***
Мэнди звонит ему и спрашивает, не хочет ли он выпить. Он соглашается после того, как она предлагает заплатить, потому что, когда он говорит, что у него фиксированный доход, он не вкладывает в это понятие тот же смысл, который вкладывают в него пенсионеры. У него в буквальном смысле нет ни черта, если только он не готов начать заниматься проституцией. А он, между прочим, не готов. Он встречает ее в «Алиби». Мэнди уже сидит за барной стойкой с напитком и болтает с барменом, имени которого Микки не помнит. Похоже, они друзья или, по крайней мере, приятели. Микки присаживается рядом с Мэнди. — Ты платишь, да? — говорит он в приветственном тоне. — И тебе привет, придурок, — отвечает она. Но затем она сообщает бармену, — дай ему пива, Кев. — У тебя есть документы? — спрашивает Кевин. Он говорит это с ухмылкой, и Мэнди тоже ухмыляется, так что Микки не знает, как реагировать. На всякий случай он положил в задний карман фальшивое удостоверение, но это все равно что брать с собой на сделку с наркотиками пистолет. Ты носишь его на всякий случай, но надеешься, что тебе не придется использовать его по-настоящему. — Я просто прикалываюсь над тобой, чувак, — говорит Кевин. Он идет наливать пиво для Микки и через минуту ставит его на барную стойку. Микки благодарит его кивком и делает глоток. Он испытывает смутную гордость за себя, когда понимает, что это первая выпивка за последние два дня. Искушение сорваться очень велико. Но он знает, что если он втянется, как в прошлый раз, то выбраться из этого будет еще труднее. — Ты уже нашел новую работу? — спрашивает Мэнди. — Нет, к черту, — отвечает Микки, — Лилиан не пощадила меня, когда писала рекомендацию. Кроме того, даже если меня возьмут на работу, если я появлюсь в первый же день, достаточно будет одного взгляда, чтобы отправить меня обратно домой. — Почему Лиллиан козлится? — спрашивает Мэнди. — Моя теория заключается в том, что она неравнодушна к краденым вещам, — говорит он. Мэнди кивает и потягивает пиво. Микки прикуривает сигарету, просто чтобы было чем заняться. Молчание с Йеном было успокаивающим, знакомым и безопасным. С Мэнди молчание чаще всего просто неловкое. Слишком много вины и пустоты, которую должен занять третий человек. — Так ты продолжаешь заниматься делом? — Спрашивает она. — Ты что-то говорил, когда мы виделись в последний раз, о семейных делах. — Я еще не настолько пизданутый головой, — с горечью отвечает Микки, — в основном я играю на пианино, сплю и… да. Он не добавляет в список третью вещь, потому что третьей вещи действительно нет. Он не делает ничего другого, кроме как пребывает в темноте и своей собственной эмоциональной грязи. Ему тяжело говорить об этом, тяжело доверять Мэнди. Он больше не будет открываться никому, это решено. — Я оставила занятия для пар, — говорит Мэнди, — без партнера это оказалось бессмысленным. Теперь я одна занимаюсь. Микки знает, что ему следует спросить, как идут дела, но ему наплевать. Ему наплевать на других людей и ему наплевать на танцы. Его волнует только конкретный танцор, который, возможно, уже и не танцует. Мэнди получает заказанную ею картошку фри, и Микки крадет достаточно, чтобы избавиться от боли в желудке. Ломтики кашицеобразные, но они удовлетворяют его больше, чем все, что он ел в последнее время. Возможно, именно так, понемногу, начинается исцеление. Он выходит из дома, снова ест, а потом, черт возьми, может быть, даже примет душ. Весь процесс исцеления выглядит как предательство. После такого разрыва с Йеном чувствовать себя вечно дерьмом должно быть его наказанием. — А пианино еще работает? — спрашивает Мэнди. Микки пожимает плечами. Нижние клавиши все еще сломаны, верхние кое-как работают. И эта новая пьеса выводит на чистую воду все его достоинства, если они вообще есть. Но все, что он говорит, это: — Партитура немного размыта. Может быть, это плохое освещение в моей квартире или что-то еще. — Может быть, тебе нужны очки, — говорит Мэнди. — Может быть, мне нужна страховка для проверки зрения и рецепт на очки, так что нет, — возражает Микки. — Ты ни черта не сможешь сыграть, если не видишь, придурок, — говорит Мэнди и бросает в рот последнюю картошку. Микки не обращает на нее внимания и допивает оставшееся пиво, из которого уже не осталось ничего, кроме теплой пенки на дне кружки. Ему не очень хотелось идти в бар сегодня вечером, но это было хоть какое-то занятие по сравнению с тем, чем он занимался в последнее время. Однако сейчас ему уже не хотелось здесь находиться. Люди, шум, все это душит его. — Я ухожу, — говорит он. — Правда? — говорит Мэнди. — Да, — отвечает он. Она не протестует и не уговаривает его остаться, чтобы выпить еще. Он это ценит. Вылазка с Мэнди не требует от него многого и не связан с большими ожиданиями, возможно, потому, что они не слишком нравятся друг другу. Да и какая разница. Как ни странно, это работает. Работает из необходимости, из странной связи с чем-то, чего больше нет. Микки выходит из бара и направляется к поезду. Воздух холодный, а на улице так же шумно, как и в баре. Засунув руки в карманы и сгорбив плечи от ветра, он считает кварталы до поезда. Легче притвориться, что он справится, когда он один. Легче притворяться, когда он один ночью заворачивается в простыни, что он может оставаться в состоянии самобичевания вечно. Он не знает, хватит ли у него сил выбраться из этого состояния.***
Он получает еще два отказа от других танцевальных школ в другой части города. И, конечно, в районе, где живет Микки, нет танцевальных школ, так что он действительно достиг своего предела. Он звонит в несколько ресторанов, и там ему отвечают, что пианиста не ищут, но, может быть, они перезвонят ему через несколько месяцев. Он не перезвонят. К тому времени Микки уже будет мертв, он почти уверен в этом. Он меньше спит и больше сидит за роялем. Если игра в четыре утра мешает соседям, то они могут идти нахуй. Он играет столько, сколько может, но когда полуденный солнечный свет начинает меркнуть, страницы начинают расплываться, и ему приходится все глубже и глубже зарываться в свою память. Еще через неделю он сдается и звонит окулисту, даже если это означает, что у него не хватит денег на оплату квартиры в следующем месяце. Мэнди была права, когда говорила, что ему нужны очки. Она злорадствует, когда Микки говорит ей об этом, и добавляет, что ей нужно заткнуться. Она сопровождает его на выбор оправы, и только тогда у Микки появляется причина действительно купить очки. В противном случае он может просто лежать на кровати и жаловаться, что даже пианино теперь плывет перед глазами. Кто знает, может быть, завтра у него перестанут работать легкие. Почему бы и нет? Они стоят, каждый у вертикальной витрины с десятками пар очков, расположенных аккуратными рядами. Микки берет первую попавшуюся пару и поднимает ее вверх. — Эти? — спрашивает он. Мэнди гримасничает и кладет их обратно. Он берет другую пару, и снова Мэнди гримасничает. — Тогда сама выбирай, — говорит он. Мэнди обходит витрину, внимательно рассматривая каждую пару. Микки прислонился к стене и ждет. Он не возражает против ожидания. Он смотрит в потолок, и это почти то же самое, что он делает дома, только он не дома. Ему интересно, где Йен. Может быть, он танцует в другой школе, а заявления Микки на работу все время отклоняют, как будто Вселенная решила таким образом разлучить их. А может быть, Йен в Париже или в каком-нибудь другом сказочном месте, может быть, он — муза какого-нибудь претенциозного художника, который неравнодушен к рыжеволосым. Где бы он ни был, Микки говорит себе, что Йен счастлив. Он не может смириться с противоположной мыслью. — Ага! — говорит Мэнди, размахивая в воздухе парой очков. Микки хватает их и рассматривает. Они невелики, и у них тонкий черный контур. Ему наплевать, как выглядят очки, так что они подходят. — Надень их, — говорит Мэнди. — Почему бы мне не засунуть их тебе в задницу? — возражает Микки. В общем, он надевает их и смотрит на себя в зеркало. Из-за пресбиопии ему приходится сделать шаг назад, чтобы хорошо их разглядеть. Они вполне приличные. А вот Микки — нет. Он впервые за долгое время увидел себя в зеркале. Синяки, полученные от отца, в основном исчезли, но вокруг глаз и вдоль линии челюсти все еще виден желтый оттенок. Под глазами у него мешки, щеки впали. Очевидно, что он выглядит дерьмово. — Ты выглядишь как дерьмо, — говорит Мэнди. — Лучше, чем ты, принцесса, — говорит Микки, — в общем, все в порядке. Давайте заплатим и уйдем отсюда. Он отдает очки работнице магазина, и она говорит ему, что очки будут готовы через два дня. Отлично, еще одна причина, по которой Микки придется одеваться и выходить из дома, и, возможно, тогда он сможет все испортить и больше никогда не вставать с постели. По дороге на вокзал Мэнди спрашивает его: — Ну, как ты? Насчет Йена, я имею в виду. — Как, по-твоему, я справляюсь? — отвечает Микки. — Не очень, — отвечает она. Он не спорит с этим. У него все плохо, совсем плохо. Но он понимает, что до Йена и работы его жизнь была довольно дерьмовой. А могло бы быть и хуже. — Ты не думал о том, чтобы снова пойти куда-нибудь? — спрашивает Мэнди. — О чем ты вообще говоришь? — отвечает Микки. — Ну, знаешь, сходить куда-нибудь. Пойти в клуб или еще куда-нибудь и встретить кого-нибудь, — говорит она. Он смотрит на нее, как на сумасшедшую, и для него она такая и есть. — Ты так сильно расстроен, даже несмотря на то, что это ты виноват в разрыве, — говорит она. Микки вздрагивает от слова «разрыв». Это было именно так, но это не значит, что это не больно. Фиксация на реальности — единственное, что не дает Микки сойти с ума. — Знаешь, я была в него влюблена, — говорит Мэнди, — когда мне было четырнадцать. — Кто, черт возьми, влюбляется в четырнадцать лет? — говорит Микки. — Ну да, я была влюблена настолько, насколько может быть влюблена четырнадцатилетняя девочка. Пока не узнала, что он гей. Однако я продолжала обманывать себя некоторое время. Он был милым, с ним было весело, и он был лучше, чем любой другой мудак, которого я знала, — говорит Мэнди. — Можно ближе к делу? Мэнди бросает на него взгляд, но продолжает. — Дело в том, что я справилась с этим, когда у меня было мое настоящее первое свидание. Его звали Джош. Мы закончили тем, что трахались под трибуной в школе, но дело не в этом. Суть в том, чтобы выйти на улицу и протрезветь. Никому не интересно смотреть, как ты себя жалеешь. — Никому не интересно смотреть, — повторяет за ней Микки. Она права. Он знает. Все пошло прахом из-за него, черт побери, так что, возможно, ему нужно вытащить себя из своей норы и начать жить заново. Он просто никогда не знал, как это сделать. Он не уверен, что у него есть хоть какие-то силы на это.***
Это занимает еще два дня. Он играет на пианино, не принимает душ, почти не ест и слишком мало спит. Все, что он делает, — это надевает очки и снова играет на пианино. Наконец-то он снова может нормально видеть ноты, и в конце концов ему даже удается выучить то произведение, которое заставляло его мучиться. Но все происходит с глубоким чувством неуверенности. Он хочет что-то сделать, хочет все исправить. Он звонит Фионе, но она опять ничего не знает. И впервые с тех пор, как она сказала ему, что от Йена ничего не слышно, его не устраивает эта ситуация. Поэтому он принимает душ. Он чувствует, как с него смывается двухнедельная грязь, и, может быть, даже немного оцепенения и страдания. Может быть, это просто оптимизм, но у него может получиться. Серьезное движение вперед, хотя бы небольшое. Он садится на поезд и едет в Бойстаун. Не самое глупое место в мире для поисков Йена. И в глубине души он вспоминает слова Мэнди о том, что надо ехать дальше и найти кого-то еще. Ноги несут его на одну из самых оживленных улиц района, и Микки понимает, что он действительно сошел с ума. На углах стоят проститутки, из клубов выходят мужчины, держась за руки и слишком скудно одетые, из каждого соседнего здания доносится громкая музыка. Микки стискивает зубы и направляется в самый большой, самый хаотичный клуб, который только может найти. Это статистика или что-то в этом роде — больше людей, значит, больше шансов, что Йен там. Он ставит печать на руке и тут же хочет смыть ее, затем переходит в комнату, полную людей, музыки и недостаточного освещения, чтобы видеть. Но, несмотря на плохое освещение, он узнал бы Йена и ярко-красный цвет его головы в любом месте. Он пытается передвигаться по комнате и по танцполу, проверяя, насколько это возможно сквозь головы людей. Но трудно не отвлекаться на все, что происходит вокруг. Мужчины в крошечных шортах танцуют на шестах, люди целуются в креслах, парочки лапают друг друга у бара. Микки не просто отвлекается, а пугается. Даже если бы ему захотелось ввязаться в драку, он уверен, что она получилась бы очень неуклюжей. Он бродит по комнате еще четверть часа, за это время он видит больше обнаженных частей тела, чем за всю свою жизнь. Он также убеждается, что Йена здесь, скорее всего, нет. Поэтому он выходит на улицу, и, оказавшись на улице, снова может легко дышать. Однако он чувствует, что ему необходимо продолжать смотреть. Начав, он уже не может остановиться. Внутри он чувствует глубокое желание найти Йена, какую-то странную, отдаленную надежду на то, что он сможет все исправить. Может быть, это эгоистично, может быть, это самое худшее, что может быть для Йена, но Микки осознает, что Йен ему нужен. Он нужен ему в самом жалком, отчаянном виде. Поэтому он находит бар поменьше и потише, и в общей сложности на тщательный обыск уходит минут десять. Йена и здесь нет. Микки садится за барную стойку, устремив взгляд на вход, потому что в его голове крутится маленькое «может быть». Ничего страшного, если он посидит пару минут. Затем Микки становится совершенно уверенным, что он только что попал в самый худший фильм на свете, потому что слышит, как кто-то рядом с ним говорит: — Могу я угостить тебя выпивкой? Микки присматривается. Это парень, возможно, немного старше его, с бородой и в хорошей рубашке. Он выглядит состоятельным, но не богатым. Микки не испытывает немедленного отвращения, а это уже кое-что. Получить бесплатную выпивку, может, и получится. — Пиво, — говорит Микки, — спасибо. — Без проблем, — говорит парень, останавливая бармена. Он заказывает два пива и обращается к Микки, — я Алек. — Микки, — отвечает он. Они пожимают друг другу руки, что, конечно, очень похоже на гейство, но кого это волнует. Микки ведь не эксперт в этих вопросах. Он потягивает пиво и позволяет парню начать разговор, потому что светские беседы — это не совсем то, что нужно Микки. — Ты выглядишь обеспокоенным. — Ничего важного, — отвечает Микки. Молчание неловкое и странное. Микки сохраняет его, потому что ему, в общем-то, похуй. Он снова позволяет Алеку говорить, что, вероятно, является ошибкой. — Часто здесь бываешь?— спрашивает Алек. Микки смеется: — Серьезно? Это, наверное, самый ужасный подкат в мире. По крайней мере, у Алека хватило смелости, чтобы сделать несчастный вид. — Ты меня клеишь? — говорит Микки, все еще смеясь. — Слишком очевидно? — говорит Алек. — Ты думаешь? — Тогда я начну сначала. Чего ты ищешь, Микки? Наверное, ему не стоит упоминать о рыжем, в которого он влюблен. Он не знает, что ответить, поэтому просто пожимает плечами. — Ты? — Я не хочу ничего серьезного, — говорит Алек, — ты в деле? Микки, честно говоря, не уверен. Он знает, что не хочет никого видеть в своей квартире, потому что, кто бы ни пришел в его жизнь, он окажется в опасности. Ему даже не хочется трахаться в туалете, где по меньшей мере полсотни парней мастурбировали друг другу. Микки спрашивает: — Переулок? Ему кажется, что это может быть нормально, и это знакомое место. Алек допивает остатки своего напитка и встает со своего места, прежде чем Микки успевает сказать еще хоть слово. Они выходят через боковую дверь и оказываются в плохо освещенном переулке, откуда со всех сторон доносятся звуки транспорта и близлежащих клубов. Микки начинает разворачиваться, прижимаясь лицом к стене, потому что знает, как это делается. Но тут он вспоминает, как в последний раз трахался с кем-то в переулке. Это было с Йеном, возле школы. Тогда все было сложно, неуклюже и ужасно прекрасно. Внезапно Микки чувствует тошноту и подступающие слезы. Он толкает этого ублюдка на землю, пока все, что он чувствует, не выплеснулось наружу. Но одно чувство поднимается на поверхность, и это уверенность в том, что он не заинтересован в том, чтобы попасть в руки кому-то еще, кроме Йена. Он делает шаг назад. — Знаешь что? — говорит Микки твердым тоном. — Пожалуй, я пойду домой. — Что? Правда? — говорит Алек, слегка раздражаясь. — Да, — говорит Микки. Он не остается, чтобы позволить парню говорить об этом, потому что он знает, что не может, блять, сделать этого. Он не может трахаться с кем-то еще, когда в его голове все кричит имя Йена. Он не может жить дальше, когда все, что он хочет сделать, это вернуться и исправить все, что он испортил. Он едет домой на поезде. За окном он видит красивый участок города, освещенный точками и линиями света. Йен может быть где угодно, но может и не быть. Он может быть за тысячи и даже миллионы миль отсюда. Где-нибудь без Микки, возможно, счастливый и не собирающийся возвращаться. А Микки застрял здесь, пытаясь собрать осколки и приспособиться к той реальности, в которую он сам себя загнал. Он все испортил, и теперь ему придется жить с каждым из этих последствий. Придя домой, он достает мобильный телефон и нажимает кнопку вызова, не успев отговорить себя от этого. Нет смысла долго тянуть. Ему нужны деньги, ему нужна причина вставать с постели на рассвете, и, может быть, ему даже нужен кто-то, кто вбил бы ему в голову здравый смысл. — Отец? — Говорит он. — Я в деле. С появлением Йена в его жизни, он на мгновение подумал, что заслуживает лучшей жизни. Это не так. Одобрение Терри подобно кислоте, его самодовольный тон — звук вилки, скользящей по тарелке. Но Микки заставляет себя прислушаться к указаниям отца. Это то, что он умеет делать. Так он рос, и, возможно, пришло время вернуться к той жизни. Может быть, это и не означает, что нужно двигаться дальше, но он предпочел бы идти в любом направлении, чем оставаться на месте еще хоть на секунду.