Две четверти

Мимо нее летит целая улица. Калейдоскоп красок, бешеное сочетание разнообразных цветов, будто кто-то выпустил маленьких детей и дал им фломастеры. Люди как-то странно смотрят на нее, хотя, наверное, этого можно ожидать — Рафаил чувствует, будто у нее минимум четыре ноги, а вместо рук — точно пара крыльев, а, возможно, и не одна. Картинка вокруг смазана настолько, будто вместо стандартной пары глаз она пытается охватить мир десятком, а то и сотней, информация от которых все равно поступает в ее маленький человеческий мозг. Тот пока на совершенствования не соглашался и уперто оставался конкретно человеческим, вмещенным в узкую черепную коробку. Честно говоря, кажется, после упоминания собственного существования в форме плотской глии он решил, что в названной коробке ему тесно, и он хочет вырваться за ее пределы, ладно с тем, что вокруг него плоть и живая. Рафаил резко останавливается. Улица еще временно двигается вперед, как иллюзия, когда сидишь в остановившейся машине и не можешь понять, почему тебе кажется, что тротуар все еще ползет вперед… или назад? Какая-то мысль упорно хочет добраться до нее, но мозг уже предал оковы человеческого тела и теперь плохо воспринимал молитвы бренной плоти. Рафаил скользит взглядом по оплывающему миру. Вокруг нее простирается какая-то площадь, подними глаза — начнут проявляться четче и четче какие-то домишки, башенки, магазины, дороги, машины, люди, фонарные столбы, смешные собаки, уличные музыканты… Последнее кажется знакомым. Может, это и была нужная мысль? Она прислушивается к себе, внутри трепещет сердце, и странно щекочутся о диафрагму легкие. До ушей доходят переливы гитары, какой-то парнишка настраивает инструмент. Где-то сбоку один уже поет, деря горло так, чтобы его было слышно без микрофона, за углом здания за спиной Рафаил тоже слышны звуки уличного пения, но там четким ритмом и дерганым шумом играет барабанная установка в дополнение к гитаре. Сегодня какой-то праздник? Вряд ли, полиция бы их быстро расшугала. Вечер пятницы? Выходные? Какой сегодня день? Пока Рафаил думает над воображаемым календарем (теперь предположения разрываются между понедельником и особо странной средой), парнишка успевает настроиться и затягивает какую-то попсовую песню, за которую ему точно кинут монетку в чехол гитары. Момент. Перед лицом у нее полукруг людей. Сбоку стоит тот парнишка с гитарой, странно ухмыляющийся и кивающий головой в сторону толпы. Ставит пальцами аккорд, бьет по струнам… Момент. Среди людей непонятное нечто. Кажется, мозг Рафаил взлетел настолько высоко над телом, а крылья так распахнулись, что столкнулись с чужими. С той стороны за ней наблюдают, причем не просто как за странной девицей, орущей что-то не совсем в тональности, а как на… Момент. Ее тянет вперед. Она спотыкается о чехол для гитары, нога путается в лямках, звенят монетки, парниша сзади кричит что-то ей, а перед ней человек… Момент. В голове звучат ангельские гаммы и переливы. Кто-то настраивает арфу прямо у нее под ухом. Славься, Мария, gracia plena И ныне, и в мгновение смерти нашей Et in hora mortis nostrae Ave, Maria Ангельское приветствие. Где-то звучит полицейская сирена. Все смазывается странным водоворотом, тянущим ее то вниз, то вверх. Она чувствует, как высоко в горле бьется сердце, намереваясь вырваться куда-то далеко. Она пытается идти. Земля оказывается неожиданно дальше, чем она ее видит — нога так и не дотягивается, в итоге она падает, хватаясь руками за воздух, но тот скользит по пальцам и не держит. Арфа звенит на одной тонкой ноте, заполняя ее уши целиком. Густой мрак окутывает ее. Где-то с той стороны реальности она забывает испугаться.

***

Рафаил смотрит на девушку перед собой. Та продолжает улыбаться, но как-то смущенно теперь, когда зрительный контакт перешел все рамки приличия, но глаз не опускает. Суп кончается в чашке быстрее, чем Рафаил это замечает, поэтому, когда за пустой посудой протягивается чужая рука, она не находит ничего более подходящего для ситуации, чем искренне подумать, что это предложение сказать своеобразное «спасибо», поэтому аккуратно подхватывает кисть пальцами и прикладывается губами к костяшкам. До нее доходит смысл происходящего позже. Рафаил краснеет, но не спешит уйти от прикосновения. Кожа под губами теплая и мягкая. Но рука быстро исчезает, после появляясь вновь, но уже с более понятным жестом «дай-дай». — От…отдай, пожалуйста, кружку. — Да, на, ага… спасибо, суп чудо… в плане, обычный, конечно, но… вкусный… чудесный, вот… спасибо, — она опускает кружку в чужую ладонь и смотрит, как девушка уходит торопливо на кухню. — Как… — она снова спотыкается на первом же произнесенном звуке, будто удивляется возможности своего рта формировать слова. — Как тебя зовут? — Рафаил. — Я и не думала, что когда-то встречу тебя, Рафаил, — девушка перед ней переливчато смеется, снова садясь напротив. — А ты намеревалась? — Мое имя означает От Рафаил, так что да, с тех пор как узнала, думала, что это было бы большой удачей. — Здорово, — бормочет Рафаил, отчего в итоге выходит только едва различимое «здорв». — Как твоя голова? — Голова? Да вроде на месте, — она все равно тянется рукой проверить, заодно проходясь пальцами по волосам. Те требуют хорошего душа и, желательно, расчески, но Рафаил забывает подумать об этом, когда напротив нее тепло улыбаются и качают головой. — Нет, конечно, она на месте. Ты упала вчера с парапета, думаю, это должно вызывать у тебя какой-то дискомфорт, так или иначе, — она тянется рукой и касается аккуратно кончиками пальцев краешка лба, где неожиданно обнаруживается источник головной боли. — Ты не помнишь? — Не особо… Теперь, когда ты сказала, что-то такое всплывает, но я тебе говорю, в этом ведре ничего не задерживалось надолго и в лучшие времена, — она пытается стукнуть себя по лбу, но сжатую ладонь отводят и удерживают какое-то время. Рафаил неловко. Она бывала в достаточном количестве разнообразных жизненных ситуаций, чтобы иметь стандартный набор фраз и уместных шуток, просмотрела безбожное количество фильмов и сериалов, чтобы суметь сказать хоть что-то в тех, в которые никогда не попадала и не попала бы. Но теперь в отделе придумывания словесной речи пустошь без единого намека на что-либо похожее на слова. Она нервно теребит чужой рукав, пока руку снова не отнимают. — Хочешь в душ? — внутри начинает шевелиться неприятное волнение, что она создает столько неудобств. Но познать простые радости и вспомнить, что ты являешься человеком, а не первобытным варваром с полным отсутствием личной гигиены, хотелось сильнее, чем быть удобной. — Да… если можно. Ей выдают полотенце, свежую футболку и, прости Кто-нибудь, трусы с носками. Рафаил краснеет, но старается не показать, что смущена тем фактом, что простая человеческая природа подразумевает такие выводы от другого существа твоего же вида. Но она смущена. И поэтому забывает сказать простое «спасибо» и даже спросить, где находится ванная, надеясь найти ее максимум со второго раза. Вода из душа льется уже горячая — Азирафаил даже продумала и включила бойлер, чтобы не пришлось ждать, пока вода нагреется. Внутри зарождается волнение, что девушка может догадаться о кое-чем большем, чем потребность включить бойлер заранее. За шторкой в больших пушистых овец чуть уютнее. Рафаил стоит и не понимает, к чему приложить руки. На стоечке перед ней туча уходовых средств, и все не те. Она берет какое-то наобум, то пахнет грушами и достаточно мылится, чтобы надеяться, что его хватит для всех ее нужд. Запотевшее зеркало уже какое-то время плачет, когда она ступает на коврик — в дурацкую зеленую клетку — и пытается натянуть вещи на влажное тело. Полотенце — в менее дурацкую бежевую клетку — завернуто на манер тюрбана на голове, чтобы с волос не капало на пол, штаны все никак не соглашаются разместиться там, где им положено быть, к абсолютно необоснованному волнению добавляется раздражение. Вся ситуация кажется непроходимо противоположной идеальной. Рафаил стоит, смотрит на себя в плачущее зеркало и не понимает, каким образом кто-то мог оказаться настолько добр, что взял ее, пьянющую в хлам, дал выспаться, а потом накормил и даже отправил тратить воду и чистые вещи. Она пытается найти подвох во всем происходящем, но не может уцепиться ни за один факт. В корыстность девушки — Азирафаил — верить не хочется, бояться того, что у нее сейчас пороются по карманам, смысла нет, в этих карманах просто ничего нет, предполагать, что она кого-то заинтересует как объект изнасилования… В худшие дни она сама пыталась найти приключений на свой зад, боясь, что в ином смысле никто ей и не заинтересуется. Она тщательно высушивает волосы полотенцем и оставляет его на змеевике, где уже висит ее постиранный свитер, влезает в пушистые носки, зачем-то такие же клетчатые, но уже не дурацкие. Хозяйка квартиры находится на кухне — сидит на высоком барном стуле в таких же клетчатых носках, подобрав ноги к груди и читая книгу. Рядом с ней подоконник, на нем — высокая кружка с фарфоровыми крыльями и чем-то дымящимся внутри. Рафаил смотрит и не понимает, с чьих картин сошел человек перед ней — Луи Жанмо или Габриэля Ферье. Мягкий свет уличного фонаря окружает ее фигуру со спины, создавая иллюзию нимба в платиновых кудряшках на голове. В голове щелкает абсолютно дурацкой идеей, и… — О повелительница! Я молю: презреньем гневным не вооружай небесно-кроткий взор за то, что я приблизилась бесстрашно и гляжу — не нагляжусь на величавый лик. Азирафаил сначала удивленно поднимает голову от книги, после хмурится, но не может долго держать сердитое лицо и смеется, откладывая книгу на подоконник. — Что это значит? Голосом людским и по-людски осмысленно со мной тварь говорит! Судила я досель, что твари бессловесны, что Господь немыми создал их, не одарил членораздельной речью, — продолжает она под удивленным взглядом Рафаил. Лицо ее меняет свое выражение от удивленного до почти обиженного — должно быть, часть про тварь — и останавливается на открытой радости, растягиваясь в расслабленной улыбке. Азирафаил чуть горделиво дергает носом, смотря теперь важно на Рафаил со своего места, где показательно выпрямляет спину и чопорно складывает руки на коленях. — Мы классом ставили Потерянный Рай на уроках английской литературы, — предлагает объяснение Рафаил, когда на нее продолжают смотреть без слов. — Не удивлена, что тебе досталась роль Змея-искусителя. — Я удивлена, что режиссер просто не выбрал меня на Рафаила, раз уж тут идеальное совпадение. Хотя, он вообще странный был. — Ничего удивительного, произносили бы роли, и зрители бы подумали, что говорящий просто запнулся. В роли Рафаил — Рафаил. Девушка в ответ сдавленно смеется. Общаться с Азирафаил каким-то образом довольно приятно, но минутное промедление — и на Рафаил снова накатывает волнение, что неправильно сказанное слово, чуть больше молчания, любой неосторожный жест, и девушка напротив нее обо всем догадается. Рафаил стоит и теребит край футболки, та чуть большевата в плечах, но короче, чем она обычно носит. С немного выцветшим рисунком резиновой желтой уточки. Это довольно чарующе, что кто-то может с такой легкостью впустить в свой дом незнакомого человека и дать ему одежду, пустить… В прочем, эти мысли не новые, она их думала по кругу уже много раз, от еще одного круга легче ей не станет. — О чем задумалась? — нарушает тишину Азирафаил, вертя возвращенную в руки кружку. — Ты как будто… я не знаю, как правильно выразить это, пропала куда-то. Прошу прощения, если это не мое дело. — Я стою у тебя на кухне в твоих трусах, и ты спрашиваешь, твое ли дело, о чем я думаю? — Бе-белье совершенно новое, — кажется, она краснеет, — купила когда-то давно неправильный размер, так и лежало, ждало своего часа. — Да не парься, я, конечно, не японец, но против ношеных трусов ничего не имею. — О… о боже, Рафаил! — восклицает она в возмущении, краска на щеках теперь явно видна. — Не стоит так низко позиционировать мое доброе к тебе отношение. — Окей, окей, прости, — она поднимает руки, принимая поражение, — тебя пуритане воспитывали, что ты так плохо воспринимаешь флирт? Заметь, не я тебя притащила домой, а потом оставила без одежды в своей гостиной. — Да будет тебе известно, что мои родители католики, как и я, и такие низменные представления о доброте — только твоя проблема. И я тебя никуда не тащила, ты сама замечательно шла. Да и как мне было оставить тебя на улице, ты была в таком состоянии… — В таком состоянии..? — Я увидела тебя на площади, ты пела с одним из уличных музыкантов. Чудесное исполнение, право, я думаю, у тебя талант… Кхм… — она начала теребить кольцо на мизинце, которого Рафаил раньше не замечала. — Ты пошла мне навстречу, но зацепилась ногой за лямку от чехла для гитары, чуть не упала. Точнее, правильнее было бы сказать, что ты все-таки упала, но на ме-меня, — она вновь зарделась, кажется, простые физические контакты для нее были чем-то сверх приличия. — Зачем-то начала мне петь Аве Марию… Потом метнулась куда-то, но, позволю себе сказать, запуталась в… в ногах и даже не смогла встать. Ты так распереживалась, что я решила пойти с тобой, чтобы проводить, спросила, где ты живешь, а, видимо, это был не совсем корректный вопрос… Пришлось сделать остановку, чтобы ты присела… А потом ты упала… — Азирафаил совсем смутилась от своего рассказа и затихла, так и не закончив историю. Но Рафаил и сама уже вспомнила эту часть. В тихом дворике среди двухэтажных домишек, с садом в центре и непонятной статуей. Вокруг них шелестит листва и шумят люди, она тащит незнакомого человека, крепко схватив его за руку, будто боится — может, и правда боится, что тот сейчас вырвется и убежит — куда-то вперед, подальше от площади и полицейской сирены. Девушка пытается вежливо вызнать, куда ее тащат, не предпринимая попыток вырваться, просто следуя за ней. На вопрос, где Рафаил живет, ответа не находится. Она пробует придумать, сказать, что через два дома, ну или через пять автобусных остановок, через какое угодно количество пространства отсюда, чтобы спокойно увильнуть от вопроса, но… ответа не находится. Дома нет ни через два дома, ни через пять автобусных остановок. Дом где-то далеко, недосягаемый теперь ввиду некоторого количества тупых решений, которые она умудрилась принять за жизнь. Из глаз снова текут слезы, совершенно непрошенные. Она пытается вытереть их рукавом, но забывает, какой рукой это удобнее делать, тянет правую, которой держит чужую руку, смотрит на девушку сбоку, которая взволнованно теперь спрашивает, что случилось. Было бы проще, если бы она дала полиции приехать и повязать себя, было бы проще, если бы она сейчас сидела в клетке и не представляла угрозы для других людей. Ее собственная глупость привела ее туда, где она сейчас находилась. Но ей было так страшно… Слезы льются и льются, дыхания не хватает, горло сдавливает. Ей предлагают присесть, она тяжело бухается на площадку под какой-то дурацкой бронзовой яблоней, у которой одно из яблок натерто до золотого блеска. Видимо, на удачу. Позеленевшая бронза отлично имитирует листву. Ее обнимают за плечи, тихо что-то шепчут. Рафаил боится, что это ее конец. И плачет только сильнее. Два голоса в голове кричат громче вкрадчивого шепота. Один утверждает, что на нее сейчас вызовут наряд — и так будет правильнее всего, второй настаивает, что ей нужно убираться отсюда. Она не может слушать ни один из них. Она все еще пьяна. Она все еще чертовски устала. Истерика высыхает в горле, оставляя некоторую слабость в ногах и воспаленные глаза. Она смотрит наверх, где через бронзовые листики пробивается редкое британское солнце, на глаза попадается счастливое яблоко. Она вспоминает детство, как мама объясняла, что у некоторых статуй можно загадать желание и потереть определенное место, чтобы оно сбылось. Рафаил неуклюже встает и тянется наверх, откуда-то сбоку ее настойчиво просят быть аккуратнее, но яблоко не так высоко, один шаг — да и вот оно, но шаг проваливается ниже уровня земли, и она падает, так и не коснувшись золотого бока… — Да я не падала, просто не совсем искусно спустилась вниз. Забыла свою невидимую лестницу в тот день. Азирафаил мягко улыбается в ответ на это и качает головой. — В общем, я не могла оставить тебя на улице с разбитым лбом, тем более он частично травмировался по моей вине… — Эй, эй, эй, откуда там твоя вина? Хряпнулась как дура, с кем не бывает. Ладно, возможно, с тобой не бывает, но я та еще неуклюжина… Есть такое слово? Не важно. В общем, все в порядке, честно. Спасибо, что… приютила, наверное. — И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки, — процитировала она откуда-то, смущенно теребя край кофты. — Работало бы это так… — бурчит Рафаил и сразу же жалеет о том, что вообще открыла свой глупый рот, потому что на нее удивленно смотрят, подняв аккуратные белые брови. — Не важно, не обращай внимания, я просто не люблю все это. Я больше из людей, которые спрашивают, сможет ли Бог создать такой камень, который не сможет поднять, в общем… да. — Если хочешь знать мою точку зрения на этот вопрос, то сомнение в Боге здесь идет из-за излишнего его очеловечивания. Проблема заключается в том, что человек воспринимает Бога в одном смысле, либо как всемогущее существо, которое можно поймать в ловушку словесного мастерства, либо как подобного человеку, что не может постичь всегранность безграничных возможностей. — То есть ты говоришь..? — Я говорю, что Бог всемогущ, поэтому не привязан к одной физической форме, в которой существует в представлении многих людей. Создание, вернее даже сказать Существо — само Сущее — способно создать камень, который не сможет поднять в форме подобной человеку. Способность ограничивать собственные физические возможности — тоже одна из возможностей всемогущества. Рафаил смотрит на девушку перед собой с ощущением некоторого трепета. Никто до этого не пытался представить ей Бога с точки зрения существа вне физических пониманий реальности. Бог был Богом, здесь ставилась точка. — Если… если ты хочешь поговорить об этом, ты можешь прийти… впрочем, ты уже высказалась по этому поводу. — Да, наверное, не стоит мне, махровой атеистке, вставлять тебе палки в колеса своим неверием, а то, кто знает. — Наша церковь проводит мессы по субботам и воскресеньям, я… мы были бы рады тебя видеть в наших рядах. В том, что ты не верующая, нет никакой проблемы, разве что причащаться тебе не стоит. Для многих католиков каверзные вопросы от неверующих — хорошее испытание духа и веры. — Да, ха-ха, каверзные вопросы — это мое кредо. В комнате снова воцаряется неловкое молчание. Отозваться на предложение прийти означало сформировать связь с этим городом, с этим человеком, который привел ее в свой дом физический, а теперь зовет и в дом духовный. Рафаил бы подумала много-много раз, прежде чем позвать другого человека куда-либо в область своих интересов. Это было слишком интимное, личное, то, что Рафаил хотела иметь только для себя, либо же делиться только с теми, кто уже был вовлечен туда, но вот так, незнакомому человеку… Факт того, что перед ней католичка, несколько объясняет все, но для Рафаил все еще не понятно, откуда росла такая щедрость и доброта. Мир не ценит такого, никогда не ценил, и вот она стоит перед живым воплощением доброты и плаката с большими буквами «Возлюби Ближнего Своего». — Я, наверное, пойду, — говорит она, чтобы не справляться в данную секунду с резко охватившим ее смущением. — Как-нибудь занесу вещи, если буду в округе. Все еще спасибо, что приютила. Через пять минут она стоит на пороге квартирки, не зная, как будет правильно распрощаться с Азирафаил, та мнется и хочет что-то сказать, но никак не может собраться, Рафаил стоит и вертит в руках очки за дужку. Она не понимает, зачем и куда уходит. Идти ей категорически некуда. Все знания о городе распространяются на ту площадь, дворик с бронзовой яблоней да это здание. Но она уже выходит за порог, собрав небольшое количество вещей, которые умудрилась не потерять со всеми своими приключениями. И забывает свитер на змеевике и носки у дивана. В пространстве-времени между ними лопается, наконец, какая-то ниточка, которая держала их обеих у порога, бессловесных и недвижимых, первой нарушает спокойствие Рафаил, махая рукой и улыбаясь на прощание. Девушка копирует жест и, останавливаясь в процессе несколько раз, будто вот-вот решится что-то произнести, закрывает дверь. Внутри поворачивается ключ, и вот Рафаил снова на улице. Через пару минут она скрывается за поворотом, исчезая из поля зрения маленького окошка у двери, в которое за ней еще некоторое время наблюдали.