H & B

Колокольчики приветливо дернулись, впуская парней в уютное кафе. Искусственные растения свисали с потолка и лестницы на второй этаж, а лампы напоминали перевёрнутые чашки, оставленные так для того, чтобы как следует высохли от капель. Столики местились рядом друг с другом, словно перекидываясь безмолвными нескладными предложениями и перешептываясь о какой-то новой сплетне. Ноздри наполнил приятный аромат дерева, исходивший от отреставрированного здания, кофе и булочек, продававшихся в этом же месте и являвшихся самыми вкусными, что только пробовал Павитр. За стойкой послышался стук: работник вытаскивал лёд из формочки в виде листьев. Кто-то решил, видно, порадовать себя чем-то холодненьким.  – Добро пожаловать в Зомбиленд, - засунул руки в карманы и скосил глаза в сторону надувшегося индуса Хоби, вспомнив ужастик, что они смотрели на днях (Прабхакар очень много и весьма смешно, по мнению Брауна, пугался на протяжении всего фильма). Павитр до сих пор не понимал, каким раком он оказался у экрана с фильмом о зомби. Видимо, только благодаря этим самым ракам, ведь кому бы не было интересно отведать такие суши из другой вселенной. В кафе пусть их и не продавали, но обстановка действительно настраивала на лад заросшего из-за отсутствия людей города, особенно если представить, как выглядит помещение с выключенным освещением и без работников ночью. По правде сказать, посетителей и сейчас было не так много, мало кто забредает в кофейню посреди рабочего дня, разве что это были рьяные кофеманы, которые не могли прожить и нескольких часов без бодрящего напитка (чаще всего это случилось по вине сбитого режима или тонны работы в офисе). Пришедшие не отличались такой зависимостью, зато любили проводить время совместно, и сегодня Павитр предложил сходить в эту кофейню, которую приметил уже давно, но в силу напряженных обстоятельств в Мумбахеттене так и не смог найти свободной минутки, чтобы показать её другу. Панк, продолжая оглядываться и обращать внимание на незначительные детали, такие как оформление кружек или стульев, последовал за Павитром к месту принимания заказов. Хоби, пересмотревший невероятно огромное количество фильмов (чем знатно поразил индийского паучка, недоумевавшего, откуда у того такое терпение и часы времени), сыпал вполголоса отсылками направо и налево, до тех пор, пока к ним не подошёл работник, вежливо спросивший, чего они желают и по-дружески улыбнувшись Павитру, узнав его. Действительно частый посетитель. – Чай с гибискусом, как обычно. – Мокко. –  Я думал ты по эспрессо, - заплатив, повернул голову Павитр в сторону Хоби, отходя с ним в сторону, чтобы не мешать другим резко набежавшим гостям, и дожидаясь, пока кофеварка за стойкой заработает. – А я думал, что зависим только от музыки. Не всё же мне чистыми зернами давиться, горло болит. Павитр понимающе кивнул. По правде сказать, что у одного, что у другого горло болело не только из-за этого. Гребаные цветочки, разросшиеся внутри от лёгких из-за удерживаемой в душе любви, были самым главным резоном прийти в это кафе сегодня, ведь молчать больше нельзя. Никому из них не хотелось умереть всего-то из-за своего упрямства. Так бы и написали на их могилах: задохнулись цветами, коротко и по существу. Так не годилось. И вот, они собрались здесь по одной причине, даже не подозревая об этом. Между ними повисла тишина. Оба размышляли и об одном и том же, и о разном сразу. О цветах, сопровождавших их ежедневное пробуждение. О цветах, что драли глотку, отхаркиваясь отдельными лепестками в небольшие раковины вместе с каплями алой жидкости. И если в случае Хоби они не слишком сильно выделялись на фоне таких же красных длинных линий кусочков лилий, то у Павитра с его коричнево-желтыми ирисами кровь получалось скрыть не так хорошо, та ярко теммнеющим налётом покрывала цветы, казавшиеся со стороны уже немного подгнившими за счёт своего оттенка, но на деле лишь начавшим цвести. Цвести, разрывая организм изнутри и вырываясь на волю. И плевать каждый из этих двух видов цветов хотел на своего носителя, страдающего от недомогания все сильнее. Цветкам было главное выжить и разростись – захватить своё. Самым гуманным и логичным в этом случае выходом было: сходить на встречу, провести время в одновременно привычном, но новом кафе в мирной и нейтральной обстановке, прояснить ситуацию, наконец выложив душу и признавшись, и, если ничего из этого не выйдет, успокоиться, зная, что хотя бы попытался. Павитр, правда, надеялся, что до последнего не дойдёт, что они что-нибудь придумают. Хоби же, предугадав этот пункт сразу, заранее попрощался со всеми немногочисленными близкими в лице друзей из группы, распланировав свои персональные последние пару недель, и подготовился к худшему. Он не горел желанием быстро уходить, но и не боялся смерти, предпочитая держать мысль о том, что рано или поздно все окажутся за той гранью, откуда никто не возвращался, на коротком поводке. Стаканчики согревали ладони, пуская по пальцам небольшие волны живых мурашек, дымящаяся жидкость грозилась вылиться и запачкать одежду. Хоби, припомнив слова Павитра о том, что глядеть на виды Мумбахеттена всегда лучше со второго этажа и выше, предложил пойти наверх, словно прочитав мысли индуса, размышлявшего об этом. В этот день там никого не было вовсе, так что они могли устроиться на длинных диванчиках у окна. Хоби вальяжно развалился на месте напротив Павитра, переложив гитару вперёд и начав наигрывать выученный вдоль и поперёк мотивчик. Более спокойный, чем основной репертуар "Убийц", но от этого не меньше памятный и милый душе индуса, о чем панк был осведомлён (сложно не запомнить широко распахнутые от восторга глаза, сверкавшие несуществующими, но невероятно настоящими, звёздочками). Павитру бы точно не пришлось по нраву, если бы Браун заиграл на электрогитаре на всё кафе, заглушая их собственную ненавязчиво звучащую музыку, и на какое бы первое место панк не ставил себя, предпочитал не натягивать струны в отношениях с теми, кто забрался к нему под кожу вместе с куснувшим пауком, внеся свой вклад в жизненные изменения. Так что Браун нашёл компромисс, ему удалось подстроиться под стиль звучащей музыки и добавить лично для Павитра красок нотам. Время от времени он ловил на себе взгляд парня, и чувствовал, что если не будет сдерживаться, то загорится всеми цветами радуги, что ему было несвойственно, но всё равно продолжал впитывать жар чужой улыбки Павитра. Тот всё не мог насмотреться. Прабкахар всем нутром чувствовал, что нужно остановиться, ненормально пялиться на своего лучшего друга настолько долго. Непозволительная роскошь для того, кто собирался сохранить прежние отношения, лишь бы не стало хуже. Лишь бы они не ушли в небытие вовсе. Но отвести глаза казалось ещё более больным решением, чем продолжить наблюдение, насчёт которого, казалось, объект воздыхания совсем не возражал. И Павитр продолжал следить за сосредоточенным мелодией выражением лица Хоби и выверенными движениями длинных гибких пальцев на струнах. Из такого транса вывести его смогла только смена песни. Обоим показалось, что предыдущая композиция была слишком короткой, создавающей идиллию между двумя столкнувшимися жизненными путями и затягивавшей в теплый мрак (очевидно, из-за температуры в кафе) чёрной дыры умиротворения, но слишком быстро заканчивающейся. Уютная дымка спала с глаз и сердца, возвращая в промерзшую до основания реальность, где некоторым людям было куда приятнее умереть, чем жить. Прабкахар вздрогнул от такой резкой перемены восприятия мира, подумав о том, что пора бы уже переходить к сути проблемы, ради которой они и собрались. Он открыл было рот, чтобы заговорить, но расплавленный янтарь опять оказался слишком близко. Хоби придвинулся ближе, потянувшись за стаканчиком кофе, и, заметив заминку, отхлебнул и, причмокнув, поднял бровь: – Чувак, тебе муха в рот залетела? Может, воспользуешься своим чаем по назначению, а не будешь продолжать крутить стаканчик всю встречу в пальцах... – Надо поговорить, - прервал его Павитр, понимавший, что если не начнёт сейчас, то не сделает этого больше никогда. В горле словно колючки прорезались, ком волнения нарастал с каждой секундой больше. – Я тоже так думаю, - приветственно улыбнулся Хоби, отложив гитару в сторону и поставив локти на стол. Он вовсе не казался взволнованным (точно не тем человеком, которым являлся – опасавшимся, что сейчас всё их общение оборвется и гребаные цветочки поглотят его без остатка), в отличие от Павитра, как всегда остро реагировавшего на любую ситуацию и прикусившего губу. - В таком случае не будем тянуть. Ни один из них понятия не имел, с какой стороны нужно было подступиться в первую очередь. Рубить с плеча искренними признаниями о неземной любви точно нельзя было, как и обвинениями о привлекательности другого. В то же время молчать все время нельзя было, это могло сказаться на здоровье, не физическом, моральном, ещё сильнее, учитывая способности и богатую фантазию одного на надумывание и продумывание несчастливых концовок, и непринятие ноющих налево и направо о тяжёлой судьбе людей другого. Приступ Павитра решил всё за них, благо что он был слабый, не пришлось кашлять на всё заведение и кататься по земле. Коричневый лепесток вылетел на столешницу при попытке ещё раз открыть рот. Хоби взволнованно переводил взгляд с еще покашливавшего, прикрыв рот ладонью, и заворачивавшего вылетевшую часть цветка в салфетку друга на сами его действия. Браун отдал ему должное: Прабхакар скрывал свою болезнь не хуже, чем он сам. – Кто? - еле успел спросить панк, прежде чем ощутил, как голос дрогнул и пришлось прочистить горло. – Кто это, Пав? В тот момент он был готов помочь ему затолкать все выхарканные цветы в глотку тому человеку, кто заставил его лучшего друга так страдать. И не помогло бы даже то, что это оказалась бы девушка. Если Павитр продолжит страдать и вскоре умрёт ради того, кто даже не соизволил обратить на него внимание, то последним желанием Хоби перед собственной кончиной будет помочь ему. Оттянуть, не позволить, прибить гвоздями его ноги к полу, чтобы тот не смог быстро перейти порог двери в загробный мир. Ради того, чтобы хотя бы его любовь не оказалась напрасной. Каким человеком-пауком он будет, если не сможет спасти того, кого любит? "Я окажусь сраным неудачником и таким же помру, если не смогу это предотвратить", подумал панк, всё ещё дожидаясь ответа от замявшегося индуса. – Я... – Имя, Пав. – Хоби... – Я – Хоби, знаю, в паспорте значится. Я прочитал эту единственную пригодившуюся мне после школы вещь,  так что могу быть в этом уверен... – Я люблю тебя. – И ты тоже можешь быть уверен, что читать я умею, а ещё в том, что я люблю тебя ещё сильнее, чем ты можешь представить, и мы... Хоби вовремя захлопнул рот, хотя позднее, чем это следовало сделать. Он только что признал себя как любимым, так и любящим. Павитр поерзал на месте и придвинулся ещё ближе, накрыв чужую ладонь, всё ещё оставававшейся на нагретом картоне, своей, чуть похолодевшей, не переставая нервничать. Индийский человек-паук старался не смотреть в сторону, как бы ни было неловко, чтобы не выглядеть, как тот, кто нагло врет в лицо и пытается это скрыть, о чем мог подумать Хоби, сосредоточившись на его глазах. Теперь он мог снять все замки запретов и наконец вгрызться в карамель глаз напротив, насладиться ей всласть. – Язык – самый главный враг диссидента, - фыркнул панк, уже самостоятельно отводя взгляд. Управлять своим телом, быстро менявшим цвет на розовый, жёлтый, оранжевый и обратно, сочетавшиеся с костюмом Павитра, оставившего его дома, становилось всё сложнее, или, если вернее, невозможнее. Единственным выходом оставалось сделать так, чтобы Павитр не заметил, насколько тот обеспокоен вскрытием тайны, хранившейся в глубине мозга уже давно. Поцелуй вышел неловким, слегка неожиданным и коротким, как и парочка последующих, но не этого ещё более желанных. На миг кафе показалось им несуществующим маленьким мирком, отрезанным от других вселенных, согревающим и взволнованно-уединенным. Впервые в жизни Хоби опасался что-то сделать не так, навредить хрупкому стеклянному цветку своей жизни, невзирая на то, что именно он, как и сам панк, держал на своих плечах целый город. Павитр же размышлял, с чего же нужно будет начать говорить потом. И как именно говорить, ведь фундамент дружеских отношений перестраивался с каждым новым соприкосновением губ во что-то новое. Во что-то прочное и мощное, то, что при соприкосновении с музыкой отбросило бы ударной волной всех приспешников Осборна. Думая об этом, оба не обратили внимание на то, как удушье от ростков растений внутри отступило, цветы сгорели в поджелудочном соке, как если бы в него всего лишь попали вредоносные бактерии, только некоторые части смогли пройти дальше. Но это не беда, и те не задержатся надолго, обилие выпитой жидкости и быстрота кровообращения сможет выпроводить их изнутри. На смену пришла лёгкость. Поперхнуться собственными словами из-за неожиданно настигнувшего приступа уже не представлялось возможным. Хоби, оторвавшись от своего любимого, положил свободную ладонь на его щеку, второй же чуть сжав стаканчик вместе с ладонью Павитра, улыбнувшись возникнувшей ассоциации с котом, который, как Павитр, счастливый, прижался к ней. Ярчайшее на их памяти сияние исходило от обоих: от одного за счёт участившейся смены цветов, а второго – восхищения и вдохновения. – Никаких больше ирисов и лилий. – Да, только жасмин и гибискус. Либо цветы кофе, либо чая, - пояснил Павитр, наконец вздохнув полной грудью, радуясь, что им удастся вылечиться от ханахаки, так глупо "захватившей Белый дом", как выразился бы Хобарт. Они успели спастись, каждый из двух паучков успели подхватить над землёй и спасти свою Гвен и свою Эм Джей, с какой стороны ни посмотри. Единственные цветы, что теперь вовсю цвели и пахли (с чем, узнав из языка цветов, согласился даже панк) у них внутри, это не доставлявшие никакой боли альстрёмерии. Символ новой жизни, перемен, глубокой привязанности и надежды. Надежды на будущее, надежды на настоящий дом, который будет сопровождать их всегда, до самого лучшего, что может быть в их представлении, конца.

One step, not much but it said enough You kiss on side walks, you fight, and you talk One night he wakes, Strange look on his face. Pauses, then says "You're my best friend." And you knew what it was, he is in love. You're in love. True love. You are in love.