Назови своё имя

За время, в течение которого Гарри молча гулял, изучая пространство, наверняка можно было бы сварить Оборотное, посадить и вырастить целое дерево, объездить всю Великобританию на тачке дяди Вернона… в общем, Гарри, в абсолютной тишине и под пристальным взглядом Доктора, долго, очень долго бродил по кабинету. Доктор же это бесконечное молчание рушить, очевидно, не собирался — терпеливо ждал, пока у Гарри что-нибудь родится. Прикрыв глаза, Гарри прислонился, наконец, к дверному косяку и опустил голову. — Ненавижу. Доктор мягко подхватил: — Прямо-таки ненавидишь? Ему вдруг показалось, что кто-то поставил невидимую подножку: Гарри шатнуло на ровном месте; его тело, точно налившись свинцом, стало невыносимо тяжёлым, и он пополз вниз по распахнутой двери, чтобы скорее усесться на пол. Доктор не пошевелил и пальцем. — Как минимум, не люблю. — Что же ты так не любишь? — Приблизительно всё. Всех, — мрачно сообщил Гарри, принявшись рыться в кармане мантии. — Не люблю просыпаться, не люблю ложиться спать. Не люблю, когда чёртовы птицы орут за окном. Каждое слово ложилось на спину тяжёлым грузом, и та заболела. Гарри сгорбился, опустив подбородок на поджатое колено: полы мантии благополучно собрали с пола всю слякоть, которую он притащил с улицы. — Не люблю зиму. — Почему? С удовлетворённой усмешкой Гарри зашуршал, затем вытянул из стройного ряда сигарету и, швырнув пачку под ноги, закурил. — И весна, в принципе, бесит. И лето. — Но почему? — Потому что только осенью хорошо. — Вот как. — Мне не нравятся тёмные, почти чёрные, обшарпанные стены дома. На них висели такие же облезлые мерзкие портреты, и я их снял, но когда снял — понял, что красоты не добавил. — Может быть, их стоит покрасить? — Я думал об этом, и тогда возникла другая мысль: а на кой чёрт мне, дураку, столько пространства? — А дом у тебя, значит, большой? — О, огромный, — хрипло усмехнулся Гарри, выпуская густое облако дыма. — Несоразмерно ничтожеству, которое там поселилось. — Ты — ничтожество? — Ну конечно, — кивнул он, и силуэт Доктора поплыл перед его неподвижным взглядом. — С чего ты взял, что дом слишком большой? — Какая-нибудь коморка… чердак… ха, чулан под лестницей. Максимум, что я заслужил. — По-твоему, пространство нужно заслужить? Голос Гарри неконтролируемо ломался, напоминая недовольное кряхтение: — Разумеется, — выдохнул он, от души затянувшись табаком. — Пространство нужно тогда, когда есть, чем в нём заниматься. Например, готовить своими руками ужин. Потом, может быть, принимать гостей: пить с ними дорогое вино, жрать мясо, шутить шутки, смеяться им во всё горло, чтобы смех веселил их больше, чем сами шутки. Затем слушать виниловую пластинку с видом максимально глубокомысленным. Так же загадочно убежать в библиотеку, вернуться с каким-нибудь томиком Шекспира и читать вслух — медленно, с расстановкой. Наконец, кланяться аплодисментам: хороший клоун, молодец, золотая медаль за профессиональное шутовство. Только в следующий раз смотри, чтобы маска была попроще — детям не очень нравится. — Ты описываешь натуральный банкет, эдакий праздник. — Праздник, которого у меня никогда не будет. — Как так? — Не будет, — поморщился Гарри, закашляв, как туберкулёзник. Когда непотушенный бычок выскользнул из пальцев и прожёг мантию, стопы защекотали тысячи иголок — Гарри сменил положение, подтягивая к груди обе ноги. — Я гостей не жалую. — Не нравится веселиться? — Мне нечего им предложить. — Тем не менее, ты весьма подробно описал, что было бы «например». — А ты думаешь, я о себе говорил? — воскликнул он, вонзая в Доктора презрительный взгляд. — Так со мной не бывает. Так бывает с человеком сильным, смелым. Харизматичным. Инициативным. Успешным. У-умным! Не со мной. Он — герой нашего времени, он — вечная слава! За него стадо бестолковых баранов сначала выроет целое кладбище, а затем самолично закопает себя под землёй — лишь бы он, великий и неподражаемый, дальше светил улыбками на семейных колдографиях: будет что рассказать детям. Что жил, понимаешь ли, Манюня, некогда тако-о-ой человек, ради которого твой дед гвозди жрал вместо каши на завтрак! — Значит, все люди такие? В повисшей на несколько долгих секунд тишине раздался зловещий звук — Гарри разразился хохотом. Но этот хохот ему не принадлежал. — Стадо баранов? Да, да, конечно же да! — закивал он. Вскочив с пола, Гарри принялся наворачивать круги вокруг дурацкого дивана. Он яростно рукоплескал, выплёвывая слова, как яд: — Им не нужно моё угрюмое ебало, им нужен он! Они кривят рожи, стоит мне только попробовать открыть рот! Им подавай веселье, праздник. Мерлин и Моргана, и как это ты, идиот, смеешь испытывать несчастье? Получай, сволочь. Тебе же сказали улыбаться, сказали улыбаться так, чтобы рот, сука, по швам треснул, потому что это правильно, это удобно, это так, как все хотят, чтобы было. Как же я его ненавижу! Я… Гарри вздрогнул, когда Доктор его перебил: — Ты ненавидишь Генри? Он застыл, точно каменная горгулья на директорском патруле. — Чт… что?.. Низкий голос звучал с неподдельным спокойствием: — Ты ненавидишь Генри? В горле встал болезненный ком, и Гарри рухнул на разбросанные по дивану подушки, всматриваясь в чёрную маску напротив испуганными глазами. — Да, — сипло признался он. — Тебя бесит, как много он «заслужил». Не правда ли? — Да. — Мерзко видеть его довольную улыбающуюся рожу. Довольную оттого, какой он «классный». Как все его холят и лелеют. Как в задницу его готовы поцеловать за одно только хорошее настроение. А сколько у него, должно быть, талантов… — Д-да. — Генри ведь много умеет? Не расскажешь? Тебе хорошо известно. Говорить было больно: — Он… о, да… он сильнейший волшебник. Уложит любого громилу. Ему бы в авроры. — Вот как. Реакция у него, наверное, хорошая? — Хорошая — не то слово, — всхлипнул Гарри. — Его и в квиддичную команду звали. — Правда? — Ловцом, — кивал он, как болванчик. — А красавчик-то какой. От женщин вообще отбоя нет. — Да ладно? — Одна дура однажды полчаса провела в министерском туалете, надеясь найти там использованный гондон. Геройского потомства захотела. — У неё получилось? Гарри, игнорируя вопрос, хрипло рассмеялся. — Бедняжка не в курсе, что он педик. Взор затянулся пеленой; сквозь шум в ушах до Гарри донёсся резкий свистящий выдох. — А вы тоже, наверное, не в курсе, — весело продолжал он. — Никто не в курсе. Все видят его таким, каким хочется, нравится видеть. Как вы сказали? Улыбающаяся рожа. Просто блеск, а, Док? Тот скрестил пальцы и согнулся едва ли не пополам — так, словно его вот-вот стошнит. — Все видят только Генри… — тихо сказал Доктор, и что-то хрустнуло, треснуло у Гарри внутри. Он, поджав дрогнувшие губы, поднял полные крупных слёз глаза. — Видят его улыбающуюся рожу. Его шарм, его харизму, его силу и интеллект — видят. Восхищаются каждой мелочью, что он выкинет. Даже если выкинет элементарную чепуху. Потому что репутация. Потому что слава. И этот незамутнённый восторг на наивных лицах — словно он, Генри, чем-то его заслужил. Словно он чего-то действительно стоит. Гарри чувствовал, — каждой клеточкой! — будто должен был остановить Доктора, будто стоило выдавить из себя хоть что-нибудь с претензией на стоп-слово. — Я знаю, тебе больно. Больно потому, что кажется, словно никто не видит тебя. Но получалось только беспомощно открывать и закрывать рот, в который по горящим щекам бежали солёные слёзы. А когда Доктор вдруг перешёл на тёплый, сочувственный шёпот: — Я тебя вижу. …Гарри уткнулся лицом в подлокотник и горько разрыдался.