего как-то было нужно. Он вообще силу перестал рассчитывать, если хватал, то всегда крепко и до боли, даже если пытался изобразить нежность. — Не говори мне успокоиться, — дыхание Манджиро стало поверхностным и быстрым. — Как я могу быть спокоен, когда сама мысль о том, что кто-то может навредить тебе, доводит меня до грани? Как ты можешь этого не понимать?       У Ханагаки была в голове вата, а мысли кроме: «Нихуя себе», промелькали крайне редко. Если он теперь и знал, как «черный импульс» Майки контрить, то сейчас абсолютно терялся, позабыв все прошлые свои заслуги по воодушевлению товарищей громкой графоманской тирадой. — Я понимаю, что ты разозлился тогда и не виню тебя в том, что ты сорвался. Но сейчас ты ведешь себя странно.       Разговаривать приходилось прямо, как с ребенком, из раза в раз повторяя: «Я понимаю тебя», «Я не сержусь» и «Ты был прав», чтобы вызвать в Сано хотя бы отголоски осознания.       Майки отвечает не сразу. Он о чем-то думает, хоть и сохраняет непривычно пустое выражение лица. Трясет его как куклу с неизвестной целью — одним словом тупой. — Нет, не странно, — наконец выдыхает он, пытаясь подобрать правильные слова, потому что Такемичи тоже непробиваемый, нихуя не слышит и не слушает, как он думает. — Как скотина, может быть, но точно не странно, — уверенный в себе до противного. — Я постоянно лажаю, Такемучи. Я уже позволил «черному импульсу» выстрелить в тебя, а затем избить. Позволил тебе убить человека, потому что сам был слишком слабым. Позволил Аарону похитить тебя и пытать три дня. Позволил Санзу накачать тебя кетамином и попытаться убить.       Ханагаки не знает, что говорить. Сказать ему, что он вообще-то сам виноват и только себя винит в случившемся, потому что такой же тупой и нелогичный, зарабатывает проблем столько, сколько может. Глаза Майки сейчас отражают в себе всю мировую печаль, которая только была возможна. Он нервно сжимает зубы, у Кококноя не хватит денег обновлять виниры, прижимает Такемичи к себе, так, что сейчас ребра сломает, и бормочет на ухо бедовое: — Ты мой. Понимаешь? Мой.       Было, проходили. Его и его, как Майки говорил: «Чего бубнить?». В зацикленный на одном и том же разговор нужно было добавить что-то новое, так думал Ханагаки. — Что ты будешь делать с Санзу?       У того придурка была сломана челюсть, уверенные кулаки Сано целились исключительно в лицо. Хоть после побоев он и остался жив, сейчас пребывал в больнице, ожидая операции, которую Манджиро отказался финансировать и Хаджиме запретил, мол, зачем тратиться на предателя — увижу переводы, убью. — Это не твоя забота, — Майки расцепил удушающие объятия и теперь двумя руками держал его за плечи. — Я поступлю с ним подобающим образом.       Такемичи положил вилку на стол. Скинул с себя чужие руки, потер плечи, полагая, что там будут синяки. — Ты убьешь его? — Да.       Сано ответил просто, без тени сомнения на уставшем лице. — Я думал он тебе друг. — Все мое прежнее доверие к нему ушло, — твердо проговорил Майки, — то, что сделал Санзу, означает, что нет ему прощения. Мне от этого не легче. Убить его было бы милосердным поступком.       Марать руки Манджиро в крови Харучиё откровенно не хотелось. Ханагаки, хоть и ненавидел его своей прямой невыносимо доброй натурой, в какой-то степени понимал. Ему было сложно злиться на Санзу, потому что он был отчасти прав — Майки рядом с ним менялся. Умирало то божество, за которое тот всеми руками и ногами с самого детства цеплялся. — Ты себя слышишь, Майки? — Такемичи показательно покрутил обеими руками у висков. — Нельзя убивать людей. — О, я себя прекрасно слышу, — Сано вскинул руки, снова ударил по столу, будто громкие звуки могли кого-то напугать. — Хватит говорить мне, что правильно, а что неправильно, особенно, когда этот человек наложил на тебя свои грязные руки. Ты слишком добр к тому, кто пытался тебя с двадцать первого этажа сбросить. — Я не за него беспокоюсь, а за тебя.       И это было правдой. На Харучиё Ханагаки было плевать с высокой колокольни. — Санзу никогда не был мне настоящим другом, как Баджи или Кенчик. Он не испытывает раскаяния за то, что причинил тебе вред, — Майки все не унимался, развив свою жестикуляцию до невиданных масштабов. — И ты боишься за меня? За меня? Не за себя? — Да, у тебя крыша едет, Майки.       Манджиро посмеялся. Холодно, без капли веселья. Потер ладонями лицо. — Ты боишься меня? — Тебя-то? «Носок мне ночью в рот засунешь. Съешь последнее такояки», — передразнил.       Такемичи боялся, хоть и старался не признаваться в этом. Майки был не просто страшным — он был пиздец каким жутким. — Иди нахуй, Такемучи. — Ты пойдешь.       И так заканчивался каждый их разговор. Они упрямо возвращались к началу. Ханагаки требовал свободы, а Манджиро в своей больной мании, как мог старался оградить от всего, что потенциально могло угрожать его жизни. От сливного бачка до телефона, который, по его мнению, мог плохо на него повлиять — вдруг Коконой напишет. Был даже разговор о том, что Такемичи сейчас все бросит и вернется к Хинате. Майки, настаивавший на этом с первого дня их встречи в «будущем», в этот раз отказался.       Вопреки своим угрозам, все же передумал, заявился к Санзу в больницу, о чем потом с довольным видом Ханагаки рассказал. О том, что он Харучиё не бросит, но и никогда не простит за случившееся. Все же с самого детства его знает и не может на холодную голову так просто убить. Сверху сыплет новыми угрозами, что, если Санзу хоть раз приблизится к Такемичи, то он и его, и себя, и всех, до кого загребущие руки дотянутся, убьёт без сожалений. Обещания о самоубийстве действуют на Харучиё отрезвляюще, он даже находит в себе силы извиниться в сообщении, которое Ханагаки не имеет возможности прочитать.       Откат в отношениях с Майки происходит слишком очевидный. Если они неделей ранее могли часами целоваться, развалившись на диване, то теперь даже спали раздельно, чинили друг другу мелкие пакости и больше ссорились, чем разговаривали. Выключить свет в туалете — пожалуйста. Показательно не мыть посуду в раковине — запросто. Вылить в раковину мини-бар Майки — то ещё удовольствие. А если вдруг уйдет куда-то на пару часов и вернется поддатым — запереться в комнате и игнорировать.       Так проходит целая неделя. Запланированный переезд в Токио постоянно откладывается, потому что Майки не может успокоить в себе разбушевавшихся бесов. — Ты врешь мне, — в один вечер говорит Манджиро. — О том, что я тебе нравлюсь. — А хер ли я тогда тут делаю?       А Ханагаки сам не знает, врет он или нет. Он настолько в себе запутался, что каждый последующий час жизни кажется непредсказуемой пыткой, в которой может случиться что угодно. Одно знает точно — Майки он не бросит. Не находя причины, любовь ли это или больная привязанность, сам определиться с ответом не может. К Сано он привык, он ему нравился, даже та искаженная версия, которая бродила перед ним сейчас в мятой футболке и обтягивающих боксерах.       Такемичи, как мантру, повторяет себе «Сиськи, бедра, вагина», но это не работает. Стоит исключительно на Майки, пытающегося его погрызть в перерывах между словесными перепелками.       А Манджиро тоже не железный. У него тактильный голод, поводили конфеткой перед носом и отобрали. Он привык, что о нём заботятся, исполняют все капризы и беспрекословно слушаются. И пинки под задницу совсем не были тем проявлением любви, которое он от Ханагаки ожидал.       Вечером он заваливается к Такемичи в комнату, кидает в лоб упаковку презервативов и говорит: «Раздевайся».       Тот, до крайности возмущенный, отвечает: — Ложись, раздвигай ноги.       Майки на него смотрит как на придурка, мотает головой, мол он ни под кем лежать никогда не будет. — Это справедливо, Майки, — Ханагаки старается привести аргументы. — Я никогда ни с кем не спал. Будет правильно, если я буду сверху.       Он, по правде говоря, старался найти отмазку, чтобы ничем не заниматься. Такемичи хотел куда-то помимо одинокой дрочи выпустить пар, одновременно с этим все ещё вредничал, и Сано подпускать к своей заднице отказывался. — Нет. — Ну и вали отсюда.       Майки остается стоять в дверях, играет с ним в гляделки, с треском проигрывает, потому что ему девать свою энергию некуда и он на что угодно готов, лишь бы с ним снова обходились ласково. Мнется, взвешивает все за и против, разваливается на кровати, мол делай, что хочешь.       А Ханагаки не знает, что ему делать, его к такому не готовили, Манджиро сам его приучил своей настойчивостью, что думать не нужно — надо действовать в моменте. Правда момент был растянут, лежал на кровати, раскинув руки и смотря в потолок. Такемичи на пробу тычет ему в бок пальцем, на что получает полный укоризны взгляд.       Майки пальцами приподнимает резинку боксеров, звонко щелкает ей по бледной коже. Ханагаки смущается, как школьница, вся порнография, которую он просмотрел, вмиг испаряется из головы, оставляя в голове только мысли о: «Как это трогать?». Не нужно было выливать мини-бар, с ним бы он точно справился.       Такемичи неуверенно перекидывает ногу через Майки, нависая сверху в совершенно новой для себя позиции, душит в себе слова: «Может сам сядешь и подвигаешься». В лучших сценариях чернооранжевого сайта задирает у Сано футболку. Сисек нет, план действий рушится о плоскую реальность. Манджиро концентрирует в себе терпеливость всего мира, с интересом наблюдает, игнорируя собственный полувставший член от такого перфоманса. Они собачились всю неделю, а теперь вот лежат с включенным светом, просчитывая стратегию, как дотронуться до чужого члена, чтобы это было правильно, а не странно.       Ханагаки решает начать с простого, опускается вниз и целует, с удовольствием отмечая воспылавшую инициативу от Майки, ведущего языком по его собственному. Сано руки не распускает, смотрит открыто, вернув себе огонек в черных глазах, его выдает тяжело вздымающаяся грудь после поцелуев и часто дыхание. Такемичи старается подойти к делу с математической точностью, забывая, что алгебру он завалил, а геометрия никогда ему не поддавалась. — Не смейся только, — смущенно говорит он, оттягивая резинку чужих трусов.       Майки давит в себе: «Буду угорать безбожно», и говорит: — Всё хорошо. Я не против.       Ханагаки сглатывает. Если он себе и пару раз представлял моменты, где Манджиро снизу, то в их реалистичность не верил. Но вот он лежит под ним, готовый ко всему, что Такемичи только может предложить, глаза горят желанием, а вечно холодная кожа перегоняет по температуре печку.       Он закрывает глаза, склоняется ниже, осторожно целуя губы, щеку, подбородок, до чего дотянется. Руками ласково оглаживает подтянутое тело, забыв опрыскать дихлофосом посходивших с ума бабочек, ныряющих ему то в грудь, то в пах. Ханагаки влажно проводит языком по шее, ощущая, как бьется чужой пульс под кожей, медленно, путаясь пальцами, приспускает чужие боксеры, тянет их почти до колен, не желая прерывать легкие касания губами. Майки под ним едва слышно выдыхает, сжимает простыни, то и дело ерзая на месте. Свет слепит глаза, Сано резко приподнимается на месте, ударяя Такемичи лбом по подбородку, швыряет в выключатель ненужную подушку, оставляя только приглушенный свет от лампы на тумбочке. Ханагаки, почти прикусивший себе язык, в полумраке ощущает себя увереннее. Касается чужого члена, сжимая и проводя прерывистыми движениями по всей длине. Возбуждение внутри все нарастает, заставляет действовать смелее, потеряв остатки стыда.       Такемичи избавляется от собственной футболки, скидывая её на пол, ежится от прохлады на коже и вновь находит чужие губы, льнет к единственному источнику тепла. Майки под ним нетерпеливо ерзает, но вдруг замирает, кое-что осознав: — Я смазку забыл. — Ты смазку купил? — Ну да.       Заставляет Ханагаки, чуть не бьющегося головой о стену, спуститься на первый этаж, порыться в его рюкзаке, интуитивно прихватывая с собой все найденные в том тюбики, и вернуться обратно. Такемичи, потеряв точку опоры, снова мнется в дверях, разглядывая развалившегося на кровати Манджиро, скинувшего все нижнее белье на пол, открытого и податливого.       Как методичку заучив, что для начала необходимо как следует растянуть, прежде чем тыкаться, Ханагаки вновь трусливо переместился к шее Майки, стараясь не смотреть вниз, на ощупь выдавив прохладный гель на пальцы и капая им на чужое бедро. Неуверенности в нем столько, что хватило бы на всю Японию, но, раз уж вызвался быть сверху, будь добр соответствовать. Такемичи сжал зубы на выпирающей ключице Сано, на пробу протолкнул один палец внутрь и замер, боясь получить коленом по челюсти.       Ощущения для Майки были непривычные и откровенно неприятные, будь над ним кто-то другой, давно убил бы на месте, а не терпел, повторяя, как мантру, что потом будет до звезд в глазах хорошо. Ничего не говорил и когда Ханагаки добавил пальцы, укусил себя за щеку, когда ко входу приставили головку, не дернулся и когда член вошёл наполовину. — Давай уже, не хрустальный — не сломаюсь, — прерывисто выдыхая, прошептал Сано.       Такемичи, если и старался действовать осторожно, ничего со своим желанием сделать не мог. Двигался прерывисто, не до конца осознавая, почему внутри чужой задницы может быть так хорошо. Теснота давила, первое время даже было немного больно от того, как Майки сжимался. Он, на удивление, во время секса почти не издавал звуков, будто глушил в себе природную болтливость. Совсем не те показательные ролики, где девушки стонали от одного движения пальцем. Привычная картина мира рушилась и на деле оказалась прекраснее, чем любые театральные акты любви.       Постепенно осмелев и войдя во вкус, Ханагаки двигался куда бодрее, размашисто входя бедрами до упора, ловя каждый звук, издаваемый Манджиро, чуть не доходя от чужого дыхания в такт точкам до конца. Выдержки его уже не девственного тела хватает ненадолго. Такемичи успевает вытащить до того, как кончит в Майки, размазывая сперму по простыни. Член Сано неутешительно стоит, сочась выступившей смазкой.       Чувствуя и стыд и ответственность перед Майки одновременно, Ханагаки не находит ничего лучше, как опустить руку на чужой член. Хвала Богам, выдержки Манджиро хватает ненадолго, тот выгибается в спине сминая простыни и, плотно стиснув губы, издавая лишь сдавленное мычание. Смотрит почему-то обиженно, при этом притягивает с себе, кусает за ухо и снова до боли обнимает, переплетаясь взмокшими от пота ногами. — Неплохо для первого раза, — спустя долгие минуты молчания, говорит Майки. — Но в следующий раз ты снизу.