Две четверти

Вечер тихо просачивается на улочки города. Рафаил тревожно запоминает все дороги, по которым пробирается как вор, чтобы на всякий случай знать, как вернуться обратно. Она чувствует себя не меньше, чем Томасом из Бегущего в Лабиринте. Некоторые места кажутся смутно знакомыми, возможно, по ним ее в обратную сторону вела Азирафаил. Азирафаил… Думать о ней не хочется. Точнее, не так. Думать о ней очень хочется, но Рафаил не дает себе возможности. Она уперто говорит себе, что с этим человеком она больше никогда не увидится, так что и думать о нем больше нужного бесполезно. Но мысли упорно возвращаются к ней. К ее образу, к мягкому запаху пряностей на кухне, к свету фонаря, запутавшегося в ее волосах, к шторке в ванной в овец, пушистому ковру на полу в гостиной, к тысяче мелочей, которые Рафаил и не заметила, как успела запомнить, которые теперь радостно воскресают у нее в памяти и встают перед глазами немного искаженными, но вполне явными образами. Отпусти поток мыслей на долю силы, и все, они радостным галопом несутся и придумывают миллион причин вернуться, постучать в дверь, сказать, что она что-то забыла, попросить остаться до завтра, раз уже почти что ночь. Разумные идеи про то, что доброта человека, даже такого, должна где-то заканчиваться, может, уже закончилась на моменте, где ей дали уйти в чужой одежде, потому что ее сохнет, игнорируются. Поэтому Рафаил вихляет по лабиринту улиц, чтобы точно не вспомнить путь обратно. Дурацкое тяготение ей ни к чему, она и так умудрилась ляпнуть свое настоящее имя — пойди потом найти еще кого такого, с ее-то отличительными чертами. Аргументы в пользу того, чтобы вернуться, начинают обретать корыстный оттенок — Рафаил думает, что надо вернуться убедить девушку не разговаривать с полицией, если той придет в голову заявиться к ней. Рафаил говорит себе, что это ради того, чтобы саму Азирафаил не мурыжили со всей этой историей и не посчитали соучастницей или, не дай ее Бог, привлекли за сокрытие преступника. Но в глубине мыслей Рафаил понимает, что вместе с некоторым беспокойством за новую знакомую испытывает глубокий страх перед тем, чтобы оказаться пойманной самой. Мысли об этом ложатся в желудке тяжелым камнем, который грозит выдавить куриный бульон своей массой, так что Рафаил приходится остановиться и отдышаться. Она говорит себе, что Азирафаил справится, не маленькая, и вдавливает очки сильнее в переносицу. Ноги приводят ее к знакомой площади, та выглядит совершенно обычной, теперь тут совсем немного людей, они гуляют по брусчатке мимо яишенек теплого фонарного освещения, и все похоже на какую-то космическую инсталляцию, а не на обычный городской пейзаж. Она заходит в знакомый двор с бронзовой яблоней и все-таки дотягивается до яблока, загадывая желание… Со стороны входа во двор слышатся твердые шаги. Рафаил чуть не подпрыгивает от неожиданности и почти снова летит носом вперед, но успевает сделать шаг назад и устоять на небольшом, как оказалось, возвышении. Светоотражающий жилет сложно с чем-то перепутать. Рафаил отступает еще на пару шагов назад и видит, как на груди у человека перед ней блестит значок. Нога ее задевает какую-то алюминиевую банку, та с неприлично громким звуком падает на гравийную дорожку. Человек в жилете поднимает на нее взгляд. Она чувствует себя испуганной ланью, которая еле как соображает, что несущаяся на нее машина — повод уносить ноги, а не стоять, но тормозит еще мгновение, не сводя глаз с мужчины. Он тянется за чем-то в карман, и это дает Рафаил выйти из ступора, она вновь обретает контроль над телом и, резко повернувшись, спрыгивает на гравий и бежит куда-то вперед, поскальзываясь иногда подошвой ботинок по траве газона. Рафаил останавливается, только когда у нее начинают невыносимо болеть легкие. Чертовы органы отказываются снабжать ее кислородом, как бы глубоко она ни вдыхала. Перед глазами плавают черные дыры, готовые затянуть ее за горизонт событий. Она кашляет и все-таки выдает куриный бульон, который не смог вынести такой неаккуратной поездки. В горле снова стоят слезы, она опирается спиной о стену у каких-то мусорных баков, пытаясь унять дрожь в ногах. Минут пять у нее уходит на то, чтобы возобладать над своим телом, обретая снова возможность дышать нормально. Она осматривается вокруг — баки кажутся тоже смутно знакомыми, хотя, не все ли они одинаковые? Но капелька узнавания в ней все равно держится, не сползая туда, где Рафаил бы стало на нее все равно. Она осматривается вокруг — окошки домов вокруг осуждающе косятся рамами в ее сторону. Где-то на периферии она замечает, как из одного окна на нее смотрят, но, когда она оборачивается, в окне никого нет. Сердце ее снова начинает биться чаще положенного, заставляя ее терять дыхание и шумно сопеть носом. В тишине улицы это кажется неприлично громким. В голове, как назло, ни единой мысли, только странный звон, будто где-то сняли трубку старого телефонного аппарата, а позвонить так и не решились. Улица вокруг нее начинает странно шуметь. Ей кажется, что стены в прогрессии становятся ближе к ней, а улица, вопреки законам адекватной земной физики статичного пространства, сужается, пытаясь выдавить ее из себя как недозревший прыщик. Ей вспоминается сон, где она держала за руку свое холодное тело… Нет, кого-то, кто был на нее похож, не свое тело. Она сейчас цела и невредима, она стоит около баков, она… Рафаил искренне пытается провернуть трюк с называнием предметов вокруг себя, чтобы зацепиться за что-то мыслями и перестать ощущать, будто мир пытается стряхнуть ее своей большой рукой со стола. Но попытки на чем-то сконцентрироваться приводят только к тому, что каждая тень теперь напоминает ей живое существо, пристально смотрящее на нее из-за угла, из-под подоконника, как подглядывает из-за желтой шторки на окне, как подбирается к ней со стороны… В этот раз Рафаил подпрыгивает, когда мимо нее бежит крыса с какой-то оберткой в зубах. Фонарь над головой мигает, что-то стукается об оконное стекло. Рафаил нервно дергается и вновь бежит, влекомая обещанием испуганного мозга, что за следующим углом безопаснее, за вот этой улочкой, за закрытым магазинчиком цветов, за двумя пролетами лестницы и дверью, вставь ключ да… Знакомая дверь пружинит под рукой, когда Рафаил бьет по ней кулаком. Сил не хватает на то, чтобы сообразить, что человек в такой час, даже такой добрый, может быть не рад ее присутствию. Но логики в страхе нет. Есть только страх. *** Она медленно моргает, впитывая пространство вокруг. Делать больше особо нечего — поперек случайно вытянутой руки лежит чужая, горячая и мягкая, как свежая выпечка. Рафаил какое-то время думает о выпечке, лежа и смотря в потолок. От долгих часов сна в прошлый день спать теперь не хочется от слова совсем. На часах, которые она смогла разглядеть в мягких рассветных лучах, едва-едва пять утра. Она думает не только о потолке, часах и выпечке. Она думает о том, не ляпнула ли чего лишнего вчера, ей хочется прямо сейчас разбудить человека рядом и долго-долго просить прощения, что она так ворвалась посреди ночи, что стала огрызаться на простые вопросы, что снова напилась, пусть и не одна, а за компанию… — Я слышу, как ты думаешь, — бурчат сбоку, забирая горячую руку. — Читать чужие мысли — не вежливо, вдруг я там непотребства думаю, — бурчит она в ответ, смущенная тем, что разбудила человека рядом. Азирафаил чуть приподнимается, трет глаза и тоже смотрит на часы. — Мне вставать только через час… — она на секунду проваливается обратно в сон. — Можешь что-нибудь поделать, если не хочешь спать. Рафаил немного возится в одеяле, когда видит, как девушка рядом с ней снова засыпает, и думает, стоит ли ей принять предложение. Насколько оно вообще было серьезно, имела ли Азирафаил в виду то, что говорила? — Только не уходи, — говорят почти в подушку, выскользнув из сна на мгновение и сразу же соскальзывая обратно. Рафаил даже думает, что ослышалась, но в тишине комнаты другой интерпретации чужим словам нет. Она чувствует, как по щекам ползет румянец. Она решает все-таки встать и пойти умыться — алкоголь на ночь не придает ее общему вечно неприятному самочувствию с утра никакого шарма. В знакомой ванной со шторкой в овечек вода ледяная. Рафаил все-таки заставляет себя принять душ, потому что ночные догонялки с паникой окончились победой не в ее пользу — у нее проскальзывает неуютная мысль, как вообще Азирафаил с ней лежала в одной кровати, когда она была в таком виде, да еще и подшофе. Оставив полотенце на змеевике и одевшись в высохший свой свитер, она все-таки пытается собраться и уйти. Это проще, чем объяснять, почему ей нужно уходить, почему Азирафаил точно не нужна такая новая знакомая. Она успевает только натянуть обувь и цыкнуть на сорванный заусенец, который тут же начинает кровить. Она тратит еще немного времени, пока на коже не образуется кровяная корочка. Потом еще раз, потому что не может устоять и не отгрызть ее, давая крови снова потечь. Но ей нужно идти. Желание сильнее с каждой секундой. Она поднимается на ноги, подходит вплотную. Дверь перед глазами стоит монолитом. Нет, конечно, она простая, деревянная, не очень крепкая дверь, но Рафаил смотрит на нее и вспоминает, как та вчера хорошо пружинила под кулаком, как она бежала, задыхаясь, по улицам, как увидела полицейского, как Азирафаил с утра попросила не уходить. В улице, теперь освещенной светом дымчатого солнца, нет ничего опасного. Днем бы на нее никто не обратил внимания. Но она стоит в маленьком теплом пятне от окошка и не может заставить себя сделать следующий шаг. Она уходит в соседнюю от прихожей комнату. Кухонька в свете солнца выглядит чрезвычайно уютной. Вся в теплых тонах и светлых рабочих поверхностях. Даже серебряный блеск плиты не выделяется особо из всего этого многообразия оттенков древесного. На холодильнике куча магнитиков. Рафаил останавливается на секунду рассмотреть их все — вопреки ожиданиям, что это будут сувенирные напоминалки о путешествиях, там, в основном, несвязанные между собой маленькие и большие безделушки разных цветов и форм, видимо, полученные в каких-то конкурсах или купленные на заправках, может, подаренные кем-то, когда не было варианта получше. Сама Рафаил таким не увлекается — ей постоянно хочется сразу же сформировать какую-то цельную картину, которая бы выглядела хорошо, откуда на нее ни взгляни, для нее совет «доверься процессу» — капля в море «ты обязана все сделать идеально сразу». Поэтому она ничего такого не делает. Пустое пространство привлекает ее сильнее. На кухне еще куча всего. Довольно маленькая рабочая поверхность — конечно, если сравнивать с той, что у Рафаил, которую она выбирала по размеру, а в итоге так ничем и не заставила — пестрит разнообразными баночками со специями, ножами и ложками, высокими стаканами с лопатками в них, подставками для салфеток и коллекцией фарфоровых котов с крылышками. Аналогия понятна, но Рафаил не может не фыркнуть на одну из фигурок, которая из-за цвета и формы крыльев больше похожа на стрекота, чем на то, чего пытался добиться автор-коллекционер. Рафаил нервно совершает три обхода по кухне и даже тихо пытается просочиться в гостиную, но оттуда прямая дорога в спальню, а там Азирафаил, которую не хочется будить. Руки пытаются найти себе дело, то общипывая суховатую кожу на локтях, то царапая костяшки, то выстукивая какой-то ритм на забитых столешницах, то прослеживая пальцами магниты на холодильнике. Один из них открепляется от общего табуна фигурок и пытается улететь вниз, но Рафаил успевает его поймать. Магнитик совершенно чудесный, разве что она никогда не скажет об этом Азирафаил, которая должна понимать, что в её возрасте заниматься таким бредом — не солидно. Но пока никому ничего говорить не надо, Рафаил вертит в руках керамическую стопочку панкейков с ярко-желтым кусочком масла сверху. Судьба сама толкает ей занятие в руки, разве что те немного дрожат от всего происходящего, но вполне способны приготовить что-то в благодарность за то, что её приютили уже второй раз. Тесто выходит жидковатым, в итоге Рафаил кусочничает блинами, которые ни в какую не хотели переворачиваться. Рядом с ней, на отбитом у коллекции солонок и перечниц пространстве, скоро появляется тарелка с удавшимися блинами. Она только успевает обнаружить чай в пакетиках и даже сунуть по одному в кружку, когда сзади слышатся шаги. Она нервно дергается, как будто творила что-то абсолютно неприличное на чужой кухне, и резко оборачивается. Азирафаил сонная и немного помятая, смотрит на нее голубыми глазами, блестящими от сна и тонких лучей света, коротко улыбается, как-то сконфужено машет рукой и ретируется в ванную. Сердце у Рафаил точно пропускает пару ударов, пока она не слышит. Она раздраженно отворачивается обратно к плите и горячей сковородке, которую хорошо бы помыть. Чувство симпатии к другому человеку ей не нравится. Оно абсолютно дурацкое и щекочет ей все внутренности, хотя не должно. Она не хочет снова попадать в этот порочный круг, в котором будет искать малейшие признаки чужой симпатии, только чтобы сильнее и сильнее привязаться к человеку, который по чистой случайности был к ней добр чуть больше, чем она того заслуживает. Рафаил это очень не нравится. Это всегда сродни ловушке, выкопанной где-то в лесу и не особо старательно прикрытой травой. В нее можно влететь разве что вообще не смотря под ноги. А Рафаил видит их все и сама упорно лезет внутрь, чтобы проверить, вдруг это на самом деле не яма, из которой она будет потом долго и упорно выбираться, а шанс. Только пока что золото лепреконов ей разве что снится. И вот теперь она стоит, надраивая сковородку, и невольно прогоняет в голове все фрагменты их коротких взаимодействий. Намыливая губку, она еще ругается мысленно на себя за то, что снова пытается найти то, чего нет, когда оттирает пригоревшие капельки — пытается воззвать к своей адекватности и опыту, когда сушит сковородку полотенцем — уже смиряется с тем, что это происходит снова. Чайник кипит, когда мысленное радио наигрывает какую-то песню, из которой она помнит три с половиной слова, и те не по порядку. Азирафаил возвращается посвежевшая и уже одетая по-уличному. Видимо, идея приготовить завтрак все-таки была хорошей, раз теперь она означала одно неплохое начало дня для человека, который, возможно, не стал бы запариваться с утра ничем таким, а перекусил бы чем-нибудь по дороге. Они почти не говорят за завтраком, Рафаил только смущенно предлагает все, что наделала, а Азирафаил сначала суетится, что это все было абсолютно лишним, а после слов, что Рафаил и так это уже сделала, ничего уже не вернешь, успокаивается и садится завтракать. Через четверть часа Азирафаил нужно идти, о чем она и сообщает, но как-то тоскливо, будто никуда идти не хочет. Она предлагает пойти с ней. Субботние службы менее громоздкие и популярные, нежели воскресные, но там все еще есть люди, и Рафаил все еще сможет занять себя там на достаточно долгое время, пока Азирафаил не освободится, если, конечно, у той нет других планов. Других планов у Рафаил нет. Она все еще с некоторой тревогой думает об улице и том, что на нее нужно выходить, но если она выйдет с другим человеком, то это будет выглядеть абсолютно нормально, никто же не останавливает людей на улице, потому что они выглядят слишком нормально? Они собираются в такой же тишине. Рафаил и собирать-то ничего не надо, она только подцепляет со столешницы очки и стоит еще какое-то время в прихожей, пока Азирафаил обуется и проверит, все ли взяла. Улица большая и теплая. В собственном свитере жарко, Рафаил закатывает рукава и жмурится даже под солнечными очками. Азирафаил неспешно идет рядом, говорит что-то не очень громко обо всем вокруг. Рафаил ухватывает какие-то части её рассказа, даже иногда угукает или задает вопрос по теме, но общее количество слов ускользает от нее, пока она смотрит на другого человека. Внутри абсолютно глупая нежность, она хочет оббежать вокруг Азирафаил раз пятьдесят, сделав её своей небольшой планетой, хочет взять её за руку и утащить в непонятно какую сторону, только чтобы куда-то идти. Вокруг них люди, люди, люди, а она только и смотрит, что на одного человека рядом, теряя обрывки мыслей в собственной голове. Азирафаил в одной летней рубашке, изначально заправленной аккуратно в джеггинсы. Ветер то и дело пытается надуть свободный её край парусом, отчего девушка одергивает ее за кант и держит так немного, пока погода не усмирится — теперь рубашка местами просто торчит свободно, и это не должно выглядеть даже вполовину настолько очаровательно, как выглядит. Кожа у неё белая-белая, Рафаил видит больше, чем должна, когда часть рубашки взлетает неожиданно, оголяя мягкую шею — Рафаил клянётся, что она именно такая, хотя ей и сразу становится стыдно от того, что она почти что ощупывает чужого человека взглядом — и линию плеч, бежевые лямки лифчика… Рафаил дальше уперто не смотрит, хотя взгляд так и скользит, пытаясь вырваться из-под строгого контроля сознания. Она иногда ловит обратные взгляды Азирафаил, и тогда сразу взрывается неловким монологом или случайным фактом, надеясь, что это хоть сколько-нибудь близко к общей канве разговора. Азирафаил чаще смеется, чем нет, от этого тепло на сердце и иногда слишком щекотно внутри, поэтому Рафаил иногда все-таки сдается и начинает ребячиться, чтобы деть куда-нибудь хоть часть напряжения, охватывающего её тело. Посреди чужого рассказа можно случайно подпрыгнуть и сорвать ветку с дерева со странными листьями, прогуляться по высокому поребрику, метнуться погладить чужую собаку, после рассыпаясь в сотнях бурлящих слов обо всем на свете. Рафаил абсолютно точно терпеть не может это чувство. Оно слишком большое для нее, она не может думать ни о чем другом, это истощает и нервирует. Это слишком. И ладно бы, если слишком плохо. Это слишком, чрезвычайно, невероятно хорошо. И этого слишком много для её бедного сознания. Она понимает, куда это идет. Она боится того, куда это идет. Но Азирафаил идет рядом, и любой виток в сторону оправданно неоправданных волнений возвращается к ней, к ней и только к ней. Она иногда берёт её за руку, чтобы обратить внимание на что-то, мимо чего они проходят. А Рафаил не видит ничего и не чувствует ничего, кроме горячей ладони на своей руке, в каком бы месте та ни оказалась. Они доходят до церкви за пятнадцать с хвостиком минут, сделай шаг чуть быстрее — дойдешь за рекордные девять, но для Рафаил столько событий, что время ощущается, будто у него есть квоты количества событий на минуту — и столько всего, что испытывает Рафаил, просто не помещается в них, так что рамкам приходится раздвинуться, чтобы вместить все. Для нее проходит маленькая вечность. К концу дороги мыслей блаженное отсутствие и одновременно целая свербящая гора, но они вежливо не лезут на первый план, шумя где-то вдалеке. Они заходят на зелёную территорию при костеле. Тот возвышается в центре между аккуратных пихт. Вопреки собственным ожиданиям — любой костел в голове Рафаил имеет значительное количество черт от старых католических соборов — церквушка имеет всего два этажа и одну замечательную башенку с разноцветным витражом. Азирафаил тянет её внутрь, не давая долго впитывать пространство вокруг. Говорит, что у неё будет время потом, когда она ей все покажет. И Рафаил идет. Ей, собственно, нет дела. Внутри холоднее, чем на улице, и Рафаил радуется, что все-таки надела свой свитер, а не осталась в чужой футболке. Вокруг почти ничего нет. Азирафаил шепотом — видимо, место располагает к тишине — рассказывает ей то, как здесь все устроено. За первыми дверьми предбанничек, именуемый нартекс, разве что Рафаил никогда не слышала такого слова. Чуть сбоку стоит одна высокая тумба для пожертвований, сбоку тянется узкая лавочка, за вторыми большими дверьми идет само внутреннее пространство церкви — наос. Слева от входа конфессионарий. Они продвигаются вглубь между рядов скамеек, и Рафаил вспоминает все фильмы, где главные герои в глубоком страдании садились на эти скамейки и молились, уперев лоб в подставку для книг. После слов о боковых нефах и трансепте она уже не в состоянии слушать, в голове слишком шумно от новой информации, и от того, что ее все еще тянут вперед, и рука у Азирафаил все еще такая горячая, особенно теперь, относительно прохладного воздуха внутри помещения, и вокруг нее все незнакомое и странное. Она вертит головой как потерявшийся ребенок и путается в ногах, когда ее влекут за собой вверх по ступеням, чуть не падает и резко останавливается, когда врезается в чужую спину. — Азура, как приятно видеть тебя этим утром. Ты сегодня с… другом? — окончание получается вопросительным у мужчины перед ними. Он стоит на одном с ними уровне, при этом значительно возвышаясь. Солнце из окна бьет ему в затылок, вокруг головы ореол пыльного света, а лица — не видно. Рафаил щурится за очками, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Он в темной сутане, в воротнике — колоратка. Стоит как строгий начальник, сложив руки за спиной. — А… Гавриил. Доброе утро, — Азирафаил неловко улыбается, отчего-то мнется и отступает на полшага, прижимая руки к себе. — Да, я… — она не успевает договорить, мужчина неаккуратно кладет руки ей на плечи и смеется сам себе. — Вот и чудесно, ты же знаешь, как важно просвещать несведущие души в Божьем слове. Только не забывай, как ты должна выглядеть, Азура. Твой маленький чудесный… — он пытается взмахом руки придумать более подходящее слово, кукся лицо и отстраняясь от окна, что теперь Рафаил может его, наконец, рассмотреть. — Прикидик не подходит для таких высоких целей, как наши. Давай ты быстро переоденешься, как положено, и продолжишь свою экскурсию, да? Чудно. Гавриил для верности хлопает ее пару раз по плечам, широко скалясь, и с видом, будто он владеет местом, уходит в сторону, откуда они только пришли. Девушка рядом с ней стоит тихо, пока чужие шаги слышатся вниз по ступенькам. — Знаешь, обычно священники в колоратках горячие, но этот какой-то индюк, — пытается подбодрить Рафаил глупой шуткой, но ее игнорируют и, схватив повлажневшей рукой, тянут за собой. Комната Азирафаил находится дальше по коридору, разве что это не совсем комната, скорее кладовка, где помимо пары вешалок с одеждой хранится какой-то инвентарь в коробках. Азирафаил зажигает свет, на ощупь находя цепочку от лампы. Комнатка совершенно небольшая, а когда они обе впихиваются в нее, и за ними закрывается дверь, места становится совсем мало. Мир Рафаил чуть-чуть плывет. Сердце в груди еще бешено стучит от неожиданной встречи с чужим начальством, и оно, кажется, не собирается успокаиваться, особенно теперь, когда они стоят друг напротив друга на расстоянии без энтузиазма вытянутой руки. Лампа прямо над ними, Рафаил чувствует макушкой, как от нее идет тепло. Азирафаил стоит напротив и смотрит прямо в глаза со сложным выражением на лице. Обычно это напрягает. Обычно она не оказывается в маленьких узких пространствах с девушками, от которых ее всю переполняет живое электричество. В крови ее плещется адреналин, и она не совсем осознает, что происходит, когда ее плеча касаются чужие руки. Большой мир чуть-чуть накреняется и падает в сторону другого человека, чье лицо теперь значительно ближе. Рафаил чует запах чужой теплой кожи, лосьона для тела с лемонграссом, оттенок утреннего кофе и вишневого бальзама для губ. У нее нет времени паниковать. И задаваться вопросами времени тоже нет. В голове снова блаженно пусто, когда ее тянут на себя и целуют. Движение немного не точно, ей целятся в середину рта, а попадают в его уголок, она успевает отпрянуть немного, но человек напротив пробует снова, в этот раз попадая точно в цель и кладя руку на затылок, чтобы она не дергалась. В животе у нее тугой узел, кажется, организм запутался в том, что должен чувствовать, и производит только больше адреналина, потому что ее всю под свитером пробивает пот, а руки дрожат, когда она вцепляется ими в чужую рубашку. Это как пять минут рая, разве что Рафаил в этот раз вроде как повезло. Второй раз щелкает выключатель, комнатка погружается в темноту. К ней прижимаются плотнее, и, чтобы не упасть на какую-нибудь из коробок, Рафаил делает пару шаркающих шагов назад, упираясь в стену спиной. Все как-то не совсем так, как она себе представляла. У них не было чудесного свидания, а потом прогулки под звездами, они не держались долго за руки, не смотрели долго друг другу в глаза. Все как-то чрезвычайно плотски и не так волшебно. Но она не успевает думать о всех вещах сразу, поэтому решает сконцентрироваться на том, как другой человек настойчиво целует ее рот, вжимая в стену. Рафаил становится немного страшно, когда она пытается отлепиться от стены — свитер скатался валиком и стал неудобно давить на спину — но не может, потому что ее сразу же вжимают обратно. Это одновременно и хорошо, и страшно. Ей нечего бояться, но отсутствие контроля тем не менее пугает. Чужие зубы у нее на шее. Она вцепляется руками в чужую спину, мнет рубашку на лопатках и не знает, что ей с собой делать. Чужие руки тянут ее волосы, чтобы она откинула голову, и она не сопротивляется. — Азирафаил… — только тихо шепчет она, когда чужое бедро оказывается между ее ног. Она повторяет увереннее и чуть громче, когда им начинают двигать, притираясь. Это оказывает некоторый эффект — человек перед ней замирает, тяжело дыша. На ее плечо опирается чужая голова, она чувствует чужие слезы, катящиеся теперь по ее коже и скользящие под ворот свитера. — Прости, прости меня, пожалуйста, что я вообще делаю… Мне так жаль, Рафаил, мне так жаль… — она всхлипывает жалобно и жмется ближе, Рафаил не остается другого варианта, кроме как обнять ее аккуратно, гладя по волосам и спине. Они стоят так некоторое время, пока Азирафаил бормочет извинения и тихо плачет, а Рафаил смотрит в потолок, которого не видно, и пытается осознать, что сейчас вообще произошло. В своей голове она это никак не называет и старается вообще много не думать — любые слова возлагают часть ответственности на Азирафаил, причем не в хорошем смысле. Рафаил все понимает, даже если не причины, то хотя бы последствия — иногда так нужно. И с некоторым трепетом в сердце она думает, что хорошо, что это она была рядом. Ей не проблема взять на себя немножко чужого страдания и помочь пережить его — от нее не убудет, а человеку рядом станет лучше. Время снова играется с физикой — в отсутствие часов Рафаил не может понять, с какой скоростью сыпятся секунды вниз песком, так что стоит и стоит, чувствуя, как свербят ладони от шершавой ткани чужой рубашки. Азирафаил в ее руках успокаивается через какое-то время, но все еще стоит, уперев лоб ей в плечо. В комнатке так тихо, что слышно людей этажом ниже. Чей-то звучный голос приветствует их и что-то рассказывает. А вокруг них все та же темнота. Азирафаил отстраняется, как-то неловко трет рукавом чужое плечо, просит выйти и подождать ее где-нибудь снаружи. Рафаил не спорит.