***
Тугая монашеская ряса и подрясник, в которых ее заставляет ходить Гавриил, душат сегодня как-то по-другому. Азирафаил смотрит на себя в зеркало и думает, что, наверное, он во всем прав. Был и будет. Она последний раз поправляет тугой воротник, делая последний свободный вздох, и идет исполнять свою роль, которой она теперь даже рада, потому что можно будет дать себе время действовать по привычке, не придется сразу же встречать последствия своих действий в лице Рафаил. Та сидит напротив двери, опершись спиной о стену. Сидит, где ей и было сказано, как глупая собака. Смотрит на нее теперь, подняв голову, ждет чего-то. Благо, что в солнечных очках, которые она отчего-то не сняла в помещении, — Азирафаил бы не хотела сейчас видеть чужой взгляд, даже если и понятно, что он существует.***
Они молчат весь путь обратно вниз по лестнице. Рафаил видит, что ей хотят что-то сказать, но не может указать ни на одну явную причину, как и не может надавить. Видит ее Бог, думает она, ей, наверное, и без того нехорошо. Рафаил гадает, что она сделала не так. Все шло так хорошо, пока вдруг не перестало. Пока она думает, ее отводят к знакомым рядам скамеек, показывают рукой в сторону полок с буклетами и книгами, которые она могла бы полистать. Все они, конечно, на одну тему. В глаза ей упорно не смотрят. Азирафаил уходит, что-то пробормотав про Гавриила и скорую мессу, и торопливо шелестит одеждой мимо немногочисленных прихожан, вцепившись себе же в мягкие предплечья побелевшими пальцами. Книги не особо интересные, Рафаил листает их какое-то время, надеясь найти хоть что-нибудь любопытное. Большинство из них в потрепанных обложках и с маленькими карандашными рисунками на страницах, с загнутыми уголками и закладками. Рафаил то и дело ищет взглядом Азирафаил, надеясь вот-вот увидеть ее за углом, за колонной, хотя бы за вот этими людьми, но ее там нет. Рафаил решает, что ей нужно немного воздуха, иначе внутри этого костела она начнет медленно терять рассудок и считать пальцы у скульптур. Снаружи не легче. Она обходит здание вокруг пару раз, рассматривая витражи на окнах, суется в какое-то подсобное помещение, которое скрипит дверью и не соблазняет ее на дальнейшие исследования. За время, что они были внутри, стало жарче. Деревья пахнут густой смолой, хотя трава местами все еще блестит от утренней росы. Рафаил решает пройтись по выложенным камнем дорожкам хотя бы вглубь территории, но ноги все равно ведут ее обратно, хотя, вероятно, задумка проектировщиков тут тоже имела место. Обратно ее приводят люди, теперь уже более многочисленные. Тянут ее потоком к знакомым скамейкам. Некоторые достают какие-то книжечки и листают в поисках чего-то. Кто-то ведет детей дальше вправо от апсиды, где уже с важным видом стоит Гавриил и разговаривает с кем-то. Около неприметной дверки стоит Азирафаил, приветствует родителей и забирает куда-то детей. И Рафаил бы рада оторвать взгляд от нее дольше, чем на рекордную минуту, которую специально отсчитывает, чтобы доказать себе, что определенно не пялится. Но доказывать ничего не нужно — она пялится и еще как. Тугая темно-синяя ткань натягивается во всех тех местах, от которых у Рафаил сохнет во рту. Та легкая рубашка на улице была соблазном. Та рубашка скрывала мало, но оставляла простор для богатого чужого воображения. Эта же ряса облегает как вторая кожа, и Рафаил бы хотела сказать, что ей без дела, во что одет человек, на которого она в наглую смотрит уже какое время, надеясь, что за темными линзами этого все-таки не видно, да не хочет врать. Не может врать. У Азирафаил тут явно не первая роль, возможно, она просто сидит с детьми, пока взрослые ищут путь к спасению, но Рафаил все равно. Большей части света приходится потухнуть, а Азирафаил скрыться в полумраке, чтобы она смогла отвести от нее взгляд. Из-за этого ей достается место где-то с краю — пока она пыталась взглядом раздеть, а потом стыдливо одевала обратно человека с другой стороны нефа, набралось довольно много людей, которые теперь тихо перешептывались. Рафаил оказывается рядом с приятного вида возрастной женщиной с такими яркими рыжими волосами и помадой того же оттенка, что Рафаил видит ее даже в полумраке, а через некоторое время и чует на расстоянии. Та протягивает ей библию, кивая головой на раскрытый заранее разворот. Рафаил кивает в ответ и даже смотрит в книгу, не видя, правда, ни строчки, но старательно делая вид, чтобы не выделяться из толпы. Гавриил тем временем начал говорить. — Представьте искушение. Оно томное и влекущее, не правда ли? Оно желанное, оно стоит близко и тянет ближе. Сколько, думаете вы, в Аду грешников? Сколько, думаете вы, попали туда, сознательно выбрав путь зла? Нет, братья мои, нет, сестры мои, каждый из них сознательно не выбирал путь добра, и это привело их к огненной бездне. Гавриил отступает вглубь полукруга дальше от освещенной части, покрываясь частью образовавшейся полутьмы. Голос его каким-то образом становится глубже и громче. — Представьте искушение, представьте то, чего вы желаете больше всего. Разве грешно желать чего-то, спросите вы? Разве грешно смотреть на что-то и говорить себе, что я хочу этого? Не введи нас в искушение, говорит Матфей, но избави нас от лукавого. Ибо Сатана искушает нас тем, чего мы больше всего желаем. И разве хотите вы поддаваться на грешные козни прислужника тьмы? Представьте искушение, говорю я вам. Что стоит перед вашими глазами, когда вы думаете об искушении? Разве можете вы желать этого и не чувствовать под ногами, как горит ваше тело и трескается под вашими ногами земля? Представьте искушение, говорю я вам! Представьте, как ласкает вас оно, как пляшет перед вами распутной страстью, как обладаете вы им, как сладок плод, который был запретен. Но сможете ли вы после этого выстоять на дрожащих коленях столько перед Богом, чтобы вымолить у него прощение за эту слабость? Представьте искушение… Рафаил не может слушать дальше. Она горит и разве что не плавится, стекая вниз по скамье. Властный голос Гавриила заставляет ее сознание представлять не чужие деньги или трескающийся плиточный пол, лижущие огни Геенны или ее Бога, но заставляет ее думать об Азирафаил. Мягкое тело в азурной рясе. Чужие аккуратные руки, складывающие ее собственные в молебном жесте, давящие на плечи, опускающие на колени, задирающие подбородок выше и выше, чтобы посмотреть самому ее Богу в глаза. Рафаил слышит чужой вкрадчивый голос, говорящий ей, что спасение в молитве, и Рафаил молится, чувствуя, как жар затапливает ее. Чужие руки стягивают ее одежду, чужой голос говорит, что перед Богом нужно быть таким же, каким ты пришел в этот мир. Рафаил вся дрожит, но не от холода. — Грех вяжет вас по рукам и ногам желанием. Этим он и опасен, этим он и коварен. В голове чужие руки тонкими лентами стягивают ее запястья за спиной, охватывают шею и тянут к ногам, чтобы она стояла как надо так долго, пока не упадет. Чужой голос говорит ей, что это путь к спасению ее грешной души. Чужой голос опутывает не хуже лент, пуская дрожь по телу. Он говорит, что Рафаил будет молиться до тех пор, пока весь порок не выйдет из ее тела, пока весь грех не истечет из ее души. Речь Гавриила медленно перетекает в обсуждение десяти заповедей, но Рафаил не слышит ни слова, ей приходится упереться лбом в подставку для книг, чтобы не соскользнуть на пол окончательно. Она вздрагивает, когда на плечо опускается чья-то маленькая горячая ладонь. — Проповеди отца Гавриила могут быть очень проникновенными. Вы когда-нибудь сталкивались с убийством? — Рафаил рывком поднимает голову, пытаясь понять, каким образом себя выдала. В голове миллион мыслей, ни одной подходящей. Она начинает чаще дышать, компенсируя пустоту в голове наполненностью в легких. Женщина с яркой помадой воспринимает это в качестве ответа. — Всем убийцам воздастся по заслугам, так и знайте, — это становится последней каплей, Рафаил вскакивает с места и, неловко огибая несколько стоящих людей, спешным шагом чуть ли не бежит в сторону лестницы на второй этаж в знакомую комнату. Та не заперта. Та пахнет пылью, бумагой и Азирафаил. Ноги подкашиваются сразу же, только она оказывается внутри и захлопывает за собой дверь, сползая рядом на пол и пряча лицо в коленях.***
Детей много, они шумные и непослушные. Азирафаил пытается увлечь их книгой, но те только хотят тягать за страницы и драться за место на ковре. Ей приходится сдаться и включить им старый кассетный мультфильм, чтобы они вели себя хоть сколько-нибудь тише, но кто-то из них начинает канючить, что уже видел этот мультфильм, и к нему подключаются остальные. Азирафаил не любит детей. Точнее, не так. Она, безусловно, любит все, созданное Всевышней, все этот прекрасно и полно Ее любви, но дети… В прочем, это не столь важно. Задуматься об этом у нее нет времени, дети окружают ее стайками, пытаясь одновременно увлечь в какую-то игру и выгнать из комнаты. Она пытается услышать каждого малыша, который хочет ей что-то сказать, но один забывает фразу на середине, другой отвлекается на игру с остальными, третий — просто не может правильно подобрать слово, четвертый… Их так много, что Азирафаил теряет суть происходящего и даже не замечает, когда начинают приходить родители их забирать.***
Лестничный пролет добавляет к общему состоянию утомленности чувство тревоги. Рафаил нигде не видно, и она переживает, как бы Гавриил до нее не добрался. У того всегда было замечательное чутье на людей, которые были хоть сколько-нибудь в ней заинтересованы, и после короткой беседы они больше никогда не разговаривали, разве что иногда кивали друг другу при встрече. Рука ее немного дрожит, когда она тянется к двери. В этих переживаниях нет ничего рационального, говорит она себе, глупости иногда случаются, тем более Рафаил не выглядела так, будто ее это сильно беспокоило. Девушки с такой яркой внешностью наверняка часто попадают в похожие ситуации, как бы грустно это ни было. Там, откуда Рафаил, скорее всего у нее не было отбоя от поклонников, может, поэтому она и сбежала… Азирафаил знает, что лучше не доверять собственным же доводам, сладкоречивость которых была позаимствована у Гавриила, чьи слова патока, а речи — мед, затягивающий кого угодно туда, куда ему угодно. Свет в комнате не горит, Азирафаил и не собирается его включать. Темнота дает некоторое ощущение спокойствия, поэтому она довольствуется тем, что может при кратком открытии двери выцепить взглядом знакомые очертания стен и вещей на них и какую-то груду в противоположном от нее углу (Гавриил снова решил использовать ее комнату как кладовку?). Она стряхивает с плеч тяжелую рясу, вешая ее сразу на крючок. Тугой подрясник вызывает больше проблем, чем обычно, — нитки под крючками давно требовали замены, но Азирафаил никак не могла найти в себе сил после службы подшить их. И теперь она не может на ощупь отцепить их друг от друга, чтобы освободить ворот, только душа себя в попытках. Она возится с минуту, боясь порвать ткань в усилиях, когда слышит, как кто-то возится в углу. Несмотря на то, что там никого опасного просто не может быть, сердце ее начинает заполошно биться, и она замирает, смотря в темноту с заведенными за голову руками. Что-то двигается ближе к ней, и ее окатывает волной страха, заставляя дрогнуть всем телом. По полу что-то звенит, ворот ослабляет свой удушающий захват, а в полумраке комнаты она, наконец, может различить Рафаил, появившуюся неведомо откуда. Она хочет что-нибудь сказать. Она не может сказать ни слова. Рафаил смотрит на нее, едва различимая во мраке — только золотистый пыльный контур по ее лицу от света, пробивающегося из-под двери. Она тоже молчит. Они смотрят друг на друга несколько долгих мгновений, пока чужие руки не тянутся к оставшимся на подряснике крючкам и не расстегивают их, оголяя чужую шею и плечи. Азирафаил шумно сглатывает, но не останавливает ее. Чужие руки продолжают изгибы ткани, теперь стягивая плечи и рукава с ее рук, уводя подрясник от ее тела, забирая с собой тяжесть ткани и оставляя прохладу комнаты. Это неправильно, думает она про себя. Но она думает о множестве вещей. И иногда думать совершенно не хочется. Подрясник оказывается на крючке рядом с рясой — Азирафаил теперь в одном белье перед горячим чужим взглядом. Она не видит, как на нее смотрят, — в комнате слишком темно для этого, но она чувствует это кожей, будто реальные прикосновения. Ей хочется прикрыться, ей хочется снять все, ей хочется спросить, что они делают, ей хочется никогда больше не задаваться этим вопросом и просто продолжать. Она просто стоит, пока ей не предлагают рубашку, но она не догадывается просто протянуть руку, поэтому ее одевают за нее. Рафаил почти становится на колени и тянется, чтобы предложить вступить ногой в штанину джеггинсов, когда Азирафаил отмирает и, наконец, соображает начать одеваться самостоятельно. Когда она уже вправляет перед рубашки, щелкает свет, и тихая маленькая неизвестность становится знакомой комнатой. Им теперь видно друг друга, и внутри у обеих сворачивается тугой ком невысказанных слов. — Мне нужно тебе кое-что сказать, — нарушает тишину первой Рафаил. Она теперь жмется ближе к стене, разве что это не так уж и далеко от того, где она была изначально, и щиплет пальцами край свитера. — Да, дорогая? — Это… Гавриил… — она вздыхает, гоняя в голове мысли как цыплят, стараясь, чтобы те встали в ряд, но они только разбегаются яркими пятнами. — В общем, проповедь, там… женщина, она… Последующее молчание длится дольше, но Азирафаил не перебивает. Она видит, как пытается на что-то решиться человек перед ней, и начинает внутри себя тихо гадать, что же может быть такого волнительного в ее голове. — Я… уб-била человека, — она запинается не середине, тяжело сглатывая и выдавливая из себя слова, только чтобы отделаться от них. Азирафаил думает, как ей отреагировать. Над этим не посмеешься — это не шутка. Не скажешь, что все в порядке, не предложишь прощение, не положишь руку на плечо и не скажешь, что Бог милостив. О таких ситуациях не написано в буклетах для хороших религиозных девушек, о таком написано в других местах — и там сказано сразу звонить в полицию. Но Азирафаил не торопится так делать. Ей не верится, что такое вообще могло произойти, — человек перед ней невиннее карпа Кои в пруду, который разве что из любопытства может схватить собаку за нос и сразу же отпустить. Рафаил напротив нее стоит, зажмурившись, и тяжело дышит, смяв теперь край свитера в кулаках. Азирафаил может только дотянуться до нее и взять ее за руку, уводя ее за собой.***
То, что знает Азирафаил, так это то, что в таких ситуациях люди пьют. Она не совсем осознает, действительно ли это ее желание, либо же это что-то, что оказалось романтизировано в ее голове масс медиа, но она точно знает, что ей хочется увести Рафаил подальше из церкви, подальше от Гавриила, привести ее куда-то, где она сможет рассказать больше, объяснить лучше, может, сказать, что это все-таки была шутка. Ноги приводят ее в бар, в котором она только и знает, что подают хорошее вино. Она сажает Рафаил напротив себя и ждет чего-то, может, что к кому-то из них придут нужные слова. Они не приходят. Внутри нее жжется осознание, что человек перед ней скорее всего убил другого человека, от чего и бежал непонятно куда, почему и не может сказать, откуда он, почему вещей у него с собой — сам он да смутное богатство в карманах. Азирафаил теперь страшно потерять ее не только Гавриилу, но и полиции, но и остальному миру, который не знает ее, который будет судить ее только за вот этот один поступок. А знает ли Азирафаил ее? Она смотрит в чужие глаза, которые иногда немного видны даже за солнечными очками, и не может ответить себе на вопрос, верит ли она, что кто-то вот такой мог кого-то убить? После нескольких бокалов вина ответов не появляется. Зато появляется какое-то чувство срочности, будто ей обещают, что она попадет в пустыню, и она пытается напиться заранее. Появляется желание прижать этого маленького человека к себе, защитить или все-таки осудить, но самостоятельно. Появляется непонятное чувство голода, которое уже поднимало голову тогда, в маленькой комнатке на втором этаже, Азирафаил не видит причин теперь отказывать себе, ведь, если то, что сказала Рафаил, правда, то это может быть их последний шанс оказаться вместе, последний шанс ощутить чужие руки и вплести пальцы в чужие волосы.