Две четверти

Она возвращается домой по длинному маршруту. Доберись она без приключений, спрашивала бы по началу, какой черт ее дернул пойти длинной дорогой, а потом бы поужинала, приняла бы душ и уже задавалась бы вопросом, зачем Бог направил ее по другой дороге, может, чтобы ее не ограбили — район, в котором она сейчас жила, не был особо благополучным. Но это было бы только в том случае, доберись она домой без приключений. Что-то неладное чудится ей еще за поворотом, когда на обычно не очень многолюдной площади одновременно звучат три уличных музыканта. Для четверга такое не особо типично. Второе, что ей кажется странным, это желание остановиться послушать одного из них, где явно нетрезвая девушка — во всяком случае, довольно феминная особа (береги ее Бог со всеми этими тренингами от неравнодушных про гендерные идентичности и прочие изобретения современного поколения) — надрывается в микрофон. Азирафаил подбирается чуть ближе к группке людей, которая уже стоит и слушает. Песня сначала кажется ей довольно приличной, но, видимо, ловушка должна была присутствовать и здесь, иначе бы не было смысла в песне — о времена, о нравы — и на моменте с явной аллюзией на половые отношения она уже готова идти дальше. Но не идет. На вопрос, какой черт ее дернул остаться, проглядывался довольно понятный ответ — один такой с огненными кудрями и чудесным голосом, который теперь двигается в ее сторону с непонятными намерениями и неприлично нетвердой походкой. Азирафаил по сути своей добра ко всем существам. Ходить под Богом для нее означает верить в то, что любое ее хорошее дело приближает человека рядом с ней, и ее в том числе, к большому светлому будущему. Тепло в сердце она копит еще и для тех случаев, когда вместо доброты от нее требуется терпение и смирение. Теперь девушка — Азирафаил говорит себе, что спросит правильное обращение как-нибудь, но пока что в голове собственного низменного удобства ради будет обращаться к незнакомому человеку по фактическому биологическому полу. Все-таки временами она была слишком консервативно воспитана для настолько современных понятий. Так вот, теперь девушка спит у нее на диване, и Азирафаил не совсем понимает, куда она идет со всем этим. Завтра ей нужно на работу, вернется она только вечером, а оставлять незнакомку в квартире… Хотя, что у нее красть? Бесчисленные книги, которые иногда рассаживались по креслам и дивану так, будто сами здесь жили, а Азирафаил у них только нахлебничала? Что-то из одежды? Прости Господи, пару икон, подаренных Гавриилом? Она сидит в уютном кресле с высокой спинкой и не может придумать достаточно причин выгнать существо, мирно лежащее перед ней, обратно на улицу. Азирафаил заваривает себе чай, пытается найти любое другое занятие в доме, кроме как просто сидеть и пускать мысленные догадки о том, что привело этого человека в ее дом. Но все попытки, так или иначе, приводят ее обратно в кресло. Она ловит взглядом огненные вихры и нахмуренный лоб, бегающие во сне глаза и дрожащие ресницы, тонкие пальцы, вцепившиеся в край одеяла. Смотрит, как маленький большой человек под ним то стягивается весь в безразмерный рогалик, то пытается дотянуться руками до другого конца комнаты. В какой-то момент она ловит себя на мысли… В прочем, завтра ей придется как-то быть с тем, что это все-таки незнакомый человек со своей жизнью и тем, что он уйдет по своим делам, как только достаточно отоспится. Она уже собирается предпринять очередную попытку уйти из комнаты, чтобы дать спящей сколько-нибудь возможно требующегося ей личного пространства, когда слышит короткие всхлипы откуда-то из глубины подушки, в которую девушка зарылась носом. Азирафаил не любит чужие слезы — ей было бы удивительно знать кого-то, кто бы любил, даже если бы она очень старалась не осудить его за такое кощунственное отношение к чужим эмоциям. Ей сразу хочется помочь, поддержать, сделать хоть что-нибудь, чтобы человеку стало лучше, даже если это требовало от нее чуть больше, чем она могла действительно дать. К некоторому ее счастью, сидеть в конфессионарии ей не было позволено по половому признаку, кто знает, чем бы закончилось ее выслушивание чужих грехов. Девушка перед ней тихо-тихо всхлипывает и дрожит. Азирафаил думает между тем, чтобы попробовать утешить ее так, спящую, или разбудить ее. Но она уже знает, что собирается делать, даже если подобрала недостаточно аргументов для этого. Сесть чуть ближе проще некуда, провести аккуратно по волосам — тоже легко, начать медленно распутывать свободные колтунчики и пытаться пригладить бешеное море… Азирафаил знает, что забота о незнакомом человеке должна создаваться сознанием с усилием воли, что желание помочь должно не просто рождать в тебе легкость к помощи, а формировать в тебе идею побороть свои собственные желания в угоду желаниям другого. Так происходило всю ее жизнь, почему же теперь сидеть тихо на корточках, вглядываясь в неспокойное лицо другого человека, так просто? Азирафаил делает что-то не так? Она не успевает додумать эту мысль до логического конца, где бы объяснила себе все точки опоры любых своих идей, когда девушка перед ней тянется за прикосновением, и на грани сна начинает говорить что-то, и вжимается спиной ближе к спинке дивана, оставляя кучу свободного места, будто приглашая сесть. Азирафаил замечает, что ноги у нее затекли, и предложение кажется более заманчивым, чем должно. Так она и сидит, скользя пальцами по чужим волосам, пока девушка не затихает и не вжимается носом обратно в подушку. Вечерняя молитва содержит в тот день достаточно слов о ее новой пока незнакомой знакомой. Рабочий день после этого начинается с долгих размышлений за кружкой чая о том, правильно ли она вообще поступает, оставляя девушку одну — вопрос теперь даже не в том, что она может что-то украсть, вопрос в том, не понадобится ли ей помощь, любая, когда она проснется? Но остаться Азирафаил тоже не может — тем более она сегодня подменяет коллегу, которой пришлось срочно уехать в родной город к родителям. День в книжном никогда не проходил у нее с таким тяжелым сердцем. В тот день она торопится домой едва ли не сильнее, чем не хотела уходить. Девушка все еще спит, и Азирафаил облегченно выдыхает, что ничего не успело произойти за то время, что ее не было. Но вместе с этим начинает себя медленно накручивать, потому что вкупе с прошлым вечером и целым днем та спит уже больше 24 часов, а это, наверное, не здорово… В прочем, Азирафаил не врач, все, что она знает, — то, что после неумеренного количества алкоголя хочется пить, и необходимо хоть что-нибудь съесть. Выбор падает на бульон, самый обыкновенный, который ее научила готовить мать. Она несет чуть постоявшую, так, чтобы не обжечься о бока, кружку в комнату и не знает, как правильно разбудить человека перед ней. Та опять в более-менее спокойном забытьи, но 24 часа и наверняка совершенно пустой желудок… Нервы заставляют ее звучать строже, чем она хотела бы, и брать решения в свои руки. Девушка перед ней кажется ей зашуганным ребенком, который не понимает, куда пропали родители, и что за тетя стоит теперь перед ней. Азирафаил сажает ребенка ровнее, забывая на секунду, что это — уже взрослый человек. Вспоминаются бесконечные тренинги и наставления… И все равно в маленьком человеке перед ней как будто от взрослого только образ. Она медленно пьет суп, как ей и сказали, и смотрит только на Азирафаил. Новая знакомая выбивает ее из привычной колеи сильнее с каждым словом и действием. Азирафаил чувствует себя немного глупой. Она волнуется и мнется, невпопад начинает говорить о Боге, хотя зарекалась вообще начинать эти темы с теми, кто изначально не был искренне заинтересован в вопросе. Но ее не осуждают, ее выслушивают и даже, кажется, понимают ее слова. Азирафаил не особо удивлена, внутри нее всегда теплится надежда на то, что в каждом новом человеке, встреченном ей на пути, обязательно будет достаточно доброты, чтобы понять ее слова. Иногда она дает себе возможность надеяться, что кто-то будет носить в сердце достаточно доброты, чтобы понять ее саму. Правда, до этого такие люди чаще всего оказывались напускно добрыми, только чтобы подобраться к ней поближе и… В прочем, девушка перед ней с необычным именем не ругается и не закатывает длинные нудные разговоры про то, что это все ненаучно и морально устарело. Азирафаил и сама временами понимает, что на религию и ее восприятие у людей сильно повлияли сами люди, вне зависимости от того, спускался ли Иисус на Землю или нет. Но выбора — верить или нет, у нее уже не было (и вряд ли будет). Уважаемые католики в качестве ее родителей годились в большей степени на то, чтобы сформировать у нее узкие взгляды на жизнь и убедиться в том, что она никогда больше не соскользнет с намеченного пути, бесконечно выводя ее из зоны комфорта и оставляя единственную константу — веру, чтобы Азирафаил цеплялась за нее сильнее, чем иногда стоило. Но все вопросы остались в далеком прошлом, в настоящем она старалась взять для себя все то возможное, чтобы скрасить достаточное количество лишений в детстве, но временами это выходило за рамки личного комфорта и не всегда добавляло ей радости в жизни. Все-таки, думала она иногда, лучше бы родители объяснили ей, как понимать людей и себя, а не требовали на память выуживать в любое время строчки из Писания. О том, что перед ней не ребенок, она с силой вспоминает, когда девушка говорит, что ей пора идти. У Азирафаил нет слов, чтобы объяснить, почему она не хочет, чтобы та уходила. И смысла в этих словах тоже было бы немного. Она только смотрит в окошко у двери и надеется вопреки адекватному принятию ситуации, что Рафаил сейчас развернется, что-нибудь забыв, или останется до завтра, потому что уже поздно, и какой-нибудь последний автобус до ее дома уже ушел. Но она не возвращается ни через пять минут, через которые Азирафаил заставляет себя отлепить плечо от рамы окошка, ни через полчаса, в которые она ставит вторую кружку на чай, но так и не заливает кипятком. Вечерняя молитва сумбурна и почему-то снова пестрит именем новой знакомой, скрывшейся где-то в большой неизвестности. Азирафаил очень не хочет, чтобы с ней что-нибудь произошло, и молится, долго говоря на разные лады, что не так страшно, что та не верующая, попадать в неприятности от этого не нужно чаще. Она проваливается в тревожный сон ближе к полуночи, теряя строчки в книге, что решила почитать. Они все расплываются и расплываются, пока не перетекают медленно в сон о горячей пустыне и каких-то больших белых птицах. Будит ее, неожиданно вырывая из полудремы, крепкий стук в дверь. Азирафаил с перепугу вспоминает Ворона и потом тихо смеется сама себе — откуда мистика в ее жизни, да еще и такого уровня? И идет к двери, оправляя пижаму и приглаживая волосы. Стук повторяется еще два раза, пока она успевает добраться из спальни к входной двери. Азирафаил забывает посмотреть в глазок или хотя бы в окошко, чтобы узнать, кто там. Видит Бог, район все еще неблагополучный. В дверь влетают, как только поворачивается замок, Азирафаил не успевает испугаться такого резкого вторжения, она выхватывает образ новой знакомой в полумраке и узнает ее по огненным вихрам и темным очкам — зачем они ей были в темноте улиц? — и сторонится, чтобы та самостоятельно закрыла дверь и осела на пол, тяжело дыша. — Ты в порядке? — только и выжимает она из себя, стараясь найти более удачное место для себя в этой маленькой комнатке паники. Девушка перед ней не отвечает, группируясь в комок коленей и локтей, пряча где-то в центре голову и возможные слова. Азирафаил думает между тем, чтобы уйти поставить чайник — чай с капелькой коньяка был бы как раз кстати в такой час — или остаться и попробовать поддержать человека перед ней. Она выбирает второе и садится рядом с девушкой прямо на пол в маленькой прихожей. Садиться выше уровнем не хочется, поэтому она приземляется прямо на пол, определенно точно пачкая кремовую пижаму, но это волнует ее меньше, чем она ожидала. С маленького расстояния, что остается между ними, она слышит, как тяжело дышит человек рядом. В позе рогалика вряд ли можно дышать нормально, о чем она и сообщает вслух. — Да отъе…бись, все гуд. — Во-первых, не выражайся, во-вторых, я вижу, что что-то происходит. Что происходит, Рафаил? Девушка молчит и жмется сильнее, собираясь, видимо, притворяться броненосцем остаток ночи. — Ты можешь поговорить о том, что беспокоит тебя, а я выслушаю. — Ты э-тим обычно и за-нимаешься в… вашей этой… богадельне, да? — Богадельня — это пристанище для больных, Рафаил, а дом Бога — храм. — Вы… настрои-ли ему… ей… хуй там с гендером, по правде… домов, может, им… стоило бы чаще… появляться и… даже не знаю… что-нибудь де-лать, например. — Что случилось, Рафаил? — говорит она с нажимом. — Ты скажешь, что… пути Гос-подни бла-бла-бла. Это ни-фига не помогает. — Да, иногда не помогает, — соглашается она. Между ними разливается тишина на несколько долгих минут, в течение которых Рафаил пытается «дышать ровнее» и все то, что Азирафаил обычно предлагает людям в таких ситуациях, когда притворяется, что может понять чужую боль за две минуты разговора. Может, иногда она и понимает, кто знает. Людям, кажется, нравится такое внимание и сочувствие. — Я просто… какой в этом смысл? Ты говоришь, что «пути Господни неисповедимы» и что, просто надеешься, что человеку это поможет? — Но это помогает, Рафаил, они понимают, что я пытаюсь им сказать. — Как… как это работает? — Что работает, дорогая? — Эта вся ху… эм. Фигня про Бога и пути. Ну вот, к примеру, придет к тебе женщина, у нее умер муж в аварии год назад. Она вся сломленная и грустная, ну вот как ей поможет то, что ты скажешь про Бога? Вряд ли ей в данный момент вообще есть до него дело, разве что она надеется на простой ответ. А в церковь так вообще пришла только потому, что ей с детства говорили, что так правильно и нужно. — Нет, Рафаил, она потеряла надежду, а я ей ее вернула бы. — Нет, не вернула бы. Ей это вернет мужа? Нет. Успокоит? Тоже вряд ли. — Не буквально, но я напомнила бы, что надежда есть. — Э… ладно. Без разницы. Мне так не помогает. — Ты даже не говоришь, что тебя беспокоит, милая. Как может что-либо помочь, если ты и слова не говоришь о вещах, где я могу предложить помощь? — Я ничего не не говорю, никаких вещей… тут… — девушка сбоку от нее бледнеет еще сильнее, насколько вообще она могла быть не бледной в одиноком свете фонаря в темной прихожей, и, кажется, забывает про просьбу пытаться дышать ровнее. Она откидывается спиной к стене и пытается растереть руками лицо, попеременно все еще пытаясь доказать, что она ничего не скрывает. Азирафаил аккуратно тянет ее на себя за рукав собственной футболки — и как она не замерзла в ней на улице вечером? Девушка, кажется, теряет некоторое ощущение пространства или, во всяком случае, его адекватное восприятие, так что грузно оседает сначала на Азирафаил, а после, очутившись у нее на коленях, цепляется холодными пальцами ей за штанину пижамы. Азирафаил снова видит перед собой испуганного ребенка. Беспомощность. Уязвимость. Несчастье. Азирафаил за время того, как помогала церкви, видела столько людей, которые искали в Боге свою последнюю надежду. Простой ответ порой давал им то, что не могли дать врачи и ученые, коллеги и семья. Они были способны разглядеть в непостижимости религиозного начала смысл и суть. Азирафаил их одновременно понимала и не понимала. Для нее никогда не было сомнений в том, что Бог существует, иногда, в особо серьезных размышлениях над своей жизнью, единственным вариантом того, почему произошли те или иные события, был тот, в котором часть ответственности возлагалась на плечи Бога и того, что существует путь, по которому Азирафаил должна идти. Со всеми его лишениями и преградами. Безусловно, Азирафаил не знала, что будет в конце, и не питала иллюзий насчет того, насколько вероятно Бог ограждает ее от зла, но знание того, что существует Большее Добро всегда давало ей надежду, что не все бессмысленно. Иногда Азирафаил думает, что без правящей руки и Божественного Замысла она бы сдалась. Но вместе с этим ей было, например, все еще неведомо, как люди отдают всю свою жизнь в руки Господа, как искренне идут за любым Словом, как искренне верят, что это и есть их путь, есть их добро, есть их жизнь. Азирафаил никогда не отрицала в себе человека и смутную свою природу, но смотрела на людей, которые пытались быть выше этого, и не понимала, а действительно ли в этом добро? Она выныривает из своих мыслей, когда на коленях начинает возиться Рафаил, устраиваясь поудобнее, одновременно потираясь щекой о ее бедро. Азирафаил, пока глубоко задумалась, снова начала гладить ее по волосам, а потом и по спине, прослеживая контуры напряженных мышц и возвращаясь обратно к бедовой голове, чьи мысли, наверное, можно было прочитать при сильной концентрации, настолько громкие они, казалось, были в чужой голове. Они сидят и сидят в маленьком пространстве темной комнаты, среди ботинок и коврика, песка на полу и прохладной стены под спиной. Азирафаил думает, дошло ли хоть одно из ее слов до человека, который, наконец, успокоился и затих у нее на коленях. Маленький мир неожиданно сузился до этого странного ощущения ткани футболки под ладонью и прядей волос под пальцами. Кожу чуть пощипывает от трения, маленькие складки футболки образовывают волны и берега, Азирафаил прослеживает их рисунок и разглаживает, только доходя до их конца. Мир затих, давая ей прислушаться к чужому дыханию. Оно ровное и достаточно глубокое, что она думает, что Рафаил снова задремала. На улице у кого-то звонит телефон, вырывая их из маленького пространства, рассчитанного лишь на них двоих. Рафаил дергается и резко поднимается, принимая устойчивое сидячее положение. — Можно ты не будешь выгонять меня на улицу? — говорит она слегка жалобным тоном, попытавшись, правда, скрыть его за шутливым. — Ты могла не уходить изначально, милая. Конечно, оставайся. Хочешь чаю? — Что-нибудь покрепче в твоих закромах имеется? — Может, тебе не стоит? Ты и так… — приличия не позволяют Азирафаил сказать, что некоторые личности уелись как свиньи прошлым днем, так что теперь могли бы и обойтись некоторое время без алкоголя, но это подразумевается. — Да я же не предлагаю крепкое настолько, чтобы улететь в стратосферу, — она машет рукой кверху, Азирафаил поднимает за жестом глаза, будто не знает, где эта самая стратосфера находится. — У меня есть вино. Но тебе положен один бокал — не больше. — Договорились. Один бокал в конечном счете перерастает в одну бутылку. Сначала Азирафаил не может устоять перед соблазном подлить себе еще немного, а потом не может найти в захмелевшем сознании правильной мысли, которая бы удержала ее от того, чтобы не подлить немного и Рафаил, в конце концов, это все еще был один бокал. О том, что они уговорили целую бутылку, становится известно под третий час ночи, когда они медленно перетекают из прихожей на кухню, где Рафаил долго пытается разложить ноги на барном стуле так, будто те не были прикреплены к остальному телу суставами, а после — в гостиную, где Рафаил занимает полулежащее положение на знакомом ей диване, а Азирафаил пытается со всем оставшимся достоинством аккуратно опуститься в любимое кресло напротив. Разговор ведет в основном Рафаил, уверенно уводя все мысли подальше от вопросов о проблемах. Азирафаил замечает, что ее внимание активно перенаправляют только на третьем бокале, когда подливает уже Рафаил и намеренно живо спрашивает про то, помнит ли Азирафаил такую единицу истории как Инцитат. От лошадей они переходят к истории Рима, а после и Греции, оттуда неспешно обсуждают историю развития культуры и правильность ожидания от любого действа хлеба и зрелищ. Из дискуссий о театре рождается разговор о литературе, а там Азирафаил всегда чувствует себя как рыба в воде, беря весь диалог в свои руки. Опыта в книгах у нее больше всего. Ночь медленно поглощает их слова. Вино все-таки перерастает в чай, но их хватает только на то, чтобы поставить чайник и услышать, как щелкнул выключатель. Пока Азирафаил ходит относить бокалы и ставить бутылку в раковину, Рафаил успевает задремать на диване, неудобно изогнувшись и снова сложившись сломанным кузнечиком. Азирафаил пытается сначала растолкать ее, потом распутать конечности самостоятельно, но в процессе сама путается в руках и ногах и обнаруживает себя в вялых объятьях и просьбах шепотом не уходить. Сомнения в том, как это может выглядеть, утекли с последними каплями вина в бокалы, которые стоят теперь пустые в раковине, так что все, о чем думает Азирафаил — то, что диван для двоих маловат. Приходится цеплять Рафаил и ее километровые конечности, умудряющиеся запутаться сами в себе, брать дело в свои руки, причем буквально, и вести их в спальню. Рафаил кутается на пример рулета сразу же, как только чувствует под руками покрывало, а Азирафаил еще немного борется с пижамными штанами, отряхивая их от песка, и пытается тихо найти плед, чтобы не замерзнуть самой. Молитва перед сном короткая и содержит всего пять слов — пусть у нее все будет хорошо.